О диминутивах, змеящихся яблоках и сексе-кроте: «мужское» и «женское» в антологии «Русская поэтическая речь - 2016»
Екатерина Евграшкина
И та самая пахнет трава –
петушок или курочка.
мальчик не девочка ведь[2]
«Антологию анонимных текстов» характеризуют две существенные особенности: с одной стороны, она отличается от классических антологий тем, что в ней не указано авторство текстов, что делает ее беспрецедентным на данный момент текстовым корпусом, позволяющим исследовать современную поэтическую речь статистически, к примеру, с точки зрения ее словаря; с другой стороны, она представляет собой некую репрезентативную коллекцию стихотворений, которые могут рассматриваться в русле существующих поэтических практик, сопоставляться между собой и давать представление о различных индивидуальных поэтических дискурсах.[3] Интересующая нас проблема «мужского» и «женского», таким образом, может рассматриваться в русле языка (наиболее значимыми здесь будут выступать грамматические категории одушевленности и рода, а также лексические ряды, связанные, к примеру, с обозначением лиц по роду их деятельности и проч., лексико-семантические поля, связанные с мужской или женской телесностью, и т.д.), а также в русле дискурса, в котором соответствующие языковые единицы (часто указывающие на пол) будут включаться в разнообразные гендерно-маркированные[4] контексты (от частных случаев проявления гендерных стереотипов в поэтической речи до выявления тенденций «мужского» или «женского» письма).
Сема пола (мужского / женского) в русском языке связана с категорией одушевленности, т.е. называя существо, способное дышать и передвигаться, мы в подавляющем большинстве случаев автоматически включаем в номинацию указание на его пол. Так, в огромном количестве контекстов Антологии поэтическими агенсами выступают мальчики / мужчины и девочки / девушки / женщины (так же и бабы),[5] однако выбор лексемы из названных рядов определяется релевантностью не только (а часто и не столько) семы пола, сколько семы возраста. Присутствие данных лексем сигнализирует о гендерно-маркированном контексте, однако интенсивность данной маркировки всегда различна: ср. «У женщин „ау“ получается чище» (с. 49, форма компаратива может указывать на имплицитное сравнение с другим членом оппозиции – «чище, чем у мужчин», т.е. в данном контексте чистота [голоса] выступает как атрибут и оказывается в поле гендерной оппозиции) и «голоса у девочек / успокаивающие / танец их красив» (с. 248, голоса и танец, с одной стороны, являются гендерными атрибутами, поскольку принадлежат девочкам, а с другой, они самоценны и находятся вне гендерных противопоставлений, т.е. по сравнению с первым примером, гендерная маркировка здесь менее интенсивна).
В словаре Антологии можно выделить следующие группы поэтических агенсов / пациенсов, в номинации которых присутствует сема пола:[6]
- лица, находящиеся в родстве с субъектом речи / другим поэтическим агенсом (отец / мать, сын / дочь, брат / сестра, дедушка / бабушка, муж / жена), ср. также дальняя родственница (с. 409);[7]
- лица, названные по роду деятельности (водопроводчик, милиционер (с. 223); продавец (с. 397, ср. феминитив продавщица, с. 247), студент (с. 455, ср. феминитив студентка, с. 217), вахтер (с. 455), архитектор, зодчий, гончар, прораб (с. 328), царь (с. 331), переводчица (с. 234), генеральша (с. 55), балерина (с. 439), медсестра (с. 339), королева (с. 272, 466), верстальщица, вязальщица (с. 209-210) и т.д.);
- лица с указанием их происхождения / национальности (полутатарин-полурусский (с. 492), итальянец, поляк, француз, испанец (с. 519), мулатка (с. 468), француженка (с. 111), англичанка (с. 422), китаянка (с. 91) и т.д.);
- антропонимы:[8] имена (сережа (с. 69), Петр (с. 182), Коля (с. 152, ср. Колян, с. 96), Иннокентий (с. 151), валерик, сашка (с. 353), Афанасий (с. 512), ира, оля (с. 352), Мария (с. 323, ср. Машка, с. 83; Машенька, с. 109), Лена, Марина, Любка (с.83), Таня (с. 204), Лиза (с. 228), Вика (с. 90), Егана (с. 55-56), София (с. 182), Од (с. 111), Эмили (с. 313) и т.д., ср. также целый ряд редких (устаревших) русских имен в тексте-«заговоре» «На Прокла», с. 70, и ряд уменьшительно-ласкательных форм имен Андрей и Екатерина в стихотворении «Просто уроки русского языка», с. 523, в котором «творческая ономастика» вписана в гендерно-социальный контекст отношений матери и ребенка); мифологические имена (Зевс (с. 460), аполлон (с. 564), Ной (с. 415); Даная (с. 460), Деметра (с. 416), Ариадна, Эвридика (с. 373), гера (с. 160) и т.д.); имена известных людей (Лиотар (с. 105), Дарвин (с. 251), Барт (с. 309), Босх (с. 415), Джеймс Кук (с. 115), Лорка (с. 247), Рабле, Гюго, Золя (с. 522) и т.д., ср. также ряд имен в «Песне о Родине», с. 179).
Маргинальную позицию в Антологии занимают лексемы, непосредственно указывающие на обоеполость некоего лица, – «андрогин» и «гермафродит»: в одном случае это прямое указание на физиологические особенности агенса («вертлявый андрогин, любимец всех старух / […] / певец-гермафродит», с. 487-488), а во втором – переносное употребление для Поэта, которому свойственно «речевое двоение» («андрогин двуязыкий», с. 373).
Первые три пункта с языковой точки зрения предполагают наличие оппозиции «мужское / женское», образующей в большинстве случаев парные обозначения для лиц женского и мужского пола (пусть даже в некоторых случаях феминитив к соответствующей лексеме мужского рода является стилистически маркированным, как в случае генеральши, или же лексема мужского рода употребляется для обозначения лиц обоих полов). Данная языковая дифференциация по признаку принадлежности к мужскому или женскому полу находит свое отражение в экспериментальном фонематическом тексте Антологии, напоминающем опыты зауми и дадаистское звуковое письмо – «НУЛЕВОЙ ПРЕФИКС, или ПОЭМА НУЛЯ» (с. 206): помимо ясной по значению пары очник / очница, в тексте присутствует ряд аналогичных оппозиций, образованных по образцу соответствующих словообразовательных парадигм: «ильщик и ильщица / […] / оячок и ояшка» (с. 207, 208) – своеобразная «глокая куздра» Антологии. В другом примере окказиональной является форма женского рода у прилагательного, непосредственно согласующегося с существительным мужского рода и тем самым возводящего его к числу лексем общего рода (типа «забияка», «неряха» или «сирота»): «и кто ты вообще / […] / бледная овощ в московском борще» (с. 148).
Языковая оппозиция по признаку пола присутствует и в наименовании зверей[9]; соответствующие контексты могут быть прочитаны либо как самостоятельные поэтические образы, либо как свернутые метафоры (в приведенных примерах – для образа Женского): «ее величество волчица / раскрыла нежные сосцы» (с. 195), «в пустом салуне ходит жеребица» (с. 198), «нежная сука / рожала зернышки ныкала» (с. 352). В следующем примере гендерную «окраску» контекст получает благодаря обыгрыванию грамматического рода неодушевленного существительного (Россия) с помощью олицетворяющей метафоры (медведица): «белой медведицей спит Россия» (с. 201).
В двух из приведенных примеров с животными (волчица, сука) присутствуют мотивы телесности, в данном случае – телесности женской (раскрыла сосцы, рожала). Проблема телесности непосредственно связана с проблемой пола / гендера, более того, она является непосредственным обоснованием оппозиции «мужское / женское». Так, в Антологии мы находим примеры поэтизации мужской телесности с точки зрения мужчины: «[…] Я просыпаюсь небритый потный / Жирный в утреннем свете / […] / Мое тело голое на постели / […] / С маленьким членом между ног / С мягким, уязвимым таким животом / […] / В моей сперме в моем поту / […]» (с. 280-281); а также с точки зрения женщины (в данном случае это скорее предположение, поскольку агенсы объективированы в третьем лице): «Он в запале ей лезет под майку, / сильно колется борода» (с. 185).
Женская телесность представлена в Антологии в бóльшем количестве текстов, например, с точки зрения женщины: «гера от зависти к моему вымени / скукожилась» (с. 160, пример метафоризации через обращение к мифу об Ио и Гере); «Да была бы Барби женщиной, она б не смогла родить, / Такой узкий таз» (с. 339, расхожее опровержение некоего стандарта женской красоты). Однако в большинстве случаев это взгляд мужчины, причем чаще всего содержащий оценку:[10] «Но вот проходит мимо – чуть ниже меня, с ногами, / Головой, грудью, задницей, повадкой, походкой, ухмылкой» (с. 469, своеобразный «топ» признаков женщины), «все хотят быть немного буковски / […] / выуживают из толпы / повосторженней и посвежее / но обязательно с горделивой попкой и грудками-недотрогами» (с. 218-219, аллюзия на особый гендерно-маркированный «дискурс буковски»); своеобразным дискурсивным маркером женская телесность и ее оценка с мужской точки зрения (поэтический агенс / субъект во всех текстах – вахтер, то есть это наблюдающий агенс / субъект) становятся для главы 93: «Брякнет дверь, войдёт / Раскрасавица / И тугой косой / По лицу махнёт» (с. 455); «По крутому коридору / Девушка прошла, зевая. / Под тугим и тонким платьем / Попа ходит наливная» (с. 457); «Роскошный бюст возник тревожным колыханьем, / И возмущённые заклинило мозги» (с. 458) и т.д. Предметы женского туалета, сопутствуя мотивам телесности, могут служить целям поэтической эротизации (как, например, в вышеприведенной цитате с «тугим и тонким платьем», ср. также «и у девочек морщится / на коленях блестящий стрейч», с. 301), либо задавать культурно-обусловленный (в данном случае одеждой) гендерно-маркированный контекст без концентрации на телесности: «приподнявшись на цыпочках / студентка в грошовом переднике / не дёрнула вверх оконную раму» (с. 217); «я расколола себя на миллионы частей. девочкой / у реки, подобрав подол, я до блеску их натирала песком» (с. 452); «у Ирины скрипел каблук / […] / мы слушали её каблук / она страдала» (с. 490).
Понятия, связанные с мужской и женской телесностью, могут «сопровождать» художественные сравнения, персонификации и метафоры, причем в основном это касается не столько гениталий[11] («Холмы, заросшие лесом, / Тёмные, словно кудрявая шерсть. / Шерстяная промежность. / Земля раздвигает складки», с. 317) и секретов («ветра плотность воздуха плотность воды / плоть семян горькая сперма», с. 355), сколько внутренних половых органов и / или процессов, связанных с рождением: «Поплавком живот – на сносях планета, / […] / Млечный Путь – молокой, Земля – икринкой / […] / Млечный Путь свивается пуповиной» (с. 325-326); «в менопаузе / рабовладельчества / цвéта / крика» (с. 419); «идеи всплывают, как выкидыш раннего плода» (с. 99); «Аист украл ребенка / из утробы юной матери» (с. 243). Женское, таким образом, остается в поэзии одним из двух символических начал, отвечающим, прежде всего, за вынашивание и сохранение, оно продолжает ассоциироваться с таинством рождения, однако само это рождение либо является неполноценным, либо вовсе становится невозможным (ср. также с «бытовым» контекстом: «из нас в июне вырастет цветок / из животов и пальцев и груди / он будет извинением за то / что сына не смогу тебе родить», с. 301).[12] С другой стороны, женское (материнское) лоно продолжает оставаться однозначно положительно маркированным символическим пространством, в которое жаждут вернуться («Запах крови ширится ароматно, / забирает в космос, обратно в матку, / в потайную люльку, под плед плаценты», с. 326; «и снится человеку будто в лоно / он к матери волною возвращён», с. 304).
Телесность может быть сопряжена с мотивами сексуальной аттракции – это точка встречи полов, возможность совмещения мужского и женского начал. Любопытно, что в числе многочисленных контекстов, предметом поэтизации в которых становится коитус (о них речь пойдет далее), само слово «секс» появляется скорее в поэтико-философском контексте, как нечто, требующее определения – в данном случае средствами поэтического языка. В одном из примеров секс, на наш взгляд, предстает неким первоначалом (полупрозрачный белый как цвет спермы), отправной точкой отсчета памяти и вневременной константой, возвращающей к моменту, когда сама память была еще неразличима, и к поглощающему свет (черному) пространству материнской утробы: «цвет памяти серый / свет памяти чёрный / поверх всего этого полупрозрачным белым / написано / „секс“» (с. 258). В то же время «секс» в данном контексте – это понятие и слово (на это указывают кавычки и зафиксированность на некоей поверхности: написано „секс“), которые, как нам представляется, будучи заключенными в рамки кавычек, ставят под сомнение свою собственную емкость. В следующем примере отсутствие пробелов между словами может семантически соотноситься со слиянием, слипанием воедино, что, собственно говоря, и представляет собой секс как соитие: «чтосекс – подобиекрота, / чтопроникаетонтуда, / куданеможетсвет» (с. 251); с другой стороны, уподобление секса кроту (мотив слепоты), а также маркировка темного, лишенного света пространства потенциально указывают на широкий спектр культурных ассоциаций с сексом – от опыта иррационального познания до области табуизированного, того, что подлежит сокрытию.
Многочисленные сексуальные контексты Антологии[13] характеризуют широкий стилевой регистр, а также различия по степени эмоциональной окрашенности; среди них можно выделить нейтральный (эвфемизирующий) контекст: «занималась любовью с тобой» (с. 158); «книжный» контекст: «полюбовница тиха / спит а только что / полыхали в два греха / с нею на плато» (с. 504); контекст, окрашенный с точки зрения «эстетики отвратительного»: «два тела в единый студень слились» (с. 43); бытовой контекст: «мы потом с толиком зачинали витю и катю / марину уже на другой [кровати]» (с. 355); сниженные и вульгарные контексты: «Продала свою девственность за копейки / консервным ключом вскрыл её / бородатый мужик в телогрейке / испачкав нижнее бельё / белым семенем» (с. 242), «И, если папе повезёт, / Он в маму попадёт» (с. 144), «низвергнется в распадок / за то, что вдул невиннейшей пастушке – / такую тучу палок…» (с. 137), «ебутся / бестии / […] / побей бог, ебутся / (Не подобает? / Не одобряете – / до брака?)» (с. 92); канцелярский контекст (стихотворение, стилизованное под описание состава преступления – «кровоизлияния крови»: «лежа на кровати, она и ФИО1 / совершили половой акт в естественной форме», с. 496) и др. Все данные примеры указывают на то, что тема секса в Антологии во многих случаях детабуизирована, она скорее маркирует сферу бытового, нежели символического, и, бесспорно, вызывает интерес в качестве непосредственного предмета поэтизации.[14]
С другой стороны, поэтизация сексуальности обретает иное измерение в случаях обращения к мифологии и культурным архетипам. Любопытно, что одним из первых текстов, открывающих Антологию, является вариация на тему библейского мифа об Адаме и Еве («Ребристыми твердыми ртами…», с. 14-15). Возникает своеобразный анти-миф, связанный со своим прототекстомпосредством аллюзий, а также отрицательной ре-интерпретации его основных элементов. Так, у мужчины и женщины нет имен, женщина «стояла […] продолговатой, / вся стругана не из ребра» (ср. ребристыми твердыми ртами), бог предстал некрасивым и узким, ангелы словно окурки, от злости шипели в углу и т.д. Невинным представляется первоначальный опосредованный контакт мужчины и женщины: «Ребристыми твёрдыми ртами / касались мы в пятом часу, / когда целовались котами, / обоих держа на весу», близости предшествует обнажение («Раздевшись до штопаной блузки, / ты шла прижиматься ко мне»), а наслаждение непосредственно даровано богом – причем как мужчине, так и женщине («Практически без напряженья / под кошек пугающий мяв / Он выдавил два наслажденья / как тюбики, ангелов смяв»). Далее возникает некая пугающая атмосфера (вариация божьего гнева?): «И сразу же хлопнула фортка, / и в комнате стало темно»; но слезы женщины («и слёзы твои, идиотка, / почти застеклили окно») – это не тоска по потерянному раю, а скорее сексуальная экзальтация, ибо далее следует: «Счастливее, чем полудурки, / мы лыбились» и т.д.[15]
Иной характер имеет поэтизация мифа о Зевсе и Данае («Золотой дождь», с. 460): от транслирования мифа в первых двух строфах («Древнегреческий Зевс, любвеобильный, / […] / мог себе позволить, лики меняя, / явиться возлюбленной Данае / в виде дождя золотого» и т.д.) через риторический вопрос («И во что это преобразилось / в наши дни, когда сказки стали былью?») совершается переход к социально-гендерной проблематике женской любви к деньгам: «Нынче Зевс – успешный шизофреник, / и современные тощие Данаи / беременеют, дождь золотой призывая, / уже от простых бумажных денег, / если деньги шелестят, как ливень». Это один из многочисленных примеров поэтической интерпретации гендерных стереотипов.
Наиболее маркированными с точки зрения гендера и его функций, а также циркулирования бытовых гендерных стереотипов в Антологии являются образы мужа и жены, ср.: «на пружинах жёны / мужи в гаражах» (с. 103); «выпьет – ему хорошо / хочется ещё больше / но жинка ему не даёть / но к поцалуям охоча» (с. 40); «А другого ругает жена: идиот, / пропил деньги, откуда-то чучело птицы / приволок. А зачем? Он плечами пожмёт» (с. 186); «Занялась своим обычным делом / Вся моя любимая семья. / Суп жена варила у конфорки, / Делал географию мой сын» (с. 405), «дыхание до пятницы / душа до четверга / на выходные муж / и дети и семья» (с. 159) и т.д. Обращает на себя внимание и тот факт, что в большом количестве случаев обыгрываются именно бытовые стереотипы, связанные с женщинами: если это женская перспектива, то стереотип может преподноситься в насмешливо-ироничной манере, как, например, в стихотворении «8 марта», в котором уже само заглавие имеет гендерную маркировку: «Проснёшься в легкости и неге / Как будто знаешь за тебя / Всё сделал муж любовник папа / Осталось вазу принести» (с. 65). Некоторые примеры носят обобщающий характер: «В этом городе всё навсегда / Там от женщин вечно беда / Им влюбиться не стоит труда / но другой позовёт – айда! – / поднесёт ей хороший пода- / рок, она соберёт чемода- / ны, и снова мужчина один / и на кухне полбанки сардин» (с. 76). В отдельных случаях стереотип «завуалирован», как, например, в случае с «мужским» бытовым императивом: «только Лиза думала смешное: / «хорошо если заболеет. можно ухаживать. стану женой. / буду носить его фамилию – Рубинов» / – дорогая / Елизавета Рубинова / пишет тебе некий Рубинов / который опять заболел / принеси-ка ему апельсинового сока» (с. 228).
Гендерная маркировка присуща и контекстам, в центре которых – романтическая / сексуальная аттракция. Однако собственно любовная поэзия (в том числе и ее гендерные аспекты), для которой в Антологии можно найти ряд примеров, представляет собой интерес в качестве предмета отдельного фундаментального исследования. В рамках данной статьи нам хотелось бы обратить внимание на то, что любовные контексты часто субъективированы в первом лице[16] и транслируют мужскую или женскую точки зрения и могут, таким образом, рассматриваться в качестве непосредственных образцов «мужского» или «женского» любовного письма: примерами «мужской» точки зрения являются, к примеру, следующие тексты: «дитя рок-н-ролла» (с. 111), «четыре часа» (с. 376) и т.д., «женской» – «Мой ангел…» (с. 125), «Ты хотел бы любить меня на обрыве?» (с. 316) и т.д.
В Антологии любовные контексты не ограничиваются разработкой сугубо гетеронормативной схемы романтической аттракции «мужчина / женщина», в ней присутствуют, к примеру, любовные треугольники «женщина / мужчина / женщина»: «говорил что-то о жизни втроём / приводил примеры из литературы / […] / просил у меня летние фотки с ромашками / и отправлял ей имэйлом / […] / и смотрела на него / как на ребёнка / знала что не уйдёт / […] / и шла на кухню кофе там пироги / а он только и говорил что о жизни втроём» (с. 155-156, «женская» перспектива); «И, предложив подруге: / Пойдем, покурим в постели, – / Ещё от одной услышать: / Я с вами, я тоже в теме» (с. 469, «мужская» перспектива (на это указывает наличие соответствующих грамматических форм в тексте), впрочем, данный контекст может трактоваться и как лесбийский («быть в теме» – жаргонизм, означающий также «быть лесбиянкой», к тому же в соответствующей субкультуре широко распространено использование «мужских» форм в речи). Можно отметить и гомоэротические контексты: «господи господи шепчет валерик / ты такой красивый такой лёгкий / […] / маленький я сашку люблю и жидкости ну» (с. 353; любопытно, что в следующем тексте той же главы присутствует гендерная рефлексия, проблематизирующая оппозицию «мужское / женское», что нередко является приметой гомоэротических контекстов: «мальчик мальчик почему ты мальчик» [а не девочка], с. 353).[17]
В главе 96 аттракция не имеет выраженного романтического или сексуального характера, это скорее движение навстречу Другому (Ты, как вариант – Она), никогда не «застывающее» в рамках любовных или сексуальных сценариев; гендерная оппозиция здесь не играет роли, тем более что фактическое отсутствие Я в текстах (ср. «терять я не терять себя», с. 472) и личных глагольных форм (это скорее «именная» поэзия) сводят возможность гендерной идентификации субъекта к минимуму: «головой к голове поперек пробираясь» (с. 471), «находить вспоминая друг друга и для» (с. 474).
До сих пор мы рассматривали определенные поэтические контексты, так или иначе связанные с проблемой «мужского» и «женского»; однако анонимность текстов Антологии проблематизирует не только (не)возможность «угадать» авторов текстов по признакам их индивидуальных дискурсов, но и в некоторых случаях даже возможность определить пол / гендер автора, который может не совпадать с гендером поэтического субъекта. Есть, к примеру, стихотворение, где Я осциллирует между мужским и женским грамматическими родами: «я и сам не против ресниц / но когда по вторникам вагина / то подойдёт дача размером: / я сама из лестниц, / поэтому так необманчиво / обрисовал всим такую / ситуацию» (с. 132), а глава 92, если ее рассматривать как автономный дискурс, затрудняет возможную гендерную идентификацию письма ввиду распространенности как «женских», так и «мужских» языковых форм. Во многих текстах вовсе отсутствуют Я и какие-либо языковые и контекстуальные гендерные приметы субъекта.
Следует отметить, что неоднократно предпринимались попытки исследовать особенности мужской и женской речи на предмет их фундаментальных отличий друг от друга.[18] Насколько выявленные особенности подходят к анализу поэтической речи – большой вопрос: с одной стороны, возникает опасность попасть под влияние гендерно-языковых стереотипов, а с другой – оставить без внимания специфику собственно поэтической речи как сложноорганизованной семиотической и языковой деятельности, несводимой к гендерному самоопределению автора. Такие наблюдения гендерной лингвистики, как богатство и разнообразие «мужского» словаря по сравнению с «женским», а также фиксация «женского» словаря преимущественно на описании непосредственного окружения, личных чувств и эмоций, психологических состояний в пику предпочтению мужчинами абстракций и объективаций, и тем более частотность восклицательных и вопросительных предложений, а также эллиптических конструкций (которые, по наблюдениям лингвистов, свойственны речи женщин) могут ввести в заблуждение при анализе поэтических текстов. Так, среди гендерно-маркированных признаков письма мы можем назвать, к примеру, диминутивы, характерные для «женской» речи – примечательной в этом отношении является глава 3 (ср. «Синички с веточки за семечком – / к столу садовому, где мы / следим за временем и времечком, / вернувшись в осень из зимы, / где снег расселся по скамеечкам», с. 24, и т.д.), однако в данном случае уменьшительные формы прежде всего становятся релевантными средствами поэтизации и лишь затем – потенциальными маркерами «женского» письма.[19]
Не лишенным опасности обобщений представляется и обращение к современному литературоведению, в котором – главным образом, в исследовании прозы – сложилось собственное понимание «женского» письма и, как следствие, оформился соответствующий инструментарий гендерной поэтики. «Женскому» письму присущи «общие черты, характерные именно для „женского письма“: автобиографичность, семейная проблематика, тяга к подсознательному, телесность, самоидентификация женщины, власть мужского. […] гендерный подход позволяет определить специфику творчества современных авторов именно как творчества мужчин или женщин […]».[20] В Антологии мы также находим примеры подобного письма: в главе 23 в качестве основной темы выступает проблема женской судьбы и быта, ср. «Мне предстоит / Выйти замуж не раз, / Купить много нужных, / Ещё больше ненужных вещей» (с. 124), «Я справлюсь с любым февралём, / Пока есть ты» (с. 126), а также лирический нарратив «Сашенька»: «Девушка, ровесница, / Восемнадцати лет, / Все её Сашенькой звали, / Рассказывала о планах на жизнь. / Говорила, после института, / […] / Вернётся к родителям / И замуж выйдет. / И жених уже есть. / А на истории болезни / Стояло латинскими буквами – / OL. / Острый лейкоз» (с. 128). Однако подобная трактовка «женского» письма в большинстве случаев не является достаточной для анализа современной поэзии, особенно это касается многочисленных текстов, вовсе лишенных «гендерных» мотивов.
В заключение мы хотели бы прокомментировать выбор эпиграфов к данной статье. На наш взгляд, две приведенные из разных глав Антологии цитаты отражают тенденции всей книги: «мужское» и «женское» продолжают активно функционировать в поле современной культуры, что находит свое отражение в многочисленных гендерно-маркированных контекстах Антологии – будь то поэтизация гендерных стереотипов и функций или ре-интерпретации соответствующих мифов, архетипов и символов. В большинстве проанализированных нами текстов сохраняется напряжение между членами оппозиции «мужское / женское», предполагающей выбор одного из двух («петушок» или «курочка») и не допускающей подмены одного другим («мальчик не девочка ведь»), и, видимо, именно это напряжение объясняет, с одной стороны, непреходящий интерес к проблеме «мужского» и «женского», а с другой – многообразие возможностей ее поэтизации.
[1] Статья впервые напечатана в издании: Русская поэтическая речь – 2016: в 2 т. Т. 2. Аналитика: тестирование вслепую. – Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2017. – 688 с.
[2] Русская поэтическая речь – 2016. Антология анонимных текстов. Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2016. С. 186, 43. Далее цитируемые страницы Антологии будут указываться непосредственно в тексте статьи.
[3] Таким образом, заявленная анонимность тем не менее оставляет место дискурсивной автономности, сохраненной в Антологии благодаря делению на главы, ср. в вводной статье «Вместо предисловия №2»: «[Антология анонимных авторских подборок]… совсем не то же самое, что совершенно анонимная антология, в которой неподписанные стихотворения разных авторов перемешаны» (Там же, с. 11).
[4] Гендер рассматривается нами как социальный пол, которому присущи определенные атрибуты – от качества телесности до конкретных социальных функций. Таким образом, указание на пол связано с использованием определенных языковых средств / грамматических форм, а гендерная маркировка всегда определяется контекстом употребления данных средств / форм.
[5] В нашу задачу не входило статистическое исследование материала; в данном же случае количество контекстов настолько велико, что не представляется возможным и целесообразным указывать соответствующие страницы Антологии.
[6] Приведенные примеры призваны иллюстрировать интересующие нас языковые явления и должны прояснить, с чего начинается гендер в современной поэзии; они составляют лишь малую часть всей «палитры» Антологии.
[7] См. примечание 4. Отсутствие указания на страницы свидетельствует о том, что единицы сверхчастотны. В эту же группу мы предложили бы отнести и частотную лексему «сосед» - как лицо, находящееся в соседских отношениях с субъектом речи / иным поэтическим агенсом. Хотелось бы отметить большое количество агенсов в главе 37 (с. 185-188, в порядке появления в текстах: мужчина, женщина, соседка, жена, дурачок, дурочка, детишки, старуха, сосед, бабы, отец, мать, мальчонка), определяющих в стихотворениях семейно-бытовое пространство.
[8] В целом ономастика Антологии настолько обширна и разнообразна, что вполне могла бы стать предметом отдельного исследования. Особенно примечательна в этом плане, например, глава 68, изобилующая мифологическими антропонимами и топонимами, а также обозначениями лиц с разным родом деятельности, происхождением и т.д., которые в контексте Антологии могут выступать в качестве поэтических экзотизмов.
[9] В одном из примеров языковая недостаточность (отсутствие «мужской» альтернативы для лексемы «птица») и ее поэтическая компенсация становятся основой олицетворения: «Мужчины птиц стыдятся быть лишь mezzo / и красочно зовут своих невест» (с. 410).
[10] Примером «нейтрального» контекста женской телесности может служить следующая цитата: «Школьницы понесли свои груди на спортплощадку, где потные ангелы играют в футбол» (с. 482). В данном случае, как нам представляется, поэтизация не сопровождается транслированием «мужского» или «женского» взглядов на телесность.
[11] Ср. с эвфемизирующими («Любил Афанасий и сексуальные эвфемизмы типа „чей это хоботок?“», с. 512), псевдо-табуизирующими («– У нас в журнале не принято / писать слова хуй или даже фаллос», с. 398) и стилистически сниженными, вульгарно-игровыми контекстами: «Я снова целка, / Заросла моя щёлка. / А была точно белка / Из меха и шёлка» (с. 150). Ненормативная лексика, изначально маркирующая женские половые органы, в Антологии употребляется в метонимической функции и содержит уничижительную оценку поэтического субъекта по отношению к лицам женского пола, то есть здесь надлежит говорить не о мотивах телесности, а о бытовых гендерно-социальных контекстах: «Эволюции нету. Бледненький старичок / И те, кто с ним, и застёгнутая манда / Как-то умудрились скатить мой высокий слог» (с. 251, «Благодаря Мизулиной, мать твою…»), «Вторая девушка, подхватывая: / У них во лбу горящая звезда. / Первая девушка: / Известно с чем рифмуется, о да! / Вторая девушка, обиженно: / Сама пизда!» (с. 150). Ср.: следующая цитата, на наш взгляд, содержит эвфемизм со значением «все очень плохо», замещая собой соответствующее обсценное выражение, этимологически восходящее в свою очередь к обозначению женского полового органа: «кагда удача улыбнётся / я и сам не против ресниц / но когда по вторникам вагина…» (с. 132) – в данном случае гендерная маркировка контекста нулевая; впрочем, в поэтическом тексте, откуда взята эта цитата, субъект осциллирует между женским и мужским родами глагольных форм (а также между формами относительного местоимения сам / сама), поэтому вагина может рассматриваться здесь и как символ Женского начала субъекта.
[12] Ср. менструация как символ в «военном» контексте стихотворения «Прадедово наследство»: «как мужья в блокаду / лизали или хотели / лизать месячную кровь / своих жён и любов / ниц – если у тех ещё / были месячные…» (с. 258). Автор статьи затрудняется дать сколько-нибудь убедительную интерпретацию данного текста, неоспорим, однако, подчеркнуто шокирующий характер символизации: с одной стороны, кровь может рассматриваться здесь как пища (в контексте блокадного голода), а с другой – как символический эрзац непролитой крови врага, мифологического источника силы (блокада как изоляция, невозможность действия).
[13] Ср. «эти стихи специально для тех кто только сексом интересуется» (с. 478) – пример текста, в котором о сексе, за исключением данных строк, не говорится.
[14] Ср. также контексты, в которых речь идет об альтернативных (по отношению к коитусу) формах сексуальности: «Что я знаю о Хэльмуте Ньютоне? / На его фотографиях женщины выглядят так, словно маструбировали [sic! EE] всю ночь» (с. 179); «ходили в цирк ходили по пятам ходили / посмотреть на куннилингус» (с. 355); «и пальцами довести до оргазма / дочь Лесбоса» (с. 333).
[15] Другие поэтические «вариации» мифа, вписанные в быт: «помидор умыкнувшая ева / разрезала плодовую мякоть / и живая поэзия быта / растекалася соком по древу» (с. 304); «белое яблоко около лба / на дереве кухонный нож / под рёбрами вырежи / что ты не брал / но завтра хозяйке вернёшь» (с. 312, «(порезался яблоком что ж)»; в той же главе – уже не вариация мифа, а аллюзийный образ, без гендерной и сексуальной маркировки: «что жизнь вошла по рукоять / во тьму как яблоко змеясь», с. 312: ср. метафора («червивое яблоко») или же метонимия «яблоко, которое дал змей»).
[16] Маркерами «женского» или «мужского» взгляда (пусть и небезусловными) в любовной поэзии являются прежде всего формы глагола в прошедшем времени, а также соответствующие контекстуальные гендерные характеристики субъекта и его адресата и формы обращения к нему: «Но нет такого слова «надо», / а есть такое слово – «я» / […] / которому ты будешь рада – / родная, тёплая моя» (с. 45); «любимая я так тебе пишу» (с. 509); «я возможно попаду в ад / и буду оттуда тебе письма слать / милый любимый спаси / забери и пр. ерунда» (с. 156).
[17] Как вариант – рефлексия на предмет возраста: «мальчик мальчик почему ты мальчик» [а не мужчина].
[18] См., например: Кирилина А.В. Гендер: лингвистические аспекты. М.: Институт социологии РАН, 1999; Крючкова Т.Б. Некоторые экспериментальные исследования особенностей использования русского языка мужчиной и женщиной // Проблемы психолингвистики. М., 1975. С. 186-200; Goroshko O. Differentiation in Male and Female Speech Styles. Budapest, 1999.
[19] Ср. с поэтическим метатекстом в главе 66: «употреблять слишком много диминутивов» (с. 320).
[20] Воробьева Н. Гендер // Филолог. 5, 2004. http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_5_102 (20/02/2017).