18 октября 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 34 (67), 2020 | Просмотров: 907 |

Набор наблюдений

Виктор Коваль

 

Не в своей тарелке

Это ощущение я испытывал всякий раз, когда продавщицы «пасли» меня по всему универмагу, будто я вор, который вот-вот что-нибудь да украдёт.
Такое внимание меня угнетало, и я, по возможности, пытался от него ускользнуть: медленно прохаживаясь по пиджачному ряду к сорочкам, я вдруг резко сворачивал в отдел дамских шуб. Там я мог спрятаться в мехах, наблюдая в промежутках между шубами, как моя надсмотрщица мечется, подобно ищейке, потерявшей след.
Или резко броситься оттуда назад в пиджачный ряд, при этом, как бы случайно, сбив её с ног – спешащую за мной в ложном направлении.
- Могу ли я вам помочь? - так они проявляли свою лицемерную заботу, внезапно возникая за моей спиной.
Неужели они не понимают, что слежка не предотвращает кражи, но их провоцирует?!
- Могу ли я вам помочь?... Несмотря на то, что эти слова формально звучат приветливо, их истинное назначение – силовое – отпугивать воров и дисциплинировать ротозеев.
Как-то забежал я в небольшой лондонский магазин – просто так, погреться и услышал со всех сторон: «Могу ли я вам помочь?»
Вначале я от них отмахивался, мол, не надо мне помогать, сам разберусь. Но радушная хозяйка магазина деликатно обратила моё внимание на то, что одет я не по погоде легко и, наверняка, нуждаюсь в каком-нибудь пальто, например, вот в этом кожаном с замшевыми вставками или - в этом, спортивного типа, на лебяжьем пуху.
Действительно, в Лондоне вдруг задули холодные ветры - с дождем и снегом, а я только что прилетел из Москвы в одном пиджаке.
- Нет, - сказал я, - это, к сожалению, для меня слишком дорого.
- No problem! - сказала хозяйка. Вот тут у неё как раз имеется большая коллекция курток разной дешевизны. А откуда я? Узнав, что из Москвы, хозяйка вызвала со второго этажа свою помощницу - сербскую девушку Милицу. Хозяйка сказала, что сербку она держит специально ради тех случаев, когда в магазин заглядывают лица славянской национальности, ибо атмосфера повышенной дружественности располагает земляков к покупкам.
- Интересно, – подумал я, – а если придут хорваты?
Среди обслуживающего персонала я заметил также араба и китаянку. Все они участвовали в моих примерочных мероприятиях. Хозяйка предупреждала: «Эта куртка только сейчас вам впору, а наденете свитер - будет мала». А Милица говорила про другую куртку: «Я вам не советую её брать, она без капюшона. А если дождь? Тогда надо покупать шляпу и зонтик, а это невыгодно».
Араб и китаянка подносили куртки, поддерживая общий разговор исключительно короткими высказываниями: «Great!» (отлично!) и «Wait a moment!» (погодите, сейчас принесем ещё!).
Наконец, мы нашли то, что мне было надо - синюю джинсовую куртку на синтетическом меху и с капюшоном. Мне сказали, что если ей подвернуть рукава, то я буду выглядеть, как король. Действительно, хорошая куртка, удобная. В этой куртке я, в сопровождении хозяйки, и вышел из магазина. Любезная хозяйка не только проводила меня до дверей, но и прошла со мной дальше по улице, объясняя, как лучше добраться до музея мадам Тюссо. И подарила мне на память сувенирчик – брелок для ключей с английским флагом.
Хорошо, что я не задал ей неучтивый вопрос о хорватах, хотя, думаю, что в этих случаях она называла сербку Милицу хорваткой Милицей, язык-то у них один и тот же. Или первоначально Милица была хорваткой, а хозяйка назвала её сербкой, думая, что так мне приятней.
По дороге к музею я заметил, что в моей куртке ходят многие. И все, по виду, приезжие из Кении, Нигерии, Индии или Пакистана. Мне показалось, что глядели они на меня с каким-то оскорбительным сочувствием: «Ну, вот и ты надел униформу гастарбайтера!»

Непонятно, почему они там, в магазине, бегали передо мной на цырлах, будто я покупал не дешевую тряпку с плохой репутацией, а соболиную шубу со вставками из горностая?
Наверное, по причине клептофобии. Именно из-за неё – навязчивой боязни быть обворованными – они и обхаживали меня всем своим интерколлективом – заинтересованно и уважительно, вынуждая меня таким настырным образом сделать хоть какую-нибудь покупку, чтобы затем проводить меня с почётом до двери и – дальше за дверь.
Иначе – бродил бы я по магазину, а потом, усыпив их бдительность, вдруг взял – да и спёр что-нибудь, чепуху какую-нибудь, ну хоть брелок с английским флагом!

 

В макете корабля

Баянист Толя сказал, что на самом деле моё самочувствие «не в своей тарелке» и моя раздражительность в общественных местах объясняются агорафобией – боязнью открытых пространств – полей (картофельных, капустных) и площадей (Сенатской, Ходынской, Трубной). Эти открытые пространства, также как и «Торговый центр», в отличие от пространств замкнутых, домашних и комфортных, вынуждают меня к общению с непредсказуемыми толпами и с отдельными враждебными мне сущностями вроде продавцов.
- Вот ты и прячешься от них среди дамских шуб, - сказал Толя, - как пудель Гера.
Толя утверждал, что это реальная история, но, по-моему, это был бродячий анекдот с бородой.
Вот он: однажды сокурсница баяниста Толи Рита Пичугина, это имя сообщается в знак подлинности истории, решила своего пуделя Геру окультурить, то есть собственноручно подстричь. Целиком. Сделавшись полуголым, Гера стал похож на кролика, что не беда. Беда в том, что хозяйка состригла ему и чёлку, сквозь которую природа повелела Гере смотреть на мир. Конечно, в таком виде Гера долго не мог найти себе места и, наконец, нашел - под столом, откуда он глядел сквозь бахрому скатерти, напоминающей ему чёлку. Вот такой у пуделя характер. А у человека?
Толя считал, что человеческий характер зависит от того, какой именно период внутриутробного существования сделался для человека наиболее запоминающимся.
Таким может быть «эйфорический» период, когда человек в качестве плода плавает в околоплодных водах, как в невесомости, но родовые схватки угрожают его благодатному состоянию. Кажется, что они вот-вот исторгнут человека в чуждую среду. И ему от этого становится жутко. Отсюда - агорафобия, боязнь открытых пространств. Ею страдал Илья Обломов у Ивана Гончарова, человек в футляре у Антона Чехова – Беликов (уточнить, как его зовут) и старик у Самуила Маршака, настойчиво требующий от своей старухи: «Старуха, дверь закрой!»
Компьютер подсказал, что человек в футляре, как и старик со старухой, имени не имеет и там же напомнил о том, что я знал и без него: «капитан Немо» – не «немой», но «никто».
Или - «катастрофический» период, когда родовые схватки делают существование человека невыносимым, и он молит бога, чтоб поскорей вырваться из места своего мучительного заключения на свободу. Такова клаустрофобия - боязнь замкнутых пространств. Вспомним Владимира Высоцкого: «Первый срок отбывал я в утробе, - ничего там хорошего нет». Она наблюдалась и у Александра Чацкого в «Горе от ума» как стремление вырваться из замкнутого пространства фамусовского общества: «Карету мне, карету!» Так же не желает пребывать в запертом помещении и старуха у Самуила Маршака, бесспорная клаустрофобка, упорно отказывающаяся закрыть дверь по требованию своего мужа.
Не знаю, пытался ли кто-нибудь ещё описать божий мир через антагонистическую пару клаустрофобия - агорафобия с привлечением внутриутробных периодов. Толе повезло, что его собеседником оказался я, человек, разбирающийся в предметах его интереса. И понаслышке, и на своей шкуре. Некоторым его наукообразным выкладкам я предложил свои живые примеры. Другое дело, что я не принимал его теорию как универсальную. Да и какая это теория? Набор наблюдений.
Толя говорил, что все бунтари - клаустрофобы, а все консерваторы - боятся открытых пространств (агорафобы). Крайности, говорит, смыкаются. Например, бунтарь (клаустрофоб) Владимир Высоцкий мечтает: «Лечь бы на дно, как подводная лодка», то есть обрести покой - где? - в замкнутом пространстве, где тебя никто не достанет. И также будущий декабрист Александр Чацкий, который всё-таки ищет, «где оскорбленному есть чувству уголок» - а?! - уголок - ограниченное место, где человеку может быть хорошо. Вот тебе и бунтари! В конце концов, старик и старуха у Самуила Маршака прожили долгую совместную жизнь именно как упомянутые крайности: старик - агорафоб, а старуха - клаустрофобка. Компьютер поправил: «Не у Маршака, но у Бёрнса-Маршака».
Заодно он ответил на мой запрос насчет Геры и Пичугиной: «Родная газета» №16. Статья «Пришел пудель к парикмахеру». Некоторые хозяйки пуделей ошибочно подстригают им чёлки. После этого животное начинает прятаться под кроватью, либо смотрит на хозяина из-под бахромы портьеры. Потому что длинношерстные привыкли смотреть сквозь шерсть». Может быть, также, как когда-то и все мы - в прошлом троглодиты, пещерные жители.
И тут меня заинтересовали другие ответы, имеющие всего лишь косвенное отношение к моему запросу. Печальный ответ поэта Арямновой: «Я в детстве. Скатертью укрытая, сижу, сижу, притихнув под столом. Гляжу сквозь бахрому, забытая, на без меня живущий дом».
Трагический – из газеты «Республика Татарстан»: «Отец зарубил топором её маму, а она видела всё сквозь бахрому скатерти, прячась с сестрёнкой под столом».
И откуда-то восторженный: «Мальчики сидели тихонько под столом, и золотистая бахрома скатерти щекотала им веки, словно грива богатырского коня».
Вот какая во многом не нужная, но запоминающаяся информация дошла до меня через Геру. Точнее – через компьютер, который иногда «грузил» меня лишними знаниями и «тупил», по-разному отвечая на мои вечные вопросы: «Чёрная пантера – самостоятельный вид или генетический сбой в окрасе леопарда?» и «Пентаграмма – в конце концов, знак зла или защита от зла?». Особенно меня раздражала его хитрожопая уклончивость, когда речь заходила о красной ртути: «Красной ртути на этом свете нет, но её следы замечены там-то и там-то».
А в целом компьютер убедил меня в том, что Толина история - не анекдот, но реальный случай, связанный с непросвещёнными собачниками и его однокурсницей из «прикладной механики», верю, что – Ритой Пичугиной.
Раньше в Толиной квартире жила пенсионерка Марья Николавна. Здесь она угощала нас пирогами, приготовленными ею под Новый год. Толина кухня была ненамеренно обставлена так же, как и кухня Марьи Николавны – с угловым диванчиком на том же месте и кухонным столом (а куда ему ещё деться?).
Свой «трофейный» сервис Толя нахваливал за музыку, по-разному звучащую из треснувшего блюда и чашек, когда он твёрдо ставил их на стол. И предлагал нам на слух определить и описать эту разность: «Нут-ко! Ведь это всё вы когда-то проходили по пению!». И мы понимали: звук треснувшего блюда был простым, как домажорная гамма, но чашки звенели изощренно, как какой-нибудь полифонический концерт. Перед тем, как чокнуться, кто-нибудь провозглашал: «Салют!». И все отзывались: «Ап! Салют!». Так говорили у Толи на «прикладной механике». Так Толя шутил и о своём баяне – «прикладная механика», имея в виду «меха».
На общественных мероприятиях Толя музицировал ради заработка, а здесь – по-соседски, чтобы развлечь друзей: с 12-го этажа – Вениамина и Василису и Надежду – с 3-го. Каждый приносил свою выпивку и кое-что закусить. Его прекрасно звучащий «Вельтмейстер», аккордионированный баян, даже в состоянии покоя продолжал восхищать нас – своим правым полукорпусом из малахита травянистого цвета и левым – из чёрного малахита, а также регистрами из слоновой кости и перламутровыми кнопками. Я постеснялся спросить Толю: «А бывает ли баянизированный аккордеон?» – опасаясь, что вдруг мой вопрос прозвучит резко – не так, как я подумал, но – вызывающе и неуважительно, как вопрос: «Бывает ли красный малахит?» Хотя, например, гранат, естественно, гранатового цвета неожиданно для меня в «Гранатовом браслете» вдруг оказался зелёным.
Когда-то Толя служил в Звёздном Городке и звали его не «баянистом», но «мастером» – при испытательных стендах и центрифуге ЦФ-18.
Бывало, он сидел в макете настоящего космического корабля.
- Именно там, в космическом корабле, - говорил Толя, - крайности смыкаются наиболее наглядным образом. Только там человек способен в полной мере прочувствовать свою забитость и зажатость. А взглянув в иллюминатор - ужаснуться открытому пространству!
- И вот, сегодня я пережил эти чувства еще раз, – сказал Толя, когда узнал от компьютера, что «не в своей тарелке» мы 200 лет говорили неправильно – из-за ошибки переводчика. Тарелка тут не при чём, не пришей рукав. А мы-то, мы-то…

 

Фигурный выверт

Есть такая – какая? – в том-то и дело, что точно не помню – какая именно – американская актриса Фигурный Выверт. Нет, не Мэрилин Монро. Как её? Фигурный Выверт – и всё! Ну, забыл и выбросил.
И тут вдруг само вспомнилось – какая – некстати, посреди чего-то всему не соответствующему, не имеющему ничего общего с происходящим – как кнутом хлестануло: Сигурни Уивер! Наш аналог – шахтёр Эллина Быстрицкая в фильме «Добровольцы».
А Шланг? Была ведь и такая актриса – в девичестве. Блестяще сыграла Шарлоту Хейз, мать Лолиты в «Лолите» Кубрика. Вначале я про неё подумал, что она – Мэрилин Монро. Белые кудряшки, крашеные губки. Непосредственность – так и бьёт через край: «А это мой покойный муж», - показывает на фотографию, как мне ошибочно показалось – Набокова, тогда ещё здравствующего, – хохочет, выпархивает из комнаты в комнату, очаровательные глазки – с припухшими, как у Ляли Шагаловой, верхними веками – закатывает, понимаю, что тут кто-то её, Мэрилин, пародирует. Кто? Навел справки – Шелли Уинтерс. Ничего общего с Мэрилин, кроме стенки в нью-йоркской общаге, где они по соседству изучали актёрское мастерство. В девичестве – не Шланг, конечно, но Шрифт – тоже не подходящая для актрисы фамилия. Похоронена в Беверли Хиллс.
Наш аналог – Людмила, не Шагалова – Целиковская, героиня романтических комедий, но – вдруг – сыгравшая роль царицы Анастасии в «Иване Грозном» Эйзенштейна. Не забуду фотографию рабочего момента съёмок «Ивана Грозного»: улыбающийся Малюта Скуратов (Михаил Жаров, муж Целиковской) стоит у гроба царицы Анастасии; Анастасия, также улыбаясь, держит, лежа в гробу, папироску. Сталин сказал, что таких цариц не бывает. Ну почему?
Капризна, обожает сладкое, весёлую музыку; ненавидит математику.

 

Последний гвоздь

Моя бабушка, Анна Петровна, запрещала мне рисовать случайные физиономии и оставлять их где попало. Даже во дворе на снегу. Однажды её знакомый, вот так же, как я – чертил каких-то чертей – просто так, за разговором – а кто-то донёс в органы: «Троцкого рисует!» Или: собралась как-то на Октябрьские праздники большая компания; крепко выпили, стали бороться на руках: «Ты будешь Троцкий, а я Сталин». Кто победил – неизвестно, но один из собутыльников донёс на обоих. Взяли всех.
А мама запрещала мне считать вслух вагоны мимо проезжающих электричек. «Потому, что это – сбор шпионских сведений».
Мама тоже рисковала – слушая с друзьями некогда запрещённых Лещенко и Вертинского. Говорила: «Если б кто донёс – статья. Какая – пятьдесят восьмая».
В связи с его похоронами вот что я запомнил.
Утром мама – вся в слезах – поставила меня на подоконник под открытой форточкой – слушать прощальные гудки заводов и фабрик.
Пять минут молчания…
И тут мне приспичило: - Хочу в уборную! – Молчи, терпи! – говорила мама. А ведь я терпел ещё до пяти минут молчания, когда мы стояли и молчали под траурную музыку из репродуктора – долго терпел и ничего не говорил, а тут… Очень уж мне не хотелось огорчать плачущую маму, но я всё-таки сказал, что больше не могу. «Ну, ладно, беги». Я слез, а мама продолжала стоять у открытой форточки по стойке смирно.
До сих пор не знаю – была ли это мамина личная выдумка или так поступали все. У открытой форточки по стойке смирно.
Тогда мы жили в 3-м Неглинном переулке – между Неглинной и Жданова (Рождественкой), рядом с Трубной площадью – Трубой, нашей Ходынкой.
Помню оцепление на ул. Жданова перед Рождественским спуском – солдат и грузовики. «А в грузовиках - трупы лежат штабелями», - об этом по секрету сообщали очевидцы. Я, вроде бы, тоже был таким очевидцем, когда мама, отчаявшись прорваться к Колонному залу сквозь оцепление, решила спрятаться вместе со мной в одном из грузовиков – в кузове, под брезентом. Фронтовичка-мама думала: «Авось солдатики куда-нибудь вывезут». Но, приподняв брезент, увидела штабеля. Это зрелище ее отрезвило. Мы вернулись домой. Благо дом был рядом.
- Конечно, это было какое-то наваждение, - впоследствии говорила мама.
И всё-таки мы попали, куда надо. Не в тот день, позже. На Красную площадь.
Вдоль кремлёвской стены стояли траурные венки. Их можно было потрогать. Один венок показался мне особо примечательным – «от духовенства».
Помню, как я с трудом читал перекрученные на лентах надписи, как подошедший к нам милиционер попросил «маму с ребёнком поскорее покинуть площадь» и затем проводил нас туда, где народ не толпился.
Возвращаясь к этим событиям, всегда мысленно благодарю этого милиционера, хотя на Красной площади ничего такого не было, как было у нас – там, на Трубе. А что там было – я узнал не сразу. Говорили: «Давка… Вредители… Шилом в зад конной милиции… Сбрасывали в канализационные люки… Штабеля»… Потом перестали говорить – «распространять слухи».
Ещё эпизод. Замечаю, что портрет Сталина, всегда висевший у нас над письменным столом, вдруг исчез. Почему? Родители сказали, что со временем он пришел в негодность – мухи засидели. Мне показалось, что родители от меня что-то скрывают.
Весну пятьдесят шестого. Решения двадцатого…
N. B. Когда-то трактирщик Паливец убрал портрет императора Франца Иосифа, ссылаясь на тех же мух. Наверное, история знает много похожих случаев.

Восемь лет спустя, он был похоронен вторично, без человеческих жертв.
В отличие от первых похорон, эти похороны были настоящими, потому что «тело усопшего наконец-то закопали».
Возможно, самым главным мероприятием в ряду «вторых» похорон оказалась публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Говорили, что так был вбит последний гвоздь в гроб Сталина.
«Уходя на тот свет, не забудь выключить этот!» - когда-то я сочинил этот афоризм, пародируя надписи, висящие в наших коммуналках, вроде: «Уходя, выключай свет!» Или: «Стучи!» (звонок не работает), и «Не стучи!» (вёдрами).
Наш коммунальный быт на Неглинке был таким же, как и прочий московский – все соседи жили в ущерб друг другу, но – в духе взаимовыручки. При этом: жгли в уборной газетку для оздоровления воздуха, а деньги и облигации хранили в ящиках с бельем.
Самым тесным и поэтому конфликтным местом коммуналки была кухня. Мне казалось, что «кухня – это заведенье для взаимного съеденья» - особенно – во время предпраздничной готовки, где главным продуктом были скандалы, а не пироги.
После готовки я приглашался в комнаты Татьяны Филипповны и Ольги Дмитны. Там я получал тарелки с пирогами – для передачи моей бабушке, которая с ними не разговаривала и они с ней – также. А бабушка в ответ, молча же, передавала им свои пироги – через меня же. Потом они напоминали друг другу про тарелки, что тарелки «не к спеху», и их разговор возобновлялся.
Мне нравился этот обычай - одаривать друг друга пирогами после готовки: таким трогательным образом коммунальная этика охраняла свою систему от распада.
Мне всегда вменялось в обязанность выносить вёдра с мусором - по чёрному ходу – вниз, в подворотню, к ящикам «для отходов». Там я стучал ведрами о край ящика – по возможности тихо - но подворотня разносила этот стук на весь переулок. Третий Неглинный. Не забуду и звук разнообразно закрываемых соседских дверей. Даже во сне я узнавал, чья именно дверь сейчас закрылась.
Говорят, в каждой коммуналке жил свой зэк и свой мент. В нашей – зэком был Владимир Миронович, дважды «сидевший» – «за спекуляцию». Тогда по разным экономическим статьям могла быть «привлечена» и вся наша квартира. Моя мама, например, подрабатывала тем, что втайне от фининспекции шила на заказ дамские платья, что запрещалось «как подрыв советской экономики и власти». Конечно, соседи могли бы настучать на маму, но и они — подрывали. У Татьяны даже был манекен — женский торс на роскошной подставке в стиле модерн. Татьяна его прятала за ширмой.
А милиционером у нас был Николай Васильевич, муж Татьяны Филипповны, майор МУРа на пенсии. Впервые о легендарной банде «Чёрная кошка» я услышал именно от Николая Васильевича – и о том, как долго он её выслеживал и никак не мог поймать, и о том, что их, «кошек», было несколько, и одна орудует до сих пор. «Эх, Витя, всё в нашей работе держится на стукачах!», - печально говорил дядя Коля.
Припоминаю, как в комнате Владимира Мироновича мы слушали «Голос Америки», точнее его глушение – бу-бу-бу! Ходил Мироныч в отглаженных (в прачечной) сорочках и дорогих костюмах. Но кофе заваривал в мятой алюминиевой кружке – тюремной – в которой он когда-то заваривал чифирь. Соседки жаловались, что Мироныч суёт свои грязные пальцы в их чистую соль и подворовывает: у кого – картофелину, у кого – морковку и лук. Схваченный за руку, нимало не смущаясь, Мироныч говорил, что он всего лишь одалживался – по-соседски.
Мне он также говорил: «Это твой соседский долг!», - когда я отволакивал его в уборную и там держал на толчке, чтобы он не грохнулся. «Соседский долг и гражданский!», - шутил Мироныч из последних сил.
В нашей комнате стоял «Рубин» - телевизор получше, чем мелкий соседский «КВН» с линзой. Поэтому наша комната, бывало, становилась общим для всей коммуналки просмотровым залом. И однажды – избой-читальней. Читали «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Некоторые думали, что повесть так и называется – «Один день Ивана Денисовича Солженицына». Потому что никто такого писателя не знал.
Ничего особенного в этой повести не было. Было – подробное описание рабочего дня одного рабочего (разнорабочего) за номером «Щ 854». Номер был пришит к шапке, телогрейке и к бушлату Ивана Денисовича.
Помню этот номер «Нового мира», обёрнутый в чертёжную кальку – его принёс папа со службы – всего лишь на одни сутки. Читали вслух, сменяя друг друга, вечером и ночью папа, мама, я, соседи: Алла, Наташа, Ольга Дмитриевна. Слушали: старенькие сёстры Татьяна и Анна Вячеславовна, Мироныч, некогда «сидевший»; заходил и бывший майор МУРа дядя Коля, присаживался. Не слушала Татьяна Филипповна и бабушка (болели). И младшая сестрёнка Аня (ей четыре) спала. Мне тогда было пятнадцать.
Вспоминается: «…Цезарь, каптёрка, кавторанг…» и ещё: «…ноги в рукав телогрейки, сверху бушлат, спим».
Конечно, можно сказать, что эта повесть была спущена к нам сверху – по указке Хрущёва. Но что могла сделать одна его указка без нашего личного желания? Никто ведь не заставлял нас читать до утра этот нелёгкий и не вполне увлекательный текст. О тяготах и простых радостях принудительного труда.
Понятно: ажиотажный спрос… Желающие прочитать «Один день» записывались в очередь, и ещё неизвестно, когда бы мы его прочитали, если бы папа не достал его вне очереди, по блату. Но – только на одни сутки!
Сейчас, с точки зрения прошедших лет, мне кажется, что в нашем коллективном чтении помимо просветительского смысла присутствовал еще какой-то другой смысл, неочевидный. Какой? Очистительный? Покаянный? Медитативный? Знаю точно, что само по себе коллективное чтение возвращало нас к традициям 19-го века – семейных чтений в дворянских усадьбах, как у Аксаковых. Уникальный случай в истории нашей коммуналки.
Засыпающий чтец передавал повесть «свежему». «Главное, - думали мы, – дочитать повесть до последней странички, изо всех сил довести дело до конца. Ничего, потом выспимся».

 

Царский дом

Сталинская высотка, хрущевская пятиэтажка, брежневская шестнадцатиэтажка. Какие ещё «этажки» могут стоять в этом ряду? (Архитектура бараков не рассматривается)
Я родился и вырос в романовской трёхэтажке, построенной в конце позапрошлого века при Николае Втором («николашкиной трёхэтажке»). Каменный дом, в самом центре Москвы, но без лифта и горячей воды.
В 1975 году дом срочно пошел под снос – по причине ветхого фундамента, размытого рекой Неглинкой, вечно вырывающейся из своей трубы. Бабушка говорила, что аварийность была ему присвоена ещё до войны. Райжилотдел выдал нам пять адресов – вариантов переселения к чёрту на рога. Мы выбрали Отрадное.
И прожили там более сорока лет.
А царский дом на Неглинке стоит до сих пор, где и стоял. Не снесённый, несмотря на подспудное течение-точение неглинных вод.
Наверное, тогда что-то стряслось с его сносом.
Или пришел приказ: снять с дома аварийность, как с человека судимость – за истечением срока давности.

 

Особенность конкретного простора

Говорят, всё то, что мы постоянно видим из окна своего дома, оказывает на нас какое-то влияние. Благотворное, губительное, бодрящее, усыпляющее. Понятно, если это – море – горы – степь. А у городских жителей – где отсутствует живая природа, выразительное небо и широкий горизонт – какое? «Никакое» – значит этот вид мы игнорируем, а это – уже что-то. Что-то подавляющее нас своей густозаселённостью. С излишествами и без.
Наверное, мы, горожане, изначально готовы любое событие прилепить задним числом: или к пилястрам с остаточными кариатидами – из старой жизни, или - к разноэтажным типовухам – из новой. Про наше Отрадное, гигантский спальный район с преобладающим пролетарским населением некий прохожий, стоя в очереди на 71-й, в сердцах сказал: «Сплошной Мондриан!» 
Выпивший.
А, может, он ругнулся: «Дрянь!» А я ослышался.
В полудрёме.

 

Фрагменты из записи

- Да ладно вам! - Толя включил телевизор. - Лично я, вкушая, вкусих мало мёда и се аз умираю, - сказал он, плюхнувшись на диван, - как у себя дома, - съязвила Надежда. Я, Василиса и Вениамин втиснулись на тот же диван. Показывали фрагменты из записи футбольного матча СССР - Бразилия. «Москва, 1966 год, - говорил диктор под музыку тех лет, - Сто тысяч москвичей и гостей столицы пришли на стадион». Я вспомнил, что был тогда там, в Лужниках. - Держать Пеле поручили Воронину, - сказал я, - но он его не удержал, потому что Пеле непозволительным образом растопыривал свои локти. Я попытался показать, как он их растопыривал, но для этого надо было встать с дивана – с трудом и потревожив сидящих.
И каждый из нас, оказывается, имел какое-то личное отношение к тому, что показывал телевизор: «Здесь, в Иркутске, мой бывший тесть купил подержанную «Тоёту» с правым рулем», «Здесь Галка Фомина из Биберева училась с Пугачихой в эстрадно-цирковом училище» и «Здесь у Сталина лисья рожа, как говорила Марья Ильинична». Ульянова, разумеется, но прозвучало как «Марья Николавна», некогда смотревшая свой телевизор на этом месте.

 

Коллекция (опись)

Наш полк стоял под Славутой, посреди «широкой украинской степи»: обнесённые колючей проволокой штаб, казармы, танковый парк из 36 боевых машин и отдельно от них – за учебным полем – десять ДОСов – домов офицерского состава. Мой ДОС - № 9.
ДОСы построил Будённый, когда полк был ещё кавалерийским. При ДОСах стояли: Дэка (Дом Культуры Красной Армии) с четырьмя колоннами и водонапорная башня.
В Дэка крутили «Белоснежку» и «Школу мужества». Помню там и Новогоднюю Ёлку 1957 года – для детей офицеров и сверхсрочников.
А с водонапорной башни во время войны, говорят, сбрасывали узников «Гросслазарета Славута» - концентрационного лагеря, бывшего на месте нашего полка с 41-го по 44-й год. Узники лагеря помещались в казармах, а в ДОСах жил командный состав. С той же казённой мебелью, может быть, ещё будёновской.
- Даже если вы эту мебель выбросите, всё равно останутся стены, а в стенах – глубоко «угнездившиеся кладки». Так говорили о паразитах морильщики паразитов – в длинных до пола фартуках, как у мясников. Местные. Их призвало наше ХОЗУ – хозяйственное управление – произвести во всех ДОСах одновременную санацию. Работали они в противогазах, в едком тумане.
Нас предупредили, чтобы мы с ними не общались. В случайном разговоре мы могли выболтать закрытые сведения об офицерах полка. Мы шутили насчет этих сведений: «Комполка – упал с потолка, замполит – упал и не болит, начфин – нассал в графин, начпрод – насрал у ворот, зампотех – поклал на всех. И ротный – порошок рвотный». Наш ДОСовский фольклор, придуманный не нами. Рвотного порошка, например, никто из нас не видел. И даже – доДОСовский: в духе «уполномоченный – упал намоченный».
А вот «танковый парк из 36 боевых машин» – это, конечно, была настоящая, без шуток, военная тайна. Но устаревшая – после того, как Хрущев сказал, что ствольная артиллерия – вчерашний день, а сегодняшний день – ракетно-ядерные силы. Поэтому вместо нашего полка появился ракетный. Сейчас нет и его. Есть – опустевшая воинская часть, говорят, заросшая борщевиками. Разваливающиеся постройки, стаи одичавших собак. Об этом доносит Сеть.
Слышется – степь.
Карту обстановки я зарисовывал в специальном планшете с прозрачным экраном для карт. И кармашками для компаса и курвиметра. На масштабной бумаге. Красно-синим карандашом «Командир»: железная дорога, фаянсовый завод, река Горынь, где-то вдалеке – Шепетовка.
Всё, что не могло быть изображено на карте, следовало описывать словами в виде «легенды» - на обороте.
Легендарной у нас была река Горынь. От неё, говорят, произошел Змей Горыныч. А в Шепетовке боролись герои романа Островского «Как закалялась сталь» - с саботажем и контрреволюцией.
Да. Мы не стеснялись употреблять труднопроизносимые и не вполне понятные слова вроде «контрэскарпа» и «рекогносцировки». Также как и матерщину – усвоенную нами из солдатских перебранок на футбольной поляне. К слову, «курвиметр» - ну, чем не ругательство?
Обжираться «корнфлёксом» - кукурузными хлопьями – мы начали в 1960 году, а до этого нашей коронной едой был кусок хлеба с маслом, посыпанный сахарным песком.
Продуктовый и промтоварный магазины находились в ДОСе №2, в смежных квартирах. В продтоварах мне запомнился плиточный «Гематоген» из бычьей крови и сгущённого молока, а в промтоварах – одеколон «Шипр» для папы и «Лесной ландыш» для мамы. Вокруг, повторяю – степь, точнее – лесостепь. На карте для них полагались разные обозначения.
Да. Был там и лес. И дубрава, и хвойный лес – с высокими соснами. Туда мы совершали марш-броски с целью возведения штаба или шалаша-блиндажа. Называлось оно по-разному, даже ДЗОТом – наше сооружение из сложенных ветвей над какой-нибудь разрушенной землянкой. Или в траншее. Заросшей. Там мы пробовали курить самокрутки из сухих дубовых листьев. Не для удовольствия, но для подлинности.
Наверное, наш главный интерес заключался в том, чтобы строить штаб – а в уже построенном штабе – что? Делать было нечего. И тогда мы уходили на учебное поле – собирать гильзы.
Однажды мы там обнаружили брошенные после тактических занятий макеты, имитирующие бронетехнику – свою и условного противника – зелёную и чёрную.
Все макеты были сделаны из оструганных деревянных брусочков c включением марлевого бинта (маскировочная сетка) и пакли (отдельно стоящие деревья).
Несмотря на исходный примитивный матерьял, в изделиях узнавались:
танки Т-34 и новейшие – Т-54, бронетранспортёры, САУ (самоходные артиллерийские установки), казармы и покрытый маскировочной сеткой штаб.
Технику мы забрали себе, а всё прочее оставили в поле.
А ведь среди этого прочего – вспоминаю я сейчас с огорчением – были и наши ДОСы, и водонапорная башня, и Дэка – с четырьмя колоннами. Их делал, наверное, настоящий художник. С душой и умением. Вряд ли такая точность требовалась по службе – четыре колонны. Всё, что видел, он запечатлевал как мог – из подручных средств, из оструганных брусочков.
- Никаких игрушек! Только – деревянные чурбачки! – впоследствии, прочитав про спартанское воспитание одного известного барчука, вспомнились мне эти макеты.
Я их поставил на подоконник: зелёные два танка и самоходку. И противотанковую пушку, чёрную. Позже к этой коллекции присоединилось грузовое судно «Либерти». Зеленовато-серое.
Его мне подарил Ваня, а ему – его дядя – дядя Серёжа.
В 45-ом году дядя Серёжа, волею обстоятельств, оказался в бункере штаба ВМФ Третьего Рейха. Там на большом столе для тактических занятий «плавал» изображённый в уменьшенных копиях союзнический флот: авианосцы, крейсеры, эсминцы, вплоть до грузовых барж. На правах победителя дядя Серёжа забрал их себе, не все, разумеется, но какие попались под руку.
- Вот – авианосец «Боуг». Гордость моей коллекции, - говорил Ваня. «Боуг» потопил 12 немецких подлодок, больше, чем какой-либо другой корабль союзников. Однажды его у Вани украли. Кто? Неизвестно. Но Ване приснился голос – наверное, самого «Боуга», сказавшего, что он лежит зарытый в сарае. Ваня пошел в сарай и нашёл там авианосец – как и было им сказано.
Мне он подарил грузовое судно «Либерти». Пластмассовое. Эти либерти с военным грузом плыли из Америки в Европу (привет ленд-лизу). И оказывались лёгкой добычей для немецких подлодок, пока у союзников не появились «стальные монстры» - эскортные крейсеры и авианосцы. Их макеты были такими же стальными – с башенной и бортовой артиллерией и палубной авиацией. Больше двух в ладони не помещались.
- А вот – авианосец «Саратога», герой Тихоокеанских сражений – с японцами. После войны он был подвергнут удару своей же атомной бомбы, в последний раз послужив военному делу – в качестве мишени.
В то время коллекция Вани выглядела, как новенькая. Казалось, что эти корабли, по словам Вани, только что выложил из своих карманов дядя Серёжа – впоследствии главнокомандующий ВМФ СССР.
Говорят, что он построил наш мощный, но громоздкий, подводный ракетно-ядерный флот в ущерб маневренным крейсерам и авианосцам. Мне кажется, я когда-то видел его на Покровке, возле Ваниного дома. Мельком и со спины: чёрную адмиральскую шинель садящегося в автомобиль человека.
Что ещё я могу сказать о своей коллекции? Что – увы! – её экспонаты давно сметены безжалостным Хроносом с моего подоконника.
Но осталась их опись. Настоящая. Высокохудожественная.

 

Рисунок по памяти

- Стадион «Динамо», 54-й год, - так об этом рисунке говорили мои родители, не раз побывавшие вместе со мной на матчах с участием ЦДСА.
В 1952 году команда ЦДСА (капитан Башашкин) была расформирована – за поражение сборной СССР (капитан Башашкин) от сборной Югославии (фашистской клики Тито – Ранкович). Тогда из-за случайной «руки» Башашкина мы получили гол с пендаля, а затем Башашкин сам забил мяч в свои ворота (предательский рикошет). Два года не было такой команды – ЦДСА, но после смерти Сталина (равнодушного к футболу) и расстрела динамовца Берии правительство СССР издало указ о возвращении ЦДСА в большой футбол – в 1954 году.
На рисунке возрождённый ЦДСА встречается со «Спартаком».
Исходя из того, что армейцы являются хозяевами поля (играют в своей форме, а спартачи – в гостевой), я с помощью Яндекса определил точное время этого события – 27 мая, четверг. Матч закончился со счетом 2 : 1 в нашу пользу. На рисунке показано, как мы забили свой первый гол.
Понятно, что рисовал я не с натуры, но дома – по памяти. Кое в чём – ошибся. Например, мой комментатор (Синявский, а кто ещё?) говорит в микрофон: «БАШАШКИН АТАКУЕТ ГОЛ». Это неправда. Башашкин тогда не забивал. Но изображен он точно – под № 3 (на рисунке смазанная тройка с трудом, но читается). Из-за этого номера Башашкин попал в поговорку общесоюзного употребления. «Башашкиным будешь?», – спрашивали алкаши в смысле «третьим будешь?» Про Шестернёва, знаменитого сменщика Башашкина, ничего такого уже не говорили, хотя тот тоже был третьим. И тем же капитаном – армейцев и сборной Советского Союза.
А гол тогда забил Коршунов. Здесь, на рисунке, он в левом углу, нижний. Нырков - № 2, справа.
Боюсь, что гостевая форма спартачей изображена не точно – похожей на торпедовскую, из-за черных гетр, наверное.
Неточной получилась и форма знаменитых часов на «Динамо». Должен быть идеальный квадрат! И время на часах – тоже непонятная отсебятина. Какие четыре? Играли вечером, после рабочего дня! А вратарские кепки? Пытаюсь вспомнить: был ли на самом деле в кепке Тучкус («Спартак») и Разинский (ЦДСА)? В кепке всегда стоял «легендарный» Хомич («Динамо») и его сменщик «легендарный» Яшин. Возможно, их кепка в моём воображении надевалась на любого вратаря.
А стойки и перекладины ворот? Почему они на рисунке выкрашены поперечными полосами, как пограничные столбы?
Вспоминаю свою любимую книгу того времени – «Легенды и мифы Древней Греции» Куна. Оттуда, наверное, и особая пластика моих футболистов – сражаются, как танцуют.
Мои сверстники сказали, что я неумышленно наврал насчет полосатых ворот – по недоразумению раскрасив их в духе популярной песни про вратаря: «Эй, вратарь, готовься к бою! Часовым ты поставлен у ворот. Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет!» Эти полосы – плод моей фантазии, так я думал до тех пор, пока мне не пришло извинительное сообщение от самого добросовестного сверстника. В старой спортивной хронике, показанной по ТВ, он увидел мои полосатые ворота. Такие ворота какое-то время – короткое и незапоминающееся – стояли по всей стране.
Это значит – был такой эпизод и на «Динамо»! Но не прижился.

 

Вчера

Вчера на Ваганькове, на центральной аллее, я вдруг увидел надгробную плиту с надписью: «Амшей Маркович Нюренберг». Ум. В 1979 г.».
Он был моим первым учителем по рисунку и живописи. Преподавал в изостудии при Доме кино в 50-х. Как я мог его не заметить, когда я постоянно проходил мимо этого места – по печальным поводам или, как сейчас, по хозяйственному – с метёлкой и граблями. Может, другой? Нет. Он. Узнал его по фотографии. Помню, он говорил, что был дружен с Маяковским.
Алексей Маркович (так его мы называли) был народным комиссаром искусств Одессы.
В Третьяковке хранятся его «Алые паруса» - живопись, изображающая обнажённых сущностей, лежащих у моря, где плывёт судно с красными парусами (1910). Отсюда, наверное, название повести Грина (1923).
И там же – живопись сатирическая: «Буржуазная сволочь». Невозможно представить, что автор такой картины – приятный старичок, который осторожно укладывал в вазу два яблока, а третье клал внизу. Потом написанный мною этот натюрморт он оживлял двумя касаниями кисти.

 

Роспись по бетону

В 1972 году на станции Полярный Урал стоял большой бетонный столб (пограничный, полосатый) с двумя указателями: с одной стороны - «Европа», а с другой - «Азия». Посередине – трёхбуквенная матерная надпись, сделанная углём. Мне сказали, что, возможно, эта надпись - дело рук не просто хулиганов, но членов секты «арктидов». Их протоисторическая родина находилась севернее Полярного Урала, в районе Арктики - Арктида. Ей арктиды и поклонялись, отвергая всё то, что связано с цивилизацией настоящей, исторической. Рядом со столбом стоял ящик с углём. Уверен, если б этот ящик отнесли куда-нибудь в сторону, никакой надписи не было. Не было бы и гневного перечеркивания этой надписи - тем же углем и тем же хэ-образным знаком, что ещё больше портило вид этого уникального сооружения. Или напротив – утверждало? Аэрографы появились значительно позже.
Как каллиграф замечу, что любое произвольное движение баллончика с аэрозольной краской оставляет на стене следы, напоминающие арабскую вязь. Такие надписи, действительно, исполненные по-арабски, я наблюдал в Каире на белых стенах каирских типовых застроек. Там же - граффити доморощенных монументалистов - с древнеегипетскими сюжетами: жрец поливает всходы, растущие из изображения Осириса, фараон срезает первый сноп на празднике жатвы, бог солнца Ра в виде кота убивает злого змея, символа мрака и хаоса (знакомый нам сюжет по Георгию Победоносцу). Злого Змея зовут Апоп. Всё - в стиле наивный реализм, имитирующем архаику со своими иероглифами и пиктограммами. Матерьял: аэрозольная краска, фломастеры.
Поверх этих рисунков прохожие наносили свои – протестующие – надписи, уже по-арабски: 1) Изображать богов - западло. 2) Это не боги, а языческая шобла. 3) «Аль Ахли» - чемпион! (зачеркнуто), написано: «Мукаулин аль-Араб» - чемпион!» 
Особую радость для моей шестилетней дочери доставил змей Апоп – прочитанный по-нашему, но справа налево.

 

Стоп

Только режиссёр имеет право начинать и заканчивать съёмку эпизода.
Но делает это (включает и выключает камеру) оператор – по команде режиссёра «мотор!» и «стоп!».
Оператор имеет право самостоятельно прервать процесс в случае, если
а) щёки актёра вспотели под гримом и возбликовали – «стоп!»
б) в кадре появился посторонний человек или самолёт как анахронизм – «стоп!»
в) в объективе камеры обнаружена соринка, пусть едва заметная, но превращающая всё отснятое в брак – «стоп!»
Особый случай – с низким или высоким чаем. Так про него, чай, говорили в трактирах: «Какой изволите – высокий или низкий?» 
Если низкий – то я загораживаю чайником лицо собеседника, если высокий – то я загораживаю чайником подошедшего сзади артиста. Эти чаи я должен правильно чередовать. А разливать чай – должен по сценарию.
«Стоп! – кричал сам себе оператор, - Опять не тот чай».
И нам с режиссером казалось, что он к нам придирается.
Пригодились ли мне эти знания? Да!
Иногда я спрашиваю своих гостей: «Вам какой – высокий или низкий?» – не только для разговора (вот мол, был такой вредный оператор), но и с гастрономическим смыслом: высокий – по пути из носика в чашку успевает чуть поостыть, а низкий – покруче будет.
Люди-то разное любят.

 

Козловский или Лемешев

Анатолий Рас, автор 16-й полосы в «Литературной Газете» прошлого века, пел в Краснознамённом хоре им. Александрова. Я видел, как он поёт – по телевизору – в старшинских погонах. Толя рассказывал, что у Козловского в отличие от Лемешева в голосе было золотце. Отдай Толя это золотце Лемешеву, я бы всё равно восхитился этим золотцем. Тут дело в особой чувствительности слуха – уловить именно золотце. А потом уже – вкуса: понравилось – не понравилось. Золото не все любят и не всем оно показано.
Так вот о вкусе: мне всегда казалось, что квашеная с яблоками капуста и малосольные огурцы – близкие души. Если не из одной бочки, то из ближайших. Но, сложенные недавно, после праздника, в одной миске, они заглушили золотце друг друга. И удушили. Закусывать этим – можно. Но – с печалью об утраченном золотце.

 

Закуска

Оказывается, у чехов закуски в нашем понимании нет. И нет слова такого. Есть – svacina – солёные орешки (и т. п.) под пиво. - И никто по-чешски не поймёт, - сказал Ян, мой переводчик на чешский, - твою «закуску» как стерлядку под водку.
Хорошее стихотворение пришлось изъять из списка.
Вот оно.


Двое с закуской

Он завязал.
Но ему из Ростова прислали стерлядку.
Он развязал. Зовёт Антонину:
«Закуска такая, что жалко испортить. Придёшь?»
А ведь всего-то:
остренький носик и репутация.

 

Все маски

Герой-любовник Абдулов жаловался, что пробуют Абдулова, а берут Косталевского. Герой-любовник Косталевский жаловался, что его затирают по национальному признаку и берут Абдулова. У простаков – тоже самое: Олег Попов ненавидел Юрия Никулина, Никулин – Попова.
Закадровый голос резонёра Смоктуновского перебивает закадровый голос резонёра Копеляна. Говорят в один голос: «Герой побрит, простак намылен, злодей накручивает ус. От ваших звонких подзатылин я содрагаюсь и смеюсь!»

 

Кто я?

По пути в Самару разговорился c мостостроителями.
Они подумали, что я - проверяющий: в Тихом океане на днях "Протон" грохнулся, поэтому сейчас всех будут проверять. И в первую очередь - Самарский завод по производству ракетных двигателей. А чем я похож на проверяющего? Ничем. Но там разные бывают.

 

Кто волк?

Похожий на волка, по словам Бунина, Катаев считал, что в самом Бунине есть нечто волчье.
Однажды Катаев написал рассказ про декоратора. Дал почитать Бунину. Тот, возвращая рукопись, сказал: «Мы с Верой Николаевной читали и думали, когда же ваш декоратор начнёт писать декорации? Так и не дождались». Этот бунинский жест: «На-ка, Верунь, посмотри, что тут наш волчонок накалякал!» – Катаев посчитал для себя оскорбительным, но виду не подал – так, что никто никакой ядовитой стрелы здесь не заметил. Возможно – из-за того, что Катаев переключил внимание читателя на декоратора. Который как литературный герой имеет право на частную жизнь, абсолютно свободную от декораций.

 

По понятной причине

Я назвал своего собеседника эфиопским ушаном, когда в разговоре о каком-то романе я вспомнил, как там кто-то «поправил лацканы своего двубортного восьмипуговичного пиджака», а мой собеседник на это сказал, что я – глазастый, как – нет, не орёл – но паук, восьмиглазый.

 

Черновые записи

Скоропись разного времени. Карандашом. Перьевые ручки для этого не годятся – царапают, «как курица лапой», продирают бумагу, марают её чернильными кляксами.
Мне сказали: «Поди на кухню, достань курицу». Были там и другие продукты. Туго набитая авоська висела на улице, под форточкой. Так просто её не достанешь. Не втащишь внутрь. Примёрзла. Надо вилкой. Поддел – вилка выгнулась и всё рухнуло вниз – в соседский двор. Я оделся, побежал туда, нашёл в сугробе всё по частям. Всё, кроме вилки. Долго искал. Почему-то казалось, что без вилки возвращаться нельзя. Дело чести. Подумал: Снег растает – отыщется.
И шариковой ручкой. Прощай нажим и волосяная. Смешно: те же кляксы, если ручка затекает, но – пастой. Разноцветной! Местами – почерк преступника: строчные буквы больше прописных. И манерные выносные, как на векселях. Без нажима – лишенные своего смысла.
Позже в этом дворе расположился «Русский ПЕН-центр».
Был я там на чтениях Всеволода Некрасова (после его поездки в Белоруссию) и на презентации книги Игоря Сида из серии «Геопоэтика».
Конечно, посмотрел оттуда на бывшее «моё» кухонное окно. Дважды вспомнил про вилку. И, чисто автоматически, про всё остальное: про бутылку с кефиром: – Уцелела ли? – и про осколки – были бы – запомнились.
И там же, по диагонали слегка наезжая на предыдущее, печатными: «Светлая грудь в твоём голосе» – капиллярной ручкой с подчёркнутой «грудью».
И крупнее: «То грудь подкашливает, то грусть подкашивает». С двойным подчёркиванием «кашл» и зачеркиванием – грубо написанное фломастером: «Вратарь закурил».

 

Камень, ножницы, бумага

На счет «раз-два-три» мы их выкидывали на пальцах. Ножницы – раз-два-три – побеждали бумагу (они её резали). Камень – раз-два-три – побеждал ножницы, которые тупились об камень. А бумага – раз-два-три – побеждала камень, потому что камень мог быть завёрнут в бумагу. Ну и что? Разве камень при этом терял свою каменную сущность? Или как-то страдал от завёртывания? Почему же мы тогда единогласно засчитывали ему поражение от бумаги? Сейчас, когда мы вынуждены пребывать в здравозаградительной изоляции, многие так называемые очевидности предстают перед нами в ином свете и окружают нас. И на счет раз-два-три вальсируют с тяжким грохотом.
Да. Карантин давно уже снят, но музычка осталась.

 

Увидеть и провалиться

Это невозможно услышать. Это можно только увидеть – твёрдый знак после гласной в слове «юъмор»!