01 апреля 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 33 (66), 2020 | Просмотров: 879 |
Кефир. Глава из романа #полубоги# (Русский мир. Книга третья)
Ирина Саморукова
Над шоссе стоял туман, вязкий, густой, словно кефир, затопивший окрестности.
Младенцем ему не хватало материнского молока, прикармливали кефиром. Слово-то какое: «прикармливали». Будто заманивали в капкан. На самом деле бутылочку с кефиром просто пихали в рот. Соси – и никаких альтернатив. Неудивительно, что кефир ему в конце концов остоебенил…
Старый форд белого, как кефир, цвета плыл мимо кисломолочных берегов. Дорожное полотно было в сносном состоянии и лишь местами вздымалось гравитационными бугорками.
«По кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке», - приговаривал отец, качая его, глазастого карапуза, на правой голени. А он с замирающим сердцем ждал, когда, резко опустив ногу, тот крикнет: «В ямку – бух!».
Папа не давал шлепнуться, подхватывал на лету…
В этот раз страховать некому. Папу зарыли на городском кладбище.
Он сам - папа. Два раза. Возможно, три. Как-то он об этом позабыл. Как и те, кому он папа. Дети выросли.
Один из них, кстати, сын Васька, старается держаться подальше. Тут разные причины: субъективные, объективные, личные и политические.
По-своему Васька прав. Стабильное будущее папа Сережа не обеспечит. Для тех, кто уверен в стабильном будущем, подобный папа токсичен. Не папа, а катастрофа.
Живи, Василий Сергеевич, как получится. А папе, пожалуй, достаточно. Папа скоро – бух. В конце дорожки, засеянной кочками, этого кремнистого, метафорически выражаясь, пути его тело ждет яма, а душу – бездна: та же яма, только без дна.
Форду, извини, тоже ничего хорошего не светит. После падения с обрыва он превратится в груду вторсырья. Хорошо, если бабахнет, как в кино. Взовьется столб оранжевого пламени, повалит черный дым, и от водителя останется лишь несколько обугленных костей…
На последней заправке он залил в бак двадцать литров.
Население избегает эпитета «последний», суеверно заменяя его словом «крайний». Спросишь в очереди: - Кто последний? – Крайний, - поправят тебя. Будто «крайний» безопаснее. Отвечает всегда «крайний».
На краю ямы, и бездны мрачной – тоже на краю…
На сдачу он купил пакет кефира под товарным знаком «МОЛОЧНЫЕ ПРОДУКТЫ ИЗ КОШЕК».
Кроме кефира, КОШКИ поставляют на рынок ряженку, йогурт и масло 78 и 82,5 процентов жирности. Солидный бренд. Продукция рекламировалась на телеканале, где трибун Горкин когда-то вел популярное шоу о футболе. Он был круче КОШЕК: узнавали на улице.
Но сонная кассирша не интересовалась футболом.
Сигареты закончились, впрочем, на них все равно не хватало денег. Плитка шоколада «Российский» кондитерской фабрики «Россия» отщепенцу Горкину тоже не по карману.
В качестве альтернативы кефиру кассирша предлагала батончик: орехи, нуга.
- Не надо, предпочитаю чистый продукт, - отказался он.
Все или ничего.
Быть или не быть.
Горкин или Ниссельбаум.
Именно так, если быть до конца последовательным.
На пакете стояла маркировка 03.03.02, что означало: три ночи субботы, позавчера, то есть кефир из кошек проштамповали в тот момент, когда в сон о триумфе и позоре ворвался стук, возвестивший окончательный выбор…
На выцветшем групповом фото Сергей Горкин не узнал ни Вероники, ни остальной компании. В «Волжском Артеке» он никогда не бывал. В пятнадцать лет, то есть в совершенно другом году, за победу в литературном конкурсе Горкина наградили путевкой во всесоюзный «Артек» на Черном море, но никаких фотографий от пребывания там не сохранилось.
И тем не менее каким-то мистическим образом он, Сергей Горкин, был запечатлен на сохраненном Вероникой снимке. Это он стоял чуть поодаль, слева от основной группы.
Тогда он был кудрявым, безбородым и часто слышал вслед женское - «хорошенький». И хотя это тешило самолюбие, Сережа хмурился. Он предпочитал услышать «гений».
Так вот: на оборотной стороне карточки неповторимый Сергей Горкин был записан Сашей Ниссельбаумом.
Странно, что ни Вероника, ни Эдик его не опознали.
Он тоже находил совпадение странным. Точнее, боялся признать, что ничего странного в совпадении нет.
Снимок зафиксировал факт: он всю жизнь выдает себя за другого.
За каким-то хером взыскуя подлинности. Предельной откровенности, адекватности, аутентичности, вменяемости.
Ну, что ж! Пора сделать выбор в пользу.
Ликвидировать в себе самозванца, убить в самозванце себя, прикончить себя вместо самозванца.
Как-то так…
Вернувшись за руль, он зубами вскрыл пакет кефира, морщась, глотнул и облился, изгваздав бороду, пузо и штаны.
Кефир, кстати, напоминает сперму.
Вспомнить, что ли, последний секс. Последнюю сладкую судорогу. В каком-то смысле она тоже имела место позавчера, за несколько мгновений до стука Вероники…
На собственной свадьбе он напился до бесчувствия. Кстати, вполне осознанно и даже целенаправленно.
Объективно рассуждая, на шестом месяце невесте тяжело выносить утомительные брачные церемонии. Сережа предложил забить на фату и продолжить жить, как жили. Но будущая жена обиделась и принялась реветь, чего Сережа не выносил. Поэтому смирился.
Первый бокал шампанского Сережа выпил перед тем, как влезть в брачный костюм, похожий на обмундирование для усопших. Церемонию он не запомнил, последующую ночь тоже. Утром зарегистрированная жена принесла ему завтрак в постель. Булочка, масло, джем, но первым делом – полезный с похмелья кефир.
- Развод! – крикнуть бы Сереже, ужаснувшись.
- Принеси лучше чай. Только завари, пожалуйста, свежий. Простой черный чай, - сказал он вежливо, хотя ему реально стало страшно.
Она отправилась на кухню. И пока жена там возилась, он, ныне женатый гений, успел прийти в себя: ударить кулаком в подушку, натянуть перекрученные трусы, вытрясти из кармана свадебных брюк мятую пачку сигарет, сломать пять спичек и, наконец, закурить…
Жена не виновата. Откуда ей знать о его детской фобии. Чай, кстати, она заваривала хорошо и сахару клала достаточно. Она в самом деле оказалась заботливой. И была ей почти тридцать лет…
Водоросли на глазах электронных часов сплетались в число, состоявшее из нуля, шестерки, тройки и снова нуля. Он не спал двое суток.
Из-за этого кефира все покрыто мутной пеленой. Трешь глаза, муть всплывает пятнами – зелеными, фиолетовыми, но больше черноты…
Какого черта, он затеял цирк с похищением.
Хотел пощупать фантом, вроде снежного человека?
Или забыл, что снежного человека не существует? Экспертиза видео, где тот, хоронясь за кустами, трусит вдоль водоема, уличила самозванца.
Что касается окаменевшего говна и слепка ноги сорок восьмого размера, этих якобы неопровержимых улик, доказывающих реальность ети, то подобные следы мог оставить любой проходимец…
Он включил радио. Что там у них в эфире? На каком медийном фоне он шагнет в никуда?
Динамик выдал свист и шелест. Ничего не ловилось – последние известия поглотил кефир.
Так чего доброго он заснет за рулем и уцелеет в автокатастрофе.
Утратив память, не узнает ни жены, ни детей, ни Вероники, ни друзей, ни фанатов. Даже собственным стихам будем удивляться, что за бред такой:
- Окрестности тонут в кефире, // Известия тонут в эфире, // Часов электронных цифири, // Как водоросли на глазах.
- Горкин, очнись, - испугается Эдик, придя навестить его в интернате для хроников. – Но он даже имя свое забудет: – Пузиков, - прошамкает слюнявым ртом и погладит Эдиков живот…
От умеренной жизни Эдик заматерел и в свои сорок шесть наел реальное пузо. Не профессор, конечно, доцент философии, но лучше полстакана, чем вообще ничего. Эдик Корецкий – субъект трезвомыслящий и в Ниссельбаума верит только спьяну.
Пусть считает авантюру с похищением экзистенциальным подарком. Образно говоря, они сходили в разведку, добыли языка. Потешились на славу. Будет, о чем рефлексировать, угнездившись на диване. Для вдохновения Эдик нальет коньяку, обнимет хорошую Галю. Вспомнит все до последней мелочи, но вслух выдаст лишь то, что имеет универсальный смысл, то есть о сексе с Вероникой промолчит как о не относящейся к делу детали.
На тот маловероятный случай, если похищенный, выдающий себя за Александра Ивановича Ниссельбаума, обратится в полицию, Вероника станет Эдиковым алиби. Проводил время со старинной подругой. Ну, вы понимаете? И взглянув на очаровательную Веронику, всякий его поймет.
Эдик – красавец. Дай ему, господи, полный стакан.
А Горкин хлебнет кефира из пакета. Заправится кислым пойлом, чтобы не тянуло в пустом желудке.
И врубит духоподъемную музыку.
Исчезнуть во сне, конечно, приятнее, но в данном случае речь идет не о самоубийстве. «Самоубийство» здесь вообще не то слово. В настоящей ситуации следует говорить «выбор». Трезвый и сознательный. То, на что он решился, требуется делать во вменяемом состоянии. Иначе коловращение самозванства не прервать.
Знаете, что он поставил? «Русский танец» Тома Уейтса. Классику, можно сказать. 50+, как помечают в ютубе.
Клип на песню сняли русские. В полуподвальном помещении сапожники, похожие на заговорщиков, притопывая, сучат дратву, латают голенища, приколачивают каблуки. Русские мужики трезвы, серьезны, некоторые смахивают на евреев, особенно бородатый крепыш, забирающий готовые сапоги, заказчик, так сказать. В слаженной работе артели чувствуется сдерживаемая лихость. Раз, два, три, четыре, и вот она поперла - русская страсть, балканская цыганщина. Родная до нутряного рыка пляска самозванцев.
Раз, два, три, четыре – и вот он, его последний в жизни съезд с шоссе. Метафорически выражаясь, последний поворот, за которым он вместе с фордом растворится в кефире.
Расчищенная трактором дорога вела в коттеджный поселок на пригорке. Она тянулась вдоль крутого берега Волги. Края поросли сорным кленом. Ни проехать, ни пройти, ни продраться. Однако в одном месте пространство открыто. Здесь – полянка, которая могла бы стать стройплощадкой под элитное шале с видом на волжский простор, впечатляющий в любую погоду. Например, сейчас, в семь утра, ясно просматривается конечность времени и дискретность пространства.
Козырная площадка, жаль, берег под обрывом критически подмыло. Оползень, господа, неминуем.
Видите, он подготовился, изучил состояние родных берегов и вычислил, где рухнет наверняка.
Он вылез из машины. Кефир, покрывавший окрестности, стал заметно жиже, но еще студенее: пробирал до самых костей.
Он надел куртку, застегнул молнию. Были еще пуговицы: пять штук. Он стал заправлять их в петли. Одна, вторая, третья, четвертая. Пятая, болтавшаяся на одной нитке, оторвалась.
От дороги до края обрыва – двадцать метров глубокого снега. Его придется раскидать, иначе не пробиться.
Орудуя лопатой, он согрелся.
«Последний кайф с кайлом и ломом. Словарь для самозванца». Посмертный сборник поэта Сергея Горкина.
Площадку он выскреб чистенько, хоть танцуй, но лучше поступить традиционно: выкурить последнюю папиросу.
За нее он отдал бы последнее. Жаль, некому.
- Горкин бросил курить, - он поймал себя на фальшивой усмешке.
Курить – значит быть живым. Стоя над бездной, эту истину не оспорит никто.
Как никто не помешает ему смотаться в поселок за последней сигаретой, пережить ее, растягивая и смакуя, каким бы дерьмом та ни была набита. Последняя сигарета как точка. Именно. В конце его биографии нельзя оставлять многоточие.
- Сгонять и, возвращаясь, на полной скорости слететь с обрыва, - решил Сергей Горкин, повернув ключ зажигания.
С разной продолжительности перерывами он проделал этот трюк десять раз.
Глухо!
При последнем посещении автосервиса его предупредили:
- Меняй тачку. Пилит, пилит, а потом раз – и кирдык.
Как в воду глядели: сильно подержанный форд скоропостижно скончался собственной смертью.
С яростью, словно плющил череп предателя, Горкин шарахнул водительской дверью.
Раз, два, три, четыре.
Вспотев от гнева, рванул застежку на куртке. Три пуговицы отскочили и упали в снег. Он нагнулся, чтобы подобрать их, и в этом момент его вырвало кефиром.
Утерся снегом, вылез из машины и пошел.
Забытые в снегу пуговицы смотрели в небо как три фальшивых глаза.
Пошатываясь, он чапал пешком.
Куда?
Искать курево. Что ему осталось…