27 апреля 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 497 |

Цветы безумия

Марина Хоббель

Рецензия на книгу: 

Юлия КисинаБубуш  (М.: АСТ, 2021)


Марина Хобель - прозаик, переводчик, критик. Родилась в Минске, окончила Белорусский государственный университет, кандидат филологических наук. С 2003 г. живет в Норвегии, закончила магистратуру в Университете города Осло по специальности история культуры. Печаталась в бумажных и электронных изданиях в России, Беларуси, США, Норвегии и Швеции, до 2011 года – под именем Марина Велькович. Автор двух книг прозы: «Великий материализатор» (2002) и «Бабочка, бедный листочек» (2012).





Роман «Бубуш» Юлии Кисиной – книга многослойная. К ней можно подойти с разных сторон и выбрать путь анализа на любой вкус: сконцентрироваться на проблеме поколений или идентичности, на проблемах гендера, взаимодействия и диалога культур или столкновения цивилизаций, на проблемах власти и насилия. К примеру, Игорь Бондарь-Терещенко видит в книге «противостояние двух миров», разделенных не только во времени, но и географически, причем оба мира «полны призраков, оба виртуальны и параллельны жизни». Сама писательница отчасти подтверждает эту мысль: «Во всем тексте воображаемое постоянно сражается с реальностью <…> Оптика сдвинута». 

Марина Кронидова в своей рецензии сосредотачивается на линии великой любви, хотя и подчеркивает, что у Юлии Кисиной – не любовный, «а тот самый универсальный метафизический текст, который, скорее, чувствуешь, ощущаешь, чем считываешь». Павел Пепперштейн усматривает в книге развитие романтической темы одинокости и непонятости поэта в мире: «Европейская душа, занесенная в Америку, напоминает о судьбе поэта в современном мире. Тотальная ненужность поэтического восприятия жизни становится основой абсолютной нужности». 

Впрочем, у Юлии Кисиной романтические метания главного героя – скорее пародия, а его вопли о несовершенстве злого мира – не более чем драматическая поза, ведь герой на самом деле – плоть от плоти этого мира, в котором, по словам Юлии Кисиной, «Сан-Франциско – это антиутопия, даже не метафора: реальные инженеры сочиняют реальное будущее. Только мир, который они сочиняют, не по плечу и не по размеру огромной голодной толпе, которой кишит наша планета. В руках людей, привыкших орудовать дубинками, этот новый прекрасный мир превращается в смертельное оружие»

Если бы меня попросили обозначить предельно кратко, о чем эта книга, я бы обошлась всего одним словом и сказала, что она о безумии. Однако о безумии не в том смысле, который подразумевает тяжелую медикаментацию и помещение в учреждение; роман скорее о том, что латентное безумие может завораживать, манить к себе, соблазнять, притворяться чем-то другим – и все-таки неизбежно разрушать. Оно – как горящий во тьме ложный глаз рыбы-удильщика, как причудливый цветок. Оно притворяется светом, притворяется заботой, термоядерной любовью и высшим смыслом, но там, во тьме, ослепших (или ослепленных) странников поджидают острые сабли зубов, а прекрасным цветком владеет чудовище, которое никогда не станет принцем, зато ловко умеет заволакивать разум колдовской пеленой и останавливать время.

И в самом деле, в главном герое по имени Энди уже при первой встрече видится звероподобность, чудовищность. Он огромен и страшен, как фавн из фильма Гильермо дель Торо «Лабиринт фавна», как «козлоногое чудовище с полотен Франца фон Штюка», как орангутанг из рассказа Эдгара По «Убийство на улице Морг», и это сравнение с орангутангом По, которое приходит главной героине во сне, как мне кажется, абсолютно не случайно. Оно с самого начала не только задает звериный вектор отношениям, но и озаряет повествование возможностью убийства. Лицо Энди всегда искажено нечеловеческими эмоциями, а его сломанный нос меняет профиль в зависимости от ракурса, создавая множество лиц. Он даже не двуликий Янус, а многоликий Протей: пугающий и помогающий, спасающий и преследующий, любящий и ненавидящий, и все это на фоне избыточности хаоса и галопирующей энтропии.

Безумие расцветает буйными узорами калейдоскопа, и сначала кажется, будто они нарисованы на воротах, распахнутых в захватывающую жизнь и вечную любовь, однако вся эта яркость, писательская гениальность, сила чувства оборачиваются обманом, а «прозрачные ворота» открываются прямиком в ад. В аду же, как известно, времени нет, там только бесконечная повторяемость булькающих котлов, раскаленных сковородок и моря скорби, которые постепенно становятся обыденным антуражем в замкнутой круговерти вечности.

И в романе тоже в какой-то момент все начинает повторяться, ходить по кругу, как в лабиринте, наворачивая все новые круги по спирали вниз и вниз:

«Чаще всего мы парили в первобытном бульоне, в хаосе, лихорадочно цепляясь за имена и вещи, которые смогли бы стать точкой отсчёта. В этом параноидальном сне всё повторялось, как на конвейере».

Остается впечатление мозаичности, раздробленности мира, что, однако, не делает общий хаос более увлекательным: это скучный, тягостный хаос – «медленная, тяжелая река» существования. От него веет ощущением пыли, призрачности и неизменности всего. Все краски пожухлы, как будто припорошены знаменитым фильтром «сепия» из голливудских изображений Мексики. Сан-Франциско, где разворачивается основное действие, тонет в вечном желтом тумане. В нем длинные пустые улицы и полное отсутствие людей, вместо них город наполняют призраки, торчки, алкоголики и безумцы. В свою очередь, квартира Энди забита хламом и выдержана в цветах ада – черном и красном, как и его картины. «Эта духоподъёмная живопись могла бы украсить крематорий или камеру пыток», – мимоходом замечает главная героиня, которую Энди называет «Бубуш», поскольку в этом слове ему видится воплощение всего русского, примерно как в слове «бабушка». Настоящего ее имени мы так и не узнаем. Она носит навязанное прозвище, «как чужое платье, которое … мне вовсе не по размеру».

Есть в квартире Энди и собственный призрак – его умершая мать. Во время войны она сбежала от смерти, когда всех евреев Парижа отправляли в Аушвиц. Этот опыт помог ей обмануть смерть вторично, она покинула мир мертвых и незримо поселилась в доме сына. Однако она не столько беглец, сколько посланец тьмы, она и есть – «мать-тьма», и интересно, что она в итоге следует за Бубуш, а не за сыном.

Вообще каждый из героев романа имеет своего двойника. Взаимное переплетение устанавливается между матерью Энди, Бубуш, самим Энди и больным шизофренией сыном Бубуш. Энди видит в Бубуш инкарнацию своей матери, они даже носят одинаковые платья в послевоенный горошек. Очевидно, именно поэтому его «любовь» так огромна и всепоглощающа. Он сам непостижимым образом сливается в представлении Бубуш с сыном. Оба они, Энди и сын Бубуш, – сторонники теорий заговора и говорят идентичными фразами о грядущем разрушительном исламском нашествии «на цивилизованный западный мир».

Впрочем, слово «Аушвиц» Энди произносит «выразительно и смачно», будто это «шоколад с перцем». На глубинном уровне оно его не ужасает, а завораживает, он с наслаждением купается во всевозможных травмах, монополизируя и эксплуатируя страдания. Он совершенно одержим смертью, уничтожением, болезнями и разрушением, несчастными случаями со смертельным исходом. Неудивительно, что Аушвиц и холокост органично вписываются в этот ряд. Энди – классический некрофил по Эриху Фромму, в буквальном смысле любитель смерти, и у него восторженно загораются глаза, когда он рассказывает: «Я видел наркоманов, выхаркивающих куски мяса, свои лёгкие. Они собирали их на тротуарах и ели, потому что в них были остатки вещества!»

От его великой, нечеловеческой любви тоже тянет мертвечиной, ведь по большому счету это любовь к умершей матери. Метафора его «любви» – мертвый серый мир Арктики, над которым героиня пролетает по пути в Сан-Франциско. Любовь Энди избыточна и разрушительна, как болезнь. Она и есть болезнь, «рак духа», непреодолимая злокачественная зависимость, как его алкоголизм, она ломает и портит жизни:

«Неожиданно возникшая любовь между нами перехлёстывала. Она разрывала кожу, голову, руки, обесточивала и угнетала. Пройдя ураганом, она оставляла разрушение и бессилие».

Так зачем же героиня, очевидно отдавая себе отчет в происходящем, вообще в это все ввязывается? По той простой причине, что она сама тоже некрофилка. Рядом друг с другом их удерживает общее безумие, общая некрофилия, которую оба ошибочно трактуют как огромной силы чувство:

«Вокруг него всё мгновенно старело, разлагалось и трескалось. Его аура воняла. Боже мой, как же я любила его!»

Конечно, это наваждение, а не любовь: «С тех пор я так и представляла себе настоящую любовь, неистовую и саморазрушительную, потому что в моём понимании любовь, а точнее, страсть должна быть дисбалансом и закончиться великой трагедией».

Энди эксцентричен, избыточен во всем: в выражении эмоций, в плоти, в живописи, в литературе. Отношения их явно деструктивные, и героиня это понимает, однако остается со своим ужасным Энди, которому надо «мять жопу», фигурально и реально, чтобы он хотя бы на это время оставил ее в покое со своей ревностью и параноидальным бредом.

Он эгоистичный нарцисс и мегаломан, но при этом обвиняет в эгоизме и воображаемых изменах Бубуш, требует, чтобы она отказалась от всей своей жизни, удаляет ее аккаунт в фейсбуке, отбирает мобильный, рвет на себе волосы и упивается собственными терзаниями. Он видит себя фигурой «страдальца за всех» типа Христа, а величина его писательского таланта – уж по крайней мере не меньше Уитмена. В его голове происходит романтизация и героизация страстотерпия, алкоголизма, неизбежно ведущие к слезному умилению от себя. Периоды полной одержимости Бубуш сменяются воплями: «Из-за тебя я потеряю Энди! Ты отнимешь у него веру в себя, ты кастрируешь его как мужчину и как писателя. Мы должны завершить наши мучительные отношения!» В действительности он – просто живой мертвец, анахронизм, все его восторги – исключительно о прошлом, о битниках, среди которых он считает себя лучшим – «единственным, кто не продался истеблишменту», и поэтому его «все ненавидят». Но все его старые герои и он сам – это умирающий-вымирающий вид, в них ничего не растет, ничего не рождается, но исчезает, опускается на дно истории. Недаром возникает тема писательского архива Энди, который купила какая-то библиотека. Он весь в буквальном смысле «сдается в архив». И он сам, и его знакомцы по большому счету – старые неудачники, зависшие в мысли, будто в их остановившемся времени все еще возможно. В этом заключается реальная трагедия их жизни.

Неудивительно, что мир Бубуш (которая, кстати, младше Энди на целое поколение) ссыхается на ней, «как детское платье», крошится «на немыслимые идентичности». Фактически она пленница, и тюрьма Алькатрас, куда они плывут на экскурсию, – это метафора ее теперешнего существования:

«Остров лежал на воде, как пирожное на блюде. Как самое что ни на есть отравленное пирожное. На секунду внутри у меня всё смёрзлось. Сейчас явление Алькатраса немедленно наложилось на мою историю, обнажив то, что раньше было скрыто, а именно: я сама нахожусь на острове, с которого невозможно сбежать. Это блеснуло неизбежной реальностью, как нож убийцы на тёмной ночной улице.»

На протяжении книги у читателя выстраиваются определенные ожидания, чем все может закончиться. И надо сказать, что мои ожидания развязки в общем оправдались. Является ли предсказуемость недостатком романа? Не думаю. В конце концов, это не детектив, чтобы сервировать читателю одну за другой ложные догадки. В «Бубуш» мы скорее имеем дело с чеховским ружьем, которое обязательно выстрелит, хотя до поры до времени неясно, кто будет стрелять и в кого попадет пуля.

«Бубуш» Кисиной – из тех романов, где язык и стиль не менее важен, чем сюжет. А язык тут прекрасен, медитативен и странен. По страницам рассыпано столько замечательных, свежих сравнений, что не знаешь даже, какое из них выбрать для цитаты. Практически в каждом абзаце можно найти что-то, приносящее эстетическое удовольствие. Временами в памяти всплывает стилистика Павича, временами мелькают аллюзии на странные миры и ретрофутуризм Валенте, но у Кисиной нет подражаний: оригинальный, своеобычный слог талантливого прозаика плетет на радость читателю совершенно новую ткань художественной реальности.

Эта ткань – как перепутанный клубок нейронов, где импульсы мечутся от одного к другому, оставляя ощущение мерцающего хаоса, и нужно внимательно всмотреться, чтобы увидеть вечное сияние – нет, не чистого разума, а чистого безумия, квинтэссенцию которого, пожалуй, может составить такой красноречивый ряд оксюморонов:

«Он мечет в меня Топоры любви,

Обрушивает Брёвна восторга, Булыжники счастья!

Он жжёт меня Кислотой поцелуев,

Душит Канатами обожания!»