13 мая 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 1007 |
Опыт сияния сквозь зараженную речь
Катя Сим
подробнее об автореРецензия на книгу:
Люба Макаревская. Еще один опыт сияния.
Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2022. 100с.
(Серия «InВерсия»; вып.14)
Третья книга Любы Макаревской «Ещё один опыт сияния» вышла в серии «InВерсия», которая публиковала таких знаковых поэтесс, как Мария Малиновская, Юлия Подлубнова, Елена Михайлик – в числе прочего, проблематизирующих возможность артикуляции женского и травматического опыта в контексте авторитарности культурного канона.
Если я
только
архетип
стану песенкой
простой
Люба Макаревская – поэтесса, авторка прозы, главный редактор альманаха «След» (2017), посвященного теме насилия и «постоянная авторка Ф-письма». В условиях возвращающейся в российскую действительность неопатриархальной повестки при формальном гендерном равноправии на законодательном уровне, попытка вглядывания в частную женскую травму до сих пор выглядит эстетическим вызовом для любого реакционного крыла.
Как превратим свой страх
в ткань культуры
только в ещё
одну накидку
культуры
В книге Любы Макаревской три раздела: «Опыт», «Ещё один», и «Сияние». Трёхчастная структура здесь, скорее, работает вне задач классической драматургии – в виде нормативно-суггестивной компиляции текстов, да и не может работать так с учётом исследуемого материала – ведь с первого до последнего текста не происходит разрешения, только краткие паузы названий между «повторяющейся тревожностью» и вопросами.
Люба Макаревская проявляет аффекты через зазоры привычной, эстетически клишированной, «масочной» лексики, за счёт чего травматический опыт не включается в контекст производства эстетического продукта. Но при всей маркерности и масочности[2] эти тексты концентрируют опыт субъект и оперируют архетипами вне инерций эстетических коннотаций. Иван Полторацкий в комментарии к циклу «Подснежник» на «Лиterraтуре» отмечает «речевые достоинства, несколько потерявшиеся на фоне различных попыток лирического освоения больших нарративов[3]». Узнавание телесного у Макаревской происходит всегда будто случайно, в «паузах выпадения» и бытовой медитации. Обращаясь к трансцендентным островкам безопасности, поэтическая речь приращивается, цепляясь якорем за воспоминания, например, о поездке в метро: «Слушала голос Вирджинии Вульф, искала календарь собственной менструации». Телесное проявляется сквозь «рой слов» – и это совершенно не радость от «возвращённого тела» – но «страшный рост ресниц», «воспаление слизистых оболочек», язвы (как следствия опыта курения). И это уже не опосредованная Магриттом, Фуко и культурными архетипами «философия курения», не «игра отсылок»[4], а опыт, в котором отчужденный от поля символов женский субъект встречается с телом в процессе проявленного умирания.
Корни такого письма, скорее всего, стоит искать не только в сравнительно новом и разном ф-письме – например, текстах Галины Рымбу, но и в зарубежном феминистском контексте и письме исповедального дискурса, например, Сильвии Плат (по словам самой Любы Макаревской), а первый же текст в книге упоминает британскую писательницу Вирджинию Вульф.
Рядом с «детским» утраченным опытом опыт детства в селе и опыт городского советского ребёнка, со знакомым многим городским пейзажем хрущёвкок и старыми игрушками: «Что в итоге осталось от меня / кроме полудетского / утерянного». Мотив обращения к «поэтической перворечи» (в значении, возможно, ощущения «кристаллизующегося хаоса» и авангардистского жеста вне истории) в этих текстах возможен лишь в зазорах патриархальных нарративов. Воспоминания о детстве «перед лицом неба, которого больше нет» так же обрастают маркерами разделённого с поколением, коллективного опыта, чтобы обнаружить себя между буквами «заражённой речи». Заражённой, возможно – патриархальным давлением как культуры, так и языка в частности, о котором писал Дмитрий Герчиков в послесловии[5] к книге, ссылаясь на проблематизацию концепции женственности у Джоан Ривьер. Алёнка Зупанчич, исследовательница и теоретик психоанализа, писала: «если мы соглашаемся с тем, что секс сам отягощён раздором, неравенством, антагонизмом, связанным с влечением, то это, конечно, не значит просто, что он не работает и не приносит определённого удовлетворения. Скорее, это значит – возвращаясь к вопросу о системном насилии, – что определённая степень насилия задействована уже для того, чтобы он работал «нормально».[6] Тексты Любы Макаревской «не дают анестезии от страдания и боли этой жизни, от столкновения с реальностью»[7]. Субъект в них находится между подобной «нормальной работой эротического» и «болью любого прикосновения». В текстах Макаревской чаще только Другой может проявить субъект через эротическое, но это всегда и «разочарование» в разрыве символической «любви» и реальности, когда за реальным – то же насилие, «секс как только / ещё один обмен / властью» и единственная возможность выживания женского субъекта в «потерянном нарративе», и опустошение себя в «приступе желания». Здесь можно провести параллель с поэтикой Елены Фанайловой с её одновременно «несобственно-прямой» речью[8] и «путающимися, обменивающимися атрибутами любви и смерти».[9] Но субъект всё же способен сопротивляться растворению идентичности как в Другом, так и в «больших нарративах»:
Я захотела
слизать языком
это знание
вырастить
в себе
как зародыш
редкого
цветка
Чтобы навсегда
осталось
во мне
а то что
я буду без
этого знания?
Оставление в себе «зародыша» здесь трижды пробивает нормативно-патриархальную функцию женской социальной роли. Во-первых, это возвращает субъекту возможность воли к желанию. Во-вторых, «взращивание» выводится из поля объективирующих женское тело патриархата и биополитики в частную мифологию. В-третьих, взращенное оставляется «себе», тем самым сопротивляясь коллективизации и присвоению тела любым дискурсом, оставляется в гуле «коллективной травмы» опыта и травмы частной, но отчетливо разделённых, тем самым снимается и оппозиция между травмой исторической и интимной.
В тексте, строчка из которого стала названием книги, речь Любы Макаревской почти иронична – текст читается, и как опыт насилия со стороны субъекта, и как игра в снежки – проблематизируя и язык, и «тонкую грань между эротическим напряжением и не знающим преград насилием», как писал Кирилл Корчагин в предисловии к циклу «Тротил» на SygMa[10], как раз перед выходом дебютной книги Макаревской «Любовь» в серии «Поколение»:
А потом он
ударил меня
и я ударила его
в ответ только
чтобы получить удовольствие
сломать красоту
чтобы увидеть её
Вспомнить
как любимое лицо
с мороза
собственные пальцы
когда холодный ожог
утверждает кожу
/как удар/
И я вынесла себя
за скобки языка
разрезанного сопротивлением
В этом смысле книга Любы Макаревской во многом проблематизирует не только возможность говорения о насилии, но и дискурсы новой этики, однако не через реакционерство провластного языка и не через эскапизм мнимой аполитичности, а через эксплицитную артикуляцию и проявление частного случая изнутри дискурса, если угодно, через позитивный, приращивающий конфликт. Непроговоренное, отменённое методически рано или поздно вылезет, «и за опытом остаётся дыра».
Однако большие нарративы не потеряли значения – напротив, это то, что давит, стирает субъекта, выступая обще-коллективным местом, как заменяемые фотокарточки коллективной памяти. Настоящее в книге - это пространство витальной пустоты, неплотный, нащупывающий нехватку текст, перебирание и оставление столь малых зазоров, где субъект ещё находится в состоянии записать «сияние» до поглощения его аффектом. Остро-контекстуальное не акцентируется, возникая в числе прочего «шума времени»: «позвони мне после карантина / после всей этой невозможной весны», и всё равно возвращается к «голой коже» как выражению максимально острого переживания и попыткам собрать себя через растворение во взгляде в эротизированного Другого и неостановимом желании этого взгляда.
Как желание
проявляет лицо
до конца
как солнце
картинку
Невозможность иной сборки субъекта, возможно, один из тех повторяющихся паттернов, которые отмечал в послесловии к книге Дмитрий Герчиков. В этом смысле «повторение» можно прочитать, как мотив «вечного возвращения», возвращения «человека без имени» (в интерпретации Ж. Делёза[11]). Однако, «повторение», отстраиваясь от всё ещё героических прочтений того времени и в сумме двух предыдущих книг «учреждает автономию произведенного, независимость произведения».
Тонкое эхо
в речи других
чужих
желание стать
символом
на сельском кладбище
глаголом невозможного
действия
Здесь же – невозможность для субъекта иных способов высказывания, «взрослых текстов», выверенной, не сломанной поэтики:
Какие страшные
взрослые стихи
могли бы
выйти из меня
Вместо фразы
– возьми меня.
В текстах Любы Макаревской «взрослое» предстает таким же тоталитарным и неопределяемым маркером, как и «детское». Даже воспоминания, выступающие в текстах своего рода якорями в руинах памяти, не приводят к снижению тревоги. В воспоминаниях о детстве нет чувства безопасности, которое характерно для, допустим, поэтик прямого высказывания. Детская оптика не панацея от травмы мира, и не может быть островом безопасного, в ней «её белая чистая узость», предчувствие «начального опыта письма» и «приступа желания». Детские игрушки «похоронены в коконе безмятежной / нежной пыли», а «взрослое» профанировано и определено только артикуляцией его невозможности, несхватываемости. Аффективные якоря памяти не реставрируются эстетически, проблематизируя саму возможность реставрации пространства вокруг аффекта при ощущении субъекта как «не участника в бытии»:
Эта первая
встреча с собой
и с ним другим
всегда так
похожая на ожог
и порнографию
Не оставляющая ничего
кроме белой
вспышки
рассечённого зрения
Повторяющаяся боль от скачков между присутствием и не-присутствием здесь не приводит к катарсису, свойственному большим нарративам, практикам злострадания, но, скорее, обнажает постоянство присутствия субъекта в смещениях этих дискурсов. Возможно, такого рода мерцание боли – то, что невозможно отнять, опосредовать; но, главное, оставлять в невыраженном – ведь именно табуированность не-эстетского травмоговорения в поэзии до недавнего времени во многом тянула за собой инерции языка и объективировала фигуру автора и субъекта высказывания – тем более, женщины в пост-советском пространстве.
Что есть
у тебя и у меня
кроме привычного
желания участия
или уничтожения
[1] Работа написана в рамках Курса аналитической критики Алексея Масалова (осень-зима 2021). Как и другие работы курса, была начата до войны.
[2] Герчиков Д. Слабая дорога речи над пропастью // Макаревская Л. Еще один опыт сияния. Книга стихов – Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2022. С. 94–96.
[3] Комментарий Ивана Полторацкого // Макаревская Л. Подснежник // Лиterraтура. 2021. № 180 (https://literratura.org/poetry/4418-lyuba-makarevskaya-podsnezhnik.html)
[4] Лехциер В. «ЭТО НЕ ТРУБКА, ЭТО СИГАРЕТА: четыре перекура по поводу простых и непростых вещей» // Mixtura verborum' 2007: сила простых вещей: сб. ст. Самара: Самар. гуманит. акад., 2007. С. 63–76.
[5] Герчиков Д. Слабая дорога речи над пропастью // Макаревская Л. Еще один опыт сияния. Книга стихов – Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2022. С. 94–96.
[6] Зупанчич А. Секс и Бытие. СПб.: Скифия-принт, Музей сновидений Фрейда, 2019. С. 101.
[7] По словам Алексея Масалова на презентации книги Любы Макаревской: https://www.youtube.com/watch?v=YdMcH_jBkoU
[8] Дубин Б. [Предложный падеж] // Елена Фанайлова // Новая карта русской литературы: http://www.litkarta.ru/russia/moscow/persons/fanailova-e/
[9] Дарк О. [Предложный падеж] // Елена Фанайлова // Новая карта русской литературы: http://www.litkarta.ru/russia/moscow/persons/fanailova-e/
[10] Корчагин К. [Предисловие] // Макаревская Л. Тротил: https://syg.ma/@kirill-korchaghin/liuba-makarievskaia-trotil
[11] См.: Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: ТОО ТК «Петрополис», 1998. 384 с.