22 апреля 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 964 |

Ад как данность

Андрей Сергеев

Рецензия на книгу:

Виталий Пуханов. Адалиада.

М.: Воймега; Ростов-на-Дону: Prosodia, 2021. 152 с.[1]

Андрей Сергеев – р. в 1989 году, кандидат филологических наук. Стихи публиковались в альманахе "Графит" и журнале "Литсреда". Куратор регионального поэтического клуба. Победитель литературного конкурса братьев Шнитке. Живёт и работает в Саратове.

Андрей Тавров говорил, что христианские смыслы были утрачены во многом «благодаря словам, используемым для выражения его идей», но «потерявшим свою первоначальную яркость, глубину, мощь, растерявшим свою словесную положительную репутацию. Надо сказать об этом по-новому, в других частотах и тембрах»[2]. Если сравнивать представления средневекового и современного человека, например, о рае и аде, то заметна потеря их символической значимости в массовом сознании. В мире светского гуманизма религиозные понятия утрачивают старые смыслы и обытовляются, равно как и сопутствующие им «земные» явления вроде смерти[3], наделяясь, соответственно, новыми смыслами. Ад становится не далеким и принципиально инаковым, а символическим ресурсом для описания жизни земной. Именно это делает в новой книге «Адалиада» Виталий Пуханов.

В последние два года у него вышло две книги короткой прозы и три поэтические. Такая продуктивность не типична – до того поэтические сборники появлялись примерно раз в десятилетие, а прозу Пуханов не писал вообще и до какого-то момента категорически не хотел это делать[4]. При этом планировалось, что три вышедшие поэтические книги и ещё одна, будущая, составят единый корпус, который должен был появиться под обложкой «Прозрачные горы». Но планы изменились, и теперь «Прозрачные  горы» станут последней книгой, после которой можно будет проанализировать весь поэтический багаж 2013-2020 гг. Поэтому «Адалиада» преемственна скорее к ранним книгам и отдельными текстами – «К Алёше» (2020), чем к предшествующей ей по времени выхода, но не написания «Приключениям мамы» (2021), которая более, чем другие книги, говорит не об общем, а о личном и сокровенном.

Перед нами высказывание на предельно широкие, но значимые темы – на это намекает уже название, вызывающее ассоциации с античными эпосами. Здесь можно было бы сказать о деконструкции эпического нарратива, но сам автор подчеркивает, что он не деконструирует, а создает собственный эпос через работу с низвергнутым и утраченным пафосом, который теперь невозможно воспринимать без иронии. Преодоление иронии стало важнейшей темой как этой, так и предшествующих книг Пуханова[5]. Поэтому многослойное название, включающее ассоциативные тексты, не обязательно схожие по имени[6], с другой стороны созвучия с женским именем и австралийским городом, а также игра смыслов – в считываемом вопросе «ад или ад?» – дают ключ к прочтению книги и как стихов о безысходности во всех смыслах этого слова, и как попытку проговорить ее через затвердевающие толщи девальвировавшей пафос иронии, а, значит, и возможность вернуть серьезность разговору.

Как указывает аннотация «автор пытается передать любовь к аду как к родине и месту последнего обетования». История России XX века, к которой Пуханов обращается на протяжении всего творчества, катастрофична как на историческом, так и на частном уровне с Войной, чьё имя в нашей стране никогда никому не нужно расшифровывать, хоть она не единственная, с революциями, с голодомором, с лагерями. В личном разговоре Пуханов подчёркивал, что ад не был разрушен, напротив, строился и строился, а потом произошло его обживание и «другого ада мы не знаем», нельзя просто так его снести и построить на его месте рай. Соответственно, остается только полюбить этот кошмар. Другое дело, что любить и принимать ад можно по-разному.

Несмотря на то, что ад в литературе существовал всегда, в современной поэзии эти мотивы, кажется, используются уже не столь часто. Первым делом на ум приходит адский нарратив в «новом эпосе» (и снова эпос!) Линор Горалик, в её литературных работах (сборник «Устное народное творчество обитателей сектора М1») и визуальных комментариях к ним (выставка «Одевая демонов: Повседневный и парадный костюм обитателей ада» в галерее «Арт 4»). Несмотря на чрезвычайно далекие стилистики, мотивы их творчества переплетаются: в стихотворении «Верю в покойных своей страны, в их подъяремные письмена», которое войдёт в будущую книгу «Свет над Мегиддо» Горалик, вневременная советско-русская зима также становится не просто временем года, а адским фоном, его лицевой стороной. И всё же сказовая интонация Горалик Пуханову чужда, он гораздо плотнее работает с советским текстом, с которым, как писал Станислав Львовский, находится в довольно напряженных отношениях на повышенных тонах[7]. Дмитрий Бавильский называл в числе ориентиров для Пуханова Бориса Слуцкого, Давида Самойлова и Юрия Левитанского. С другой стороны, замечал он же, заметен абсурд Хармса и семантическая выхолощенность Д.А.Пригова, чьи «расшатанные и проржавелые мехи» он наполняет «вином усталости и мудрости всепонимания, возникающей, между прочим, из укрощения собственных страстей»[8]. И, действительно, было бы странно ожидать приговской деконструкции в проекте, задуманном как избавление пафоса от иронии. Впрочем, сама по себе ироничность никогда не была чужда Пуханову, однажды назвавшего своим учителем А.В. Ерёменко[9], возможно, самого ироничного из метареалистов. Казалось бы, с метареализмом у Виталия Владимировича нет общего, но ведь и творчество Ерёменко, как замечал Илья Кукулин, было близко скорее к полистилистике, когда «критика <идеологических> штампов была осмыслена как личное трагическое усилие, и в то же время в стихотворении давался остраненный, словно бы смешливо-удивленный взгляд автора на это усилие»[10]. В некоторой степени эта характеристика подходит и творчеству Пуханова.

Возвращаясь к современному сборнику, заметим, что тема символического посмертного существования возникала у Пуханова и раньше: «Ты помнишь, Алёша, легендарный фильм «Ходячие мертвецы»?», «Ты помнишь Алёша, когда смерть была уважительной причиной?», «Ты помнишь Алёша, армию мёртвых поэтов?» (и это только из одной книги). При этом на обложке «К Алёше» зафиксирован снежный лес, который не менее органично смотрелся бы в качестве иллюстрации к «Адалиаде», поскольку ад Пуханова практически всегда холодный, зимний (и потому созвучный основному времени года России), а лес, как заметил Роман Шишков, часто играет роль живого места[11]. У Данте холод, точнее ледяное озеро Кацит был приметой Девятого круга, но в мире пухановских героев скорее чувствуется первый круг или Лимб, куда попадают не столько грешники, сколько не заставшие и не увидевшие Бога жители ледяной страны[12].

Мы жили в космосе и нас

Однажды навещал Гагарин.

Свет обещал тянуть и газ

И был за что-то благодарен.

Ни в Заполярье, ни в тайге,

Ни в богом проклятой Сибири,

Мы где-то в космосе. Но где?

Прости, Гагарин, мы забыли.

Гагарин становится христологическим образом, а Пуханов переворачивает все с ног на голову: кратковременный полёт в ледяной и бездвижный космос превращается в сошествие в ад[13], где героя чтят, хоть и не очень понимают. Встреча не приводит ни к чему, поскольку своё место в буквальном и переносном смысле свидетели Гагарина понять не могут, а потому сокрушаются: «Прости, Гагарин, мы забыли», хотя очевидно подразумевается известный нецензурный мем с более жёстким посылом, который в какой-то мере задаёт настроение всей книге[14].

С первого же стихотворения Пуханов с горькой иронией замечает, что «в аду совсем как дома, / а ты переживал». Герои могут, например, работать у толкиеновского Сарумана на заводе. Для Пуханова – человека, любящего цитировать классические тексты, – это важная деталь[15]. Ведь у Сарумана в подчинении были орки – пародия на эльфов. Так и житель России проходит «облагораживание» адом. Потому ничего, кроме работы с металлом в итоге не получается и в огороде у таких персонажей появляются не плоды, а кривые железяки. Ад не способствует истинному творению, но разлагает человека. При этом загробный мир Пуханова максимально приближен к реальности: здесь даже круги ада заменяются этажами[16]. Он предельно обытовлен, фантастика метафорична, но не фантастична:

Она умерла и преподаёт где-то в Америке,

Иногда пишет в социальных сетях нечто отрывочное.

Замечательно, что умерших научились

использовать в различных областях

человеческой деятельности.

Человекоподобные роботы со временем

заменят людей во всем.

Мертвецов перестанут беспокоить, выкапывать

из земли и воскрешать.

А жаль, ведь пусть и бестолково, но случается

поговорить с некогда близким

человеком через океан,

Сквозь смерть услышать сбивчивую речь.

В 2009-м Пуханов говорил: «Кроме поэзии, как мне кажется, больше некому примирить человека с ужасом бытия, с тайной смерти, с неизбежным уничтожением всего любимого и дорогого. Задача прагмагерметики – воспитать в человеке любовь к неизбежному. Религия, философия утратили навык перевода сути явлений на человеческую речь. Прагмагерметика – попытка вернуться к основам человеческой речи, способной давать имена вещам»[17]. В этом плане «Адалиада» является наиболее иллюстративным из всех вышедших сборников, Пуханова поскольку напрямую настраивает на считывание адского в повседневности, от которой все равно не деться, ведь жителями ада становятся с детства. Например, в «Я испытываю ужас» вновь поднимается тема «прививки страхом» из стихотворения «Советские родители водили своих маленьких детей к доктору» («Школа милосердия»)[18]:

Я испытываю ужас.

Ты испытываешь ужас.

Он испытывает ужас.

Мы испытываем ужас.

Все испытывают ужас.

Не пугайся, это — ужас.

Одинокий голый ужас:

Не привязанный к беде,

Не приваженный к судьбе.

Лоб потри ладонью влажной,

Подыши в пакет бумажный.

Терпеливо сосчитай

В перевернутом порядке:

«Десять, девять, восемь», ай!

Дату запиши в тетрадке.

Страх прививается с детства и становится частью воспитания, как разучивание лиц и чисел. Это стихотворение, как и подавляющее большинство текстов «Адалиады», написано регулярным стихом, что для Пуханова, последний раз обращавшегося к опыту исключительно регулярного стиха в «Плодах смоковницы» (2003), не очень типично[19]. В последующих книгах он сочетал его с верлибром, а в книге «К Алёше» практически отказался от традиционной метрики[20]. Сергей Аверинцев, поднимавший вопрос соотнесенности формы с содержанием за счет регулярности стиха, писал, что «за одной хореической строкой непреложно последует другая, и так будет до конца драмы; примерно так, как после нашей смерти будут до конца мировой драмы продолжать сменяться времена года и возрасты поколений, каковое знание, утешая нас или не утешая, во всяком случае, ставит на место и учит мужеству»[21]. Но верно и обратное: ритм встраивает нас в повторяющуюся структуру, из которой нельзя выбраться, не нарушив ее[22]. А именно по таким законом живет ад, в котором все предопределено. Что не отменяет безусловной необходимости его осознания и мужества это понимать. Мужество дается нелегкой ценой и временами отчаяние прорывается сквозь строчки: «Меня окружают чужие холодные могилы. / Как могу вырабатываю гормон скорби / И выгораю без ответного чувства». При этом соседствовать стихотворение может со светло-грустным «Есть место без печали и потерь», в котором происходит истинное умирание и встреча дедушки с его уже ровесником-внуком, чему, однако, «завидуют живые»[23]. Вообще, живое прорывается в этот мир и прорывается тем способом, которым может действовать поэт – через слово, а оно не только ранит[24], но и может быть припасено на Судный день. Гумилёвское слово, которым останавливали солнце и разрушали города, в этом мире по-прежнему остается силой, отделяющей поэтов от просто признанных авторов – их может читать кто угодно, но не соплеменник, которому важна магическая сторона, как в стихотворении «Индеец навахо на фестивале в Торонто». Впрочем, нет гарантии, что стихотворчество этим людям будет важно помимо реализации практических целей. В этом плане поэзия Пуханова по-прежнему пряма, но не прямолинейна.

Владимир Губайловский спорил со Станиславом Львовским о трансляции травмы в поэзии Пуханова, замечая, что «советское детство – это детство детей без взрослых. Это тяжелый опыт самостоянья. Не все его выдержали. Тот, кто выдержал, – окреп духом. Все эти ужасы детства, которые перечисляет Пуханов, – конечно, ужасны, но в каком-то конечном счете они необходимы»[25], а потому места травматическому излому как бесконечному ковырянию раны не остаётся – остаётся место работе. В этом плане новая книга Пуханова по-прежнему не даёт ключа. С травмой можно работать, но это не отменяет её, поскольку она случилась. В затушёванном аде, где изломы становятся частью повседневного быта, она забывается, как забывается постепенно советский опыт: в конце концов, независимо от личного отношения к тому, закончился или вышел на новый этап проект «советский человек», 90-е, нулевые и десятые дали новые оттенки, не говоря уже про то, что само по себе взросление/старение накладывает отпечатки независимо от эпохи, в которой человеку приходится жить и быть. Проблематика новой книги Пуханова таким образом потенциально смещает разговор с опыта обсуждения советских травм, который, разумеется, тоже есть, на проговаривание восприятия чувства омертвения как саднящей, но не всегда осознаваемой незалеченной раны. Даже в моменты её обнаружения зачастую не происходит ничего, что весьма, к сожалению, созвучно современному общественному несопротивлению энтропии. Эпическое полотно Пуханова даёт почву для ума, как родительская притча – мудрое, но не гарантирующее извлечения выводов высказывание. Однако с помощью этого высказывания можно пытаться составить чертежи ада и таким образом опознать его. А там уже, цитируя стихотворение из «Школы милосердия»:

Будем делать добро из зла.
Дом из воздуха. Хлеб из говна.
Нету войлока, нету льна.
Есть отчаянье, тишина.
Вода горькая. Смерть ряженая.
Безысходность светлая, выдержанная.
Счастье короткое, рыжее.
Сделаем - выживем.

[1] Работа написана в рамках Курса аналитической критики Алексея Масалова (осень-зима 2021). Как и другие работы курса, была начата до 24 февраля 2022.

[2] https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=10216250306123836&id=1638418419

[3] Тавров, к слову, писал и про её девальвацию. См. Тавров А. О чем звонит колокол, или слово в защиту смерти / Тавров А. Нулевая строфа. М., СПб: Центр гуманитарных инициатив, 2016. С. 184-188.

[4] Осенний Д. Виталий Пуханов: «Я очень скучаю по 90-м» // Версия Саратов. URL: https://nversia.ru/rubric/view/id/2164/

[5] Из личной переписки с автором.

[6] К «Божественной комедии» и «Одиссее», точнее к Одиссею, который, как известно, спускался в ад, Пуханов обращается явно, в отличие от «Илиады».

[7] Львовский С. Разговор о невозможности разговора. Вступ. ст. URL:  https://www.academia.edu/4789531/

[8] Бавильский Д. Виталий Пуханов как пример русского человека в развитии // Новый мир. 2020. №10. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2020_10/Content/Publication6_7583/Default.aspx#sdfootnote1sym

[9] https://www.facebook.com/puhanov/posts/10221323114778814

[10] Кукулин И. «Сумрачный лес» как предмет ажиотажного спроса, или Почему приставка «пост-» потеряла свое значение // Новое литературное обозрение. 2003. №1. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2003/1/sumrachnyj-les-kak-predmet-azhiotazhnogo-sprosa-ili-pochemu-pristavka-post-poteryala-svoe-znachenie.html

[11] Шишков Р. Виталий Пуханов: «Твои личные демоны не станут выть и корчиться» // Современная литература. URL: https://sovlit.ru/tpost/f8khbsdra1-vitalii-puhanov-tvoi-lichnie-demoni-ne-s

[12] Справедливости ради, ад как застывшая субстанция также встречается у Пуханова в виде, например, застывшего янтаря – см. «Поэт зажился на земле».

[13] Этот мотив далее в более явном виде возникнет в стихотворении «В аду сегодня выходной». Он также встречается в «Плодах смоковницы» в стихотворениях «Когда бы нас подняли по тревоге» и «Я убит подо Ржевом, но только убит».

[14]Наиболее явным выражением этой идеи становится стихотворение «У звезд далеких ярче свет».

[15]Данила Давыдов писал, что «Пуханов действительно тотально цитатен, но при этом цель его цитирования — не только перебирание намеков, но и компрессия, сверхконцентрация смыслов». См.: Давыдов Д. Аскетизм естественного отбора // Новое литературное обозрение. 2004. №1. URL: https://magazines.gorky.media/nlo/2004/1/vitalij-puhanov-plody-smokovniczy.html

[16] См. стихотворение «На жизнь смотрю, финала жду».

[17] Пермяков А. Разговоры с Андреем Пермяковым: Виталий Пуханов, Алексей Алехин // Волга. 2009. №9-10 (422). URL: https://magazines.gorky.media/volga/2009/9/razgovory-s-andreem-permyakovym-vitalij-puhanov-aleksej-alehin.html

[18] В новой книге Пуханов продолжает развивать мотивы предыдущих сборников. Пунктиром отметим, что «Для всеобщего счастья и процветания» явно вытекает из «Будем делать добро из зла» («Школа милосердия»), а «В аду осенью половина листьев на деревьях – бабочки» нужно рассматривать в связке с «21 апреля 1933 года мой семилетний отец встретил в степи ангела» («Приключения мамы»).

[19] В 2009 году Пуханов замечал, что «формальная сторона письма не имеет значения, но в рифму удерживать порядок слов под давлением проще, они как бы в скафандре, оттого и пожатие у стихотворения бывает неуклюжим, как у космонавта или водолаза, но сердечным, искренним». См.: Горалик Л. Интервью с Виталием Пухановым // Воздух. 2009. №3-4. URL: http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2009-3-4/interview/

[20] О стилистике Пуханова и «обескровленности» обеих поэтических тенденций см.: Бавильский Д. Виталий Пуханов как пример русского человека в развитии // Новый мир. 2020. №10. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2020_10/Content/Publication6_7583/Default.aspx#sdfootnote1sym

[21] Аверинцев С. Ритм как теодицея // Новый мир. 2001. №2. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2001_2/Content/Publication6_3527/Default.aspx

[22]Показательно стихотворение «Размазал шарфом след вороний», в котором за счёт использования выбивающегося из ритма «поблагодарил» герою удается преодолеть себя, чтобы совершить естественное действие в череде типовых событий ада.

[23] Здесь сложно не провести параллель со знаменитой финальной сценой из «Заставы Ильича» Марлена Хуциева, в которой главному герою видится отец, замечающий, что он не вправе давать советы, поскольку умер, когда был моложе сына.

[24] Эта метафора буквально реализована в стихотворении «Где должен бы валяться снег».

[25] Губайловский В. Мизерикардия. Инструкция по применению // Новый мир. 2014. №10. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2014_10/Content/Publication6_1245/Default.aspx