22 апреля 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 513 |
Чтец всех этих бывших тварей
Гликерий Улунов
Рецензия на книгу:
Полина Барскова. Натуралист.
М.: Центрифуга, Центр Вознесенского, 2021. 100 с.[1]
Гликерий Улунов - р. в 1997, тексты размещались в проектах «Стенограмма», «Воздух», «Транслит», «TextOnly», «Грёза», «полутона», «Здесь». Шорт-лист премии Аркадия Драгомощенко (2020). Лонг-лист молодёжной поэтической премии «Цикада» (2021). Занимается экспериментальной музыкой, историей философии.
Многие тексты Полины Барсковой существуют как обращения к кому-то или чему-то. И речь идёт не о том, что у этих текстов есть предмет (это был бы простой трюизм), но о том, как они взаимодействуют с людьми и вещами. Конечно, такое ощущение создаётся эпиграфами и посвящениями, которые сопровождают стихи, но и сами тексты как будто пытаются дать слово чему-то или ничему, кому-то или никому. Сборник стихов «Натуралист» позволяет охватить взглядом историю, в которой развивались стратегии Полины Барсковой, в нём на фоне затемнения одних тенденций другие обнажаются, делаются явными.
Тема блокадного письма, которой Барскова занимается больше десяти лет, в новом сборнике слегка приглушается по сравнению, к примеру, со сборником «Воздушная тревога». Заглавный текст книги 2017 года построен в виде писем сороковых годов одной семьи. Основной для этого текста стали настоящие письма семьи Миллер, трагедия которой включает в себя блокаду, эвакуацию и послевоенные репрессии. Слегка игровые, напоминающие «детскую» поэзию фрагменты избавлены от всякого веселья, напротив, такая поэзия открывает ужас сломленного языка, ужас неописуемой картины и непередаваемой боли:
Таточка пишет тебе твой папочка
Ты на сердце моём латочка ласточка
Какой день сегодня? День — сегодня.
Здесь
каждый день сегодня.
Вчера нет завтра.[2]
Первый текст «Натуралиста» напоминает этот фрагмент своими точными рифмами, «сказочным» антуражем смерти, однако тематически это стихотворение, на наш взгляд, выходит за рамки как блокады, так и в целом Войны. «Симфония № 7» Шостаковича, отсылающая к блокадному Ленинграду, вписывается в более широкую тему – смерти одних и выживания других. Если стихотворение «Воздушная тревога» передаёт взгляд тех, кто прямо сейчас переживает катастрофу, кто ещё не знает ничего о своих шансах на выживание, стихотворение «отступает час хорьков…» вступает в резонанс с заглавным циклом книги 2021 года, который её завершает – вместе они сосредотачивают внимание на переживании совсем иного рода. Переживании того, кто видит чужое мёртвое тело, чужое физическое страдание и чужое ожидание смерти. Оно включает в себя не только странное отношение к Другому, но и попытку понять самого/саму себя в этой роли: «пережившие его / мы смешное меньшинство / смехом подшиваем плач / льдом перемежаем речь».
Такая форма обращения, обращения к погибшему, в цикле «Натуралист» разворачивается по отношению к природе, одушевлённой и неодушевлённой. Он начинается с характеристики фигуры безучастного наблюдателя, натуралиста, находящего даже эстетическое наслаждение в сценах насилия:
натуралист
естество знатель и пытатель
ботаник и природовед
удач глотатель
выплёвыватель бед
он пялится он зрит он зырит
на то как дикий кот терзает
вполне домашнего крота
дух выползает вымерзает
натуралист в бессилии дерзает
воскликнуть: н/о! красота
Приём из первого строфоида состоит в том, чтобы одним или несколькими остранёнными словами (часто изобретёнными субстантивами глаголов) обозначить «тип» или малозаметную роль человека. В сборнике прозы «Живые картины» Полина Барскова использовала этот приём и сразу же дала ему авторскую интерпретацию: «Прелестью для прощателя является та власть, которою обладает над ним прошлое зияние, беда, темнота. По-русски нет слова survivor – тот, кто выжил, кто вернулся. / Вот я сейчас и пытаюсь придумать слово, создать-передать существо, а главное, процесс-способ сожительства с памятью о пережитом. / Прощатель пытается насувать слов в свою тьму, как бумажных мякишей в мокрый ботинок. Чем больше в ней, в темноте во мгле, слов, тем слабее её прелесть»[3].
Как “прощатель”, конструкция “естество знатель и пытатель” закрывает нехватку слова, чтобы сделать скол души или функцию этого скола доступными для поэтического зрения. Обнаруживая эту роль, Полина Барскова, возможно, вступает в диалог с участницами и участниками дискуссии об эстетизации насилия. Подобен ли такой натуралист писателям и читателям, о которых пишет Галина Рымбу, наслаждающимся насилием над женщинами в своих произведениях и комментариях?[4] Вероятно, субъект текста интересуется не этической стороной, а в целом способностью вовлечения в смерть, и фигуре безучастного наблюдателя в этом тексте противопоставляется чтец: «Ты был опоссум или ёж? / Теперь ты алое на сером / И занят непременным делом / Исчезновения: в поту / Иль в инее: тебя я чту. / Я — чтец всех этих бывших тварей». Эта фигура подразумевает роль интерпретатора мира, для которого события мира не сводятся к наличным предметам, но функционируют как слова и фразы, которые требуют усердия в понимании, чтения. Одновременно в фигуре присутствует и иная роль, на которую намекает выбор глагола («тебя я чту» вместо «тебя я читаю») – роль того, кто выражает почтение мёртвой природе.
Читая мир, субъект текстов Полины Барсковой обращается и к созданным вещам, повседневным артефактам. Простые предметы в её стихах не немы, лирический субъект глазами «музейщика» открывает в них знаки опыта ушедших людей (в том числе ушедшего прошлого "я"), роль в мире человека. Предметы несут на себе следы как любви, радости, так и голода, страха смерти, по ним можно читать судьбы живых и мёртвых. Разговор с вещами – один из способов помнить об ушедших, не оставаться безразличным, о которых пишет Барскова в цикле «Смерть замечательных людей». В этом внимании к «мелочам» вновь проявляет себя блокадный опыт, окрашенный постоянной нехваткой, необходимостью ценить в вещах то, что в обычной жизни невозможно заметить. Однако в последнем сборнике Барскова берёт от опыта этой катастрофы не «что», а «как» – опыт присутствует не в темах, а во взгляде, в речи. Даже не называя имён и мест, Полина Барскова может начать отражать эхом «сломанный» пронзительный язык Геннадия Гора или изящную прямоту Ольги Берггольц.
Нехватка слов для характеристики типа или роли человека вынуждает субъект текста конструировать слова, подходящие для того, чтобы зафиксировать важный скол реальности. Однако не только новые слова и конструкции подходят для этой цели. Для характеристики неуловимых черт ситуации или места, Барскова использует в некоторых текстах уже готовые фразы, сказывающиеся не об этих местах и ситуациях, но как бы вокруг них. Так «Воскрес», укороченная фраза поздравления с Пасхой становится (вместе с самим праздником) пространственным атрибутом – «повсюду Пасха, Воскрес». Отсутствующая реальность также не лишена голоса. В стихотворении «Парк Победы» отчётливо звучит зов отсутствия. Субъект текста задаётся вопросом – что чтут в этом парке, чья это память и память кого:
И тогда она говорит: здесь будет Парк.
Парк чего?
Парк, собственно, ничегоникого.
Парк Победы Приморской —
Особое существо.
Его надо разбить
Как войско.
Один из вопросов, которым задаётся Барскова в своей исследовательской работе — как пишущие дневники и стихи люди, которые переживают катастрофу, обращались со своим временем, как берегли его или защищались от него, возникает и в её собственных художественных текстах. Полина Барскова показывает, что не только экстремальные ситуации требуют или, вернее, ждут, провоцируют особое отношение со временем, но и детство, старость, тревога и радость. Болезненное ожидание, сомнение, надежда протекают в стихотворении «Пасха» в пульсирующем движении от одиночества к слиянию с Другим. Движение обозначено разными местоимениями – я, ты, мы – они очерчивают переход от собственного высказывания к высказыванию нескольких «я» в слиянии, к «сопричастной субъективности»[5] и персонификации опыта мира («Весь мир стал Ты»). Этот переход меняет и характеристику времени – это может быть тревожное ожидание, надежда или одиночество, которое как будто создаёт нечто подобное замороженному, густому времени болезни. Это движение напоминает описанное Уильямом Джеймсом религиозное чувство: принимая веру, доверяясь ей, человек обретает личностное отношение ко вселенной: «Если мы религиозны, вселенная для нас не просто Оно, но Ты; между нами и ею допустимы все отношения, возможные между личностями»[6].
Иная форма утяжеления времени раскрывается в стихотворении «Срок»: «Верь, что теперь мне гораздо страшней / Спать в темноте под охраной шершней, / Неугасаемых воспоминаний — / Неисцелимых графитных стержней». В этом тексте сочетается рефлексия того, что можно назвать «творческий путь», отчасти мучительная попытка зафиксировать место искусства в жизни, с описанием того, как субъект текста уживается с накапливающимися воспоминаниями, картинами, которым никогда не суждено повториться. Никогда, кроме как в процессе сотворения текста, который одновременно указывает на прошедшее время событий и даёт пробиться им снова в повторении, место которому подготовила надежда.
В текстах Полины Барсковой сочетается проработка чувства утраты и нехватки со способностью обнаруживать в них позитивное содержание. Речь идёт не об оптимизме или, тем более, эскапизме, скорее о способности в утрате искать то, что остаётся, или видеть в отсутствии новое время, смотреть на «Весь мир через призму “без”». Литература или письмо – одна из важнейших для Полины Барсковой форм дарующего отсутствия: «Они договариваются о встрече: встреча не состоится. / Однако беседа имела место, что-то перешло от одного к другому». Разговор юноши с умирающим писателем о встрече, которая не может случиться. Всего пара слов в телефонном разговоре или заметка в дневнике тускнеющими чернилами – с одной стороны, знаки неудавшейся коммуникации, а с другой – длящийся голос пустоты.
Весь мир стал Ты.
И лишь по кромке, как
В момент заката ли, рассвета,
Ползёт пылающий неугомонный мрак.
Не станем думать это.
[1] Работа написана в рамках Курса аналитической критики Алексея Масалова (осень-зима 2021). Как и другие работы курса, была начата до 24 февраля 2022.
[2] Барскова П. Воздушная тревога // Барскова П. Воздушная тревога: Книга стихов / Ozolnieki: Literature Without Borders, 2017. С. 58.
[3] Барскова П. Прощатель // Барскова П. Живые картины. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2014. С. 22.
[4] Рымбу Г. Великая русская литература // Рымбу Г. Ты — будущее. М.: Центрифуга, Центр Вознесенского, 2020. С. 162-170.
[5] Заломкина Г. Сопричастная субъективность в современной русской «непрозрачной» поэзии // Субъект в новейшей русскоязычной поэзии - теория и / ред.-сост. Х. Шталь, Е. Евграшина. Berlin, Bern, Bruxelles, New York, Oxford, Warszawa, Wien: Peter Lang, С. 294-296.
[6] Джеймс У. Д Воля к вере // Воля к вере: Пер. с англ. / Сост. J1. В. Блинников, А. П. Поляков. М.: Республика, 1997. С. 24-25.