07 апреля 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 672 |
Ян Сатуновский: поэтика как этика (анализ одного стихотворения)
Марк Липовецкий
1. Вчера, опаздывая на работу,
2. я встретил женщину, ползавшую по льду,
3. и поднял ее, а потом подумал: – Ду-
4. рак, а вдруг она враг народа?
5. Вдруг! – а вдруг наоборот?
6. Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?
7. Обыкновенная старуха на вате,
8. шут ее разберет.
1939, Днепропетровск
Ян Сатуновский (1913 -1982) писал о себе: «Я не поэт./ Не печатаюсь с одна тысяча 938 года». Дата выбрана не случайно – именно с этого года Сатуновский ведет отсчет стихотворений, которые он считает настоящими. Хотя стихи он писал с ранних лет, еще когда в начале 1930-х, учась в Москве, познакомился с поэтами-конструктивистами. Инженер-химик по профессии он вырос в Днепропетровске, где закончил университет и откуда был призван в армию в 1939 году. Воевал, закончив войну в звании старшего лейтенанта. После войны жил в подмосковном городе Электросталь. А в 1961 он попадает в круг Лианозовских поэтов и художников и становится его неотъемлемой частью, обнаружив созвучное своему понимание искусства в живописи Оскара Рабина и в стихах Евгения Кропивницкого, Всеволода Некрасова, Игоря Холина и Генриха Сапгира. При жизни ему удалось выпустить двадцать книжек для детей, но свою «взрослую» поэзию он мог публиковать только в самиздате и тамиздате.[1] Его стихи, помимо близкого круга друзей, высоко ценили Виктор Шкловский, Илья Эренбург, Илья Сельвинский, Алексей Крученых.
Сегодня его считают основоположником «конкретной» found poetry в русской литературе. Именно ему принадлежит программный моностих: «Главное иметь нахальство знать, что это стихи» (1976). Однако в отличие от «конкретных поэтов», посредством монтажа выстраивающих осколки повседневной речи или официозного языка в новые порядки, Сатуновский идет совершенно иным путем. По словам критика Владислава Кулакова:
«Лирический жанр Сатуновского точно определил Геннадий Айги: “острые, как перец, стихотворения-реплики”. Действительно, стихи Сатуновского — это прежде всего реплики, выхваченные из непрерывного разговора — без начала и конца. Реплики негодующие, обличающие, протестующие, обращенные к неназываемому, но всегда узнаваемому оппоненту, или реплики — размышления, наблюдения, обращенные к самому себе».[2]
Однако, «разговорность» Сатуновского обманчива. Как точно замечал поэт и критик Михаил Айзенберг: «Стихи Сатуновского – это письменная устная поэтическая речь». [3] То, что кажется спонтанной репликой, при ближайшем рассмотрении оказывается ритмически и фонически выстроенным поэтическим текстом. Даже верлибр Сатуновского, как правило, таит в себе фрагменты силлабо-тоники и акцентного стиха.
Поэтическая форма, которую устная или внутренняя речь приобретает под пером Сатуновского, как ни странно, является способом этического высказывания – именно этическое начало проступает, как кристаллическая решетка в виде созвучий и ритмических сдвигов в структуре непритязательных, на первый взгляд, текстов Сатуновского. Причем, Сатуновский, как правило, таким образом проверяет этической/поэтической структурой либо расхожие интеллигентские мнения, либо официальный дискурс.
«Вчера, опаздывая на работу…» помечено цифрой 6 в том «Списке», а вернее, лирическом дневнике, который Сатуновский вел всю жизнь, начиная с 1938-года. К этому времени он уже закончил университет и работал инженером-химиком, ожидая призыва в армию. Но в этом восьмистишии уже видна та сложная диалектика этического, поэтического и политического, которую Сатуновский будет исследовать на протяжении своей жизни.
Несмотря на краткость, это стихотворение отличает изысканная сложность формы. Всё восьмистишие прошито сложными и разнообразными внутренними созвучиями и рифмами: на работу — по льду — подумал — ду; ползавшую — по льду — поднял — потом — подумал; ду//рак — враг; вдруг — враг; друг — вдруг; народа — наоборот — разберет; обыватель — обыкновенная; обыватель — на вате. Слово «вдруг», повторяется 4 (!) раза на 8 строк, рифмуясь при этом то с «другом», то с «врагом». Формула «враг народа», благодаря рифме, превращается сначала в «наоборот», а потом в «шут ее разберет». Неожиданный анжамбеман передает резкое переосмысление бытовой ситуации: «Ду// рак, а вдруг она враг народа?» Симметричные формулы «вдруг она враг» и «вдруг она друг» скреплены не только анафорой и синтаксическим параллелизмом, но и повторяющимся спондеем, создающим ритмическую синкопу.
Непрост и ритм стихотворения, который лишь на первый взгляд напоминает бытовую речь. Верлибр начинается как пятистопный ямб и сломанным ямбом (трехстопным) заканчивается. В строках 4-6 (кульминационных, ключевых) ритм максимально напоминает хорей – то трехстопный, то четырехстопный, то шестистопный. Третья и седьмая строки, как бы создавая другую – повествовательную или более спокойную – тональность, состоят из трехстопных стоп разного типа. Вообще-то это стихотворение могло бы звучать как дольник, с традиционным чередованием 3-ударных и 4-х ударных стихов, если бы не шестая строка - с ее шестью (!) ударениями: «Вдруг она друг? Или, как сказать, обыватель?» Ритм стиха передает переход от внешне невинной ситуации к внутреннему монологу, пронизанному сомнениями и ужасом.
Эта сложнопостроенная форма нужна для того, чтобы обнажить внутренний драматизм советской повседневности образца 1939 года – формально последнего года «Большого террора». И вместе с тем, как было сказано выше, именно она становится своеобразной «кардиограммой» этического чувства, то подавляемого страхом, то сопротивляющемуся ему. Первоначальный порыв помочь упавшей женщине – даже не этический еще, а просто рефлекторный, натыкается на ужас политического подозрения.
Здесь кульминация стихотворения, обозначенная резким анжамбеманом «Ду-// рак» – разрубающим слово пополам. Начиная с этого момента, мысль лирического субъекта судорожно движется от одной крайности к другой: Ду-// рак, а вдруг она враг народа? // Вдруг! – а вдруг наоборот? // Вдруг она друг?» Эта скачка откровенно контрастна по отношению к повседневной ситуации, описанной в стихотворении. Но именно борьба этического чувства со страхом, внушенным политическим климатом, и составляет конфликт стихотворения.
В резких перепадах мысли лирического субъекта для Сатуновского скрыта логика, воспитанная кампанией террора: врагом может оказаться каждый, никаких причин для этого не нужно. Любая, даже самая невинная, помощь, даже просто контакт с потенциальным врагом, могут быть использованы против тебя – а затем инкриминированы как содействие врагу. Произвольность, случайность и внезапность границы, отделяющей «врага народа» от «друга», лежит в основании этой логики, и именно она предана внутренними рифмами, в которых одно и то же слово «вдруг» может быть созвучным «врагу», а может – «другу». Четырехкратное повторение «вдруг» передает скорость политических метаморфоз (из «друга», даже «/вождя» - во «врага»), сформировавших эпоху террора – и мысли лирического субъекта воспроизводят эту стремительность. Это даже не мысли, а новые рефлексы, вбитые в голову массовыми арестами, судебными процессами над врагами народа и устойчивым, парализующим страхом.
Внутренний драматизм уже присутствует в первых трех строках стихотворения. Традиционная лирическая завязка «Я встретил женщину» – резко обрывается снижением: «ползающую по льду» – романтическая ситуация превращается в гротескную. Гротеск нарастает с монотонным повторение слога «по»: «ползавшую по льду, // и поднял ее, а потом подумал». ПО – так звучит по-русски имя Edgar Alan Poe, и именно скрытая отсылка к его хоррорам слышится в этих строках Сатуновского. Высшей точкой гротеска становится анжамбеман ду//рак, благодаря которому в начало строки попадает, звуча как отдельное слово «рак», визуально «рифмующийся» с ползающей по льду женщиной. «Рак» - это, конечно, еще и знак смертельной болезни, угрозы, исходящей от упавшей незнакомки.
Но даже и вполне нейтральная строчка «Вчера, опаздывая на работу» – не совсем нейтральна. Начиная с 1938 года в СССР вводились драконовские законы, карающие за опоздания на работу – сначала увольнением, а с июня 1940 года – исправительными работами и тюремными сроками. Прелюдией к этому закону стало Постановление ЦК ВКП(б) и СНК от 27 декабря 1939 года.[4] Taк что джентльменский жест мог дорого стоить уже опаздывающему на работу протагонисту. И вообще, вся эта ситуация прочитывается как реализация словесной метафоры – ходить по тонкому льду.
Но и разрешение драмы тоже внутреннее конфликтно. Бинарная оппозиция враг народа/ друг как будто снимается нейтральным «обыватель» – оказывается, можно быть ни тем, ни другим, а просто обывателем! Это строка метрически аномальна благодаря шести ударениям. Слово «обыватель» также формально выделено. Во-первых, двойной рифмовкой с «обыкновенной старухой на вате». Во-вторых, тем, что вся строка вполне укладывалась бы в ослабленный ямб, если бы не последнее слово, создающее амфибрахическую стопу. О каком же «зубце» на этической кардиограмме сигнализирует это формальное «сгущение»?
Лирический субъект, кажется, нашел выход из этической дилеммы. Он пытается определить бедную незнакомку «нейтральным» термином – обыватель. «Нейтральность» казалось бы, предполагает допустимость сочувствия и помощи – то есть этического отношения.
Однако, при этом, во-первых, незаметно происходит трансформация жертвы: женщина не только превращается в «обыкновенную старуху», но и в «старуху на вате». Устойчивым было выражение «пальто на вате», и эта синекдоха подчеркивает превращение человека в вещь. Вот главный эффект террора – люди дегуманизируются и воспринимаются, как заразные вещи, любое прикосновение к которым чревато смертельной опасностью.
Во-вторых, еще один внутренний сдвиг маркирован неуклюжей вставкой «как сказать» - казалось бы, неуместной в этом суперлаконичном стихотворении. Полагаем, что этот вводный оборот далеко не случаен – он играет роль словесной кавычки, сигнализирующей о том, что перед нами «чужое слово», скрытая цитата.
Зима 1938-39 года – это время так называемой бериевской оттепели, когда был арестован Ежов, а с ним вся верхушка НКВД, террор был объявлен «перегибами на местах», и несколько тысяч жертв было освобождено. Тогда же был принят ряд партийных директив, осуждавших «злоупотребления» НКВД – главным из них было совместное постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» от 17 ноября 1938 года. Однако 21 января 1939 года – примерно тогда, когда герой Сатуновского шел по льду – в юбилейном выпуске газеты «Правда», посвященном 15-й годовщине смерти Ленина, появляется статья М.И. Калинина (формально – главы государства, председателя Президиума Верховного Совета СССР) «Как лучше ознаменовать память Ленина». Ее центральный тезис – атака на интеллигенцию:
«Слово “обывательщина” понятно до осязательности. А вместе с тем, как трудно очертить обывательщину в конкретности, как трудно определить и описать все многообразие ее проявлений в практической жизни. Обыватель тестообразен, неопределенен, его мысль всегда расплывчата, ее трудно уловить. Обыватель живет сегодняшним днем, упуская или совсем не видя перспективу. Его воззрения шатки, неустойчивы. В западно-европейских парламентах из таких “деятелей” составляется так называемое болото. Надо признаться, что и среди наших кадров, среди советской интеллигенции имеется значительна прослойка людей, которые в своих действиях и распоряжениях отличаются качеством неопределенности, которые всегда отписываются от Понтия к Пилату. Товарищ Сталин требует от наших политических деятелей ленинской ясности и определенности. […] Актуальный вопрос заключается том, как изжить обывательщину. Я думаю, что могучим средством для этого является овладение марксизмом-ленинизмом».[5] (курсив – в оригинале)
Статья Калинина построена как комментарий к речи Сталина (цитаты из которой даны курсивом) от 11 декабря 1937 года, в которой тот как раз и говорил о «политических обывателях»:
«Избиратели, народ должны требовать от своих депутатов, чтобы они оставались на высоте своих задач; чтобы они в своей работе не спускались до уровня политических обывателей, чтобы они оставались на посту политических деятелей ленинского типа, чтобы они были такими же ясными и определенными деятелями, как Ленин (аплодисменты), чтобы они были такими же бесстрашными в бою и беспощадными к врагам народа, каким был Ленин (аплодисменты), чтобы они были свободны от всякой паники, от всякого подобия паники, когда дело начинает осложняться и на горизонте вырисовывается какая-нибудь опасность, чтобы они были также свободны от всякого подобия паники, как был свободен Ленин…» (здесь курсив наш - авт.).[6]
Актуализация давней речи Сталина[7] после кратковременной критики террора и его «беспощадных к врагам народа менеджеров» однозначно читалось как сигнал – дальше пути нет. Только обыватели – то есть интеллигенты – могут принять критику репрессий за отклонение от генеральной линии партии, которой было и остается насилие по отношению к врагам народа.
Стихотворение Сатуновского в этом контексте читается как сардонический ответ на эти политические декларации – я выделил курсивом в приведенных цитатах те фразы, которые непосредственно резонируют с восьмистишием. Этический смысл стихотворения еще более горек, чем кажется на первый взгляд. Ленинская (сталинская) «ясность и определенность» оборачиваются основаниями для тотальной дегуманизации и слепой жесткости. «Нейтральность» понятия «обыватель» оказывается мнимой, что и подчеркнуто «цитатным» оборотом «как сказать». Для лирического субъекта Сатуновского это означает, что этическое отношение к незнакомке невозможно. Ведь «обыватель» – это просто еще одно определение врага. Следовательно, единственно допустимое отношение – отвернуться, если не перешагнуть через упавшую женщину.
Впрочем, паника, переживаемая героем стихотворения, однозначно квалифицирует не только несчастную женщину, но и его самого как того самого «обывателя», не способного быть «беспощадным к врагам народа», не способного интернализировать слепое насилие. Таким образом, он уже как бы «замешан» в преступлении – уже хотя бы тем, что не полностью избавился от этического чувства; именно этого полного очищения от сочувствия, простой учтивости, сопереживания чужой боли требует от человека идеология террора.
Так что «разрешение», в общем-то, иллюзорно. Или нет?
Ведь позиция обывателя, то есть интеллигента, сохраняющего «неопределенность», сомнение в правоте дегуманизации, предполагающая сочувствие к другому, позиция обывателя, живущего «сегодняшним днем», «не видящего и не умеющего рассматривать вопросы с общегосударственной точки зрения»[8] - именно эта позиция в стихотворении Сатуновского оказывается единственно доступной формой свободы в условиях террора. Думается, именно такой смысл ярче всего выражен в стихотворении его последней строкой: «шут их разберет» – идиома «неопределенности» в восьмистишии Сатуновского приобретает буквальный смысл: именно шут, трикстер, выступает как последний авторитет, как знак возможного выхода за пределы «общегосударственной точки зрения».
Недаром примерно в это же время Михаил Бахтин пишет трактат «Формы времени и хронотопа в романе», в котором размышляет о структурной вненаходимости шута, плута и дурака: «Им присуща своеобразная особенность и право — быть чужими в этом мире, ни с одним из существующих жизненных положений этого мира они не солидаризуются, ни одно их не устраивает, они видят изнанку и ложь каждого положения».[9] Двадцатипятилетний Сатуновский в Днепропетровске, конечно, не мог читать неопубликованные работы Бахтина, но им, по-видимому, двигало то же чувство, что и философом, только что вернувшимся из ссылки.
________________
[1] Подробную биографию Яна Сатуновского см.: https://imwerden.de/pdf/burkov_yan_satunovsky_biografiya_2012.pdf
[2] http://www.ruthenia.ru/60s/satunovskij/kulakov.htm
[3] http://www.vavilon.ru/texts/aizenberg/aizenberg6-4.html
[4] «О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотребления в этом деле» (от 27 декабря 1939 г.) http://www.consultant.ru/cons/cgi/online.cgi?req=doc&base=ESU&n=44784#04504719640036636 . См. также: Solomon, Peter H, Jr. Soviet Criminal Justice under Stalin. - Cambridge: Cambridge University Press, 1996. 299-336.
[5] Правда. 21 января 1939 г. С.3.
[6] Речь товарища И. В. Сталина на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа гор. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре // Правда. 11 декабря, 1937. С.2.
[7] Актуализация начинается еще раньше – с передовой статьи «Правды» от 11 декабря 1938 года (С.1) под выразительным названием «Политический деятель ленинско-сталинского типа», построенной как развитие той же самой цитаты из речи Сталина годовой давности о «политических обывателях».
[8] Правда. 1938, 11 декабря. С.1.
[9] Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975. С.309.