26 октября 2021 | Цирк "Олимп"+TV № 36 (69), 2021 | Просмотров: 886 |

Елена Фанайлова: эрос насилия

Марк Липовецкий


Марк Липовецкий - профессор Колумбийского университета (Нью-Йорк), доктор филологических наук, автор двенадцати монографий и двухсот статей, выходивших в российской и зарубежной научной и литературной периодике. Наиболее известен своими публикациями о русском постмодернизме (в частности, монография "Русский постмодернизм: очерки исторической поэтики", 1997; монография "Паралогии. Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920–2000-х годов", 2008). Является соавтором шеститомного вузовского учебника «Русская литература ХХ века: 1917 — 1990-е годы». Один из четырех соавторов оксфордской истории русской литературы (Oxford University Press, 2018). Соредактор многих сборников научных статей. Липовецкий также курировал публикацию пятитомного собрания сочинений Д. А. Пригова в издательстве Новое литературное обозрение (2013-2019). В 2014-м он получил премию Американской ассоциации преподавателей славянских и восточноевропейских языков за выдающийся вклад в науку. В 2019 году стал лауреатом премии Андрея Белого за заслуги перед русской литературой, а в 2021 году получил Премию Георгия Гамова (George Gamow Award) за исследования современной русской литературы.



Врач по первому образованию, психолог по второму, журналист радио «Свобода» по профессии — Eлена Фанайлова (р. 1962) стала пионером новой политической поэзии, возникшей в начале 2000-х годов, когда, казалось бы, политические темы, столь бурно обсуждавшиеся в 1980-е и 1990-е годы, стали непопулярны. Особенно в поэзии.

Фанайлова именно в это время начинает писать острополитические стихи, тем самым закладывая основания той новой поэтики, которая выйдет на первый план в 2010-е, после неудавшейся «зимней революции» 2011-12 гг. Именно тогда политическая поэзия вновь привлечет широкую публику к стихам (показателен, успех цикла «Поэт и гражданин» Дмитрия Быкова в исполнении Михаила Ефремова на Youtube).

Но уже в начале 2000-х, когда идеализирующая ностальгия по СССР становится тем общим знаменателем, на котором сходятся устремления властей и «широких кругов населения», Фанайлова пишет стихотворение «… Они опять за свой Афганистан»,  в котором обнажает страшную природу советской ностальгии – которая одновременно вызывает у нее сострадание и отталкивание. Впоследствии Фанайлова сопроводит стихотворение обширным прозаическим комментарием, рассказав историю его создания:

"В августе 2001 года я сидела на берегу реки Усманки под Воронежем. Точнее, загорала с подругой; турбаза, тепло, последние дни лета, когда можно плавать. Рядом с нами была компания: муж и жена, их мальчик, мать жены и какой-то человек, которому они вдруг почему-то начали рассказывать историю: как мужчину забирали в армию, а в Грозном была учебка и какие там были розы черные огромные, когда она приехала к нему на присягу, с кулак розы на площади, ты помнишь, какой красивый был город (обращаясь друг к другу)? Потом он заболел желтухой, его почему-то отправили в Ашхабад в госпиталь, и они там пили магнезию кружками, другого лечения не было, а вечером в палате — местное вино. […] Разговор этих людей (показательный расстрел насильников, узбечки-военнослужащие, с которыми трахались солдаты, — все это рассказ мужчины, который не стесняется жены и ребенка, в моем тексте ничего не придумано), весь ход и устройство этого разговора вызывают как бы открытие какой-то форточки во времени, и через эту форточку начинается сквозняк восьмидесятых. Детали, вкус, время на ощупь, все это оставалось только зафиксировать по возможности без искажений. Я начала записывать стихотворение прямо в течение их разговора и закончила на следующий день".[1]

Социолог, поэт и критик Борис Дубин писал: «Елена Фанайлова выделяется для меня в современной русской поэзии той решительностью, с какой отдает пространство своих стихов голосам других».[2] В полном соответствии с этим диагнозом стихотворение «… Они опять за свой Афганистан» написано «сквозь» голоса других людей, что подчеркнуто уже первой, грамматически неправильной, разговорной  фразой (верно было бы «про свой Афганистан»). Это почти сказ. 


1. ...Они опять за свой Афганистан

2. И в Грозном розы чёрные с кулак

3. На площади, когда они в каре

4. Построились, чтоб сделаться пюре.

5. Когда они присягу отдавать,

6. Тогда она давать к нему летит,

7. Как новая Изольда и Тристан

8. (Особое вниманье всем постам)

9. И в Ашхабаде левый гепатит


10. Он пьёт магнезию из общего бачка,

11. Железною цепочкой грохоча,

12. Пока она читает Отче наш,

13. Считая дни задержки у врача.

14. Лечение идёт своей чредой,

15. И он пока гуляет молодой,

16. Проводит дни, скучая и дроча


17. Ефрейтор N., постарше остальных,

18. Ещё салаг,

19. Знаток похабных дембельских наук,

20. Им разливает чёрного вина,

21. Поскольку помнит не из уставных

22. Параграфов, а как-то так:

23. Болезни грязных рук –

24. Проглоченные пули из говна


25. Общинный миф и коммунальный ад.

26. Она же в абортарий, как солдат,

27. Идёт привычным шагом строевым,

28. Как обучал недавно военрук

29. И делает, как доктор прописал.

30. И там она в кругу своих подруг.

31. Пугливых стройных ланей и дриад –

32. Убоина и мясокомбинат.


33. И персональной воли нет,

34. А только случай, счастье выживать. 

35. А там в Афгане – пиво по усам,

36. Узбечки невъебенной красоты

37. Уздечки расплетали языком.

38. Их с ветерком катали на броне

39. И с матерком,

40. Чтоб сор не выносить вовне,

41. Перед полком расстреливал потом,


42. Точней, командовал расстрелом сам

43. Полковник, – этих, кто волок в кусты,

44. Кто за́ косы в кусты волок

45. И кто насиловал их по кустам,

46. Афганок лет шестнадцати на вид,

47. На деле же – двенадцати едва.

48. Насильникам не больше двадцати.

49. Родня не узнавала ничего.

50. И медленно спускался потолок,

51. Как будто вертолёт, под бабий вой


52. Теперь они бухают у реки

53. И вспоминают старые деньки.

54. И как бы тянет странный холодок

55. Физическим телам их вопреки.

56. Теперь любовникам по сорока,

57. Сказать точнее, мужу и жене.

58. Ребенку десять, поздно для совка.

59. Их шрамы отвечают за себя. 


60. Другой такой страны мне не найти.  


Но кто субъект этого стихотворения? Вероятно, поэт, как губка, который вбирает в себя голоса – не близких ни духовно, ни психологически – персонажей. В итоге возникает гибридный нарратив, в котором «чужое слово» сплетается с дистанцированной оценкой, иронической или обобщающей, звучащей как драматургическая ремарка. Эта гибридность тонко передана формой стихотворения. Вообще-то, оно написано четырехстопным ямбом, самым распространенным, чтобы не сказать, банальным метром русской лирики. Но метрическая схема обогащается сложной строфикой и еще более сложной рифмовкой, а также  использованием резко укороченных строк (18, 39)  – вместе взятые все эти усложнения максимально сдвигают силлабо-тоническую схему, приближая ее по звучанию к свободному (хотя и ритмически организованному) стиху.

Чужое слово у Фанайловой неоднородно – здесь перед нами две перспективы, мужа и жены, сливающихся в некое двуголосое существо. В итоге возникает многоуровневый резонанс между голосами, проявляющий неожиданные связи между речью персонажей и словом поэта. Так, диагноз Фанайловой в 32-й строке «Убоина и мясокомбинат» вбирает в себя  и «розы черные в кулак»; и пюре,  в которое  обречены превратиться призывники; и «магнезию из общего бачка»; и «черное вино», и «проглоченные пули из говна», и абортарий… То есть разнообразные мотивы страдающего, больного и обреченного на смерть тела – человека, низведенного до состояния мяса, еды, убоины. Аналогичным образом компания призывников, заражённых гепатитом и проходящих курс воинских наук под руководством бывалого ефрейтора N, рифмуется с ироническим хором «пугливых стройных ланей и дриад», сопровождающих героиню в абортарий. Но к ним обоим относится авторское обобщение: «И персональной воли нет, /А только случай, счастье выживать».

При ближайшем рассмотрении видно, что Фанайлова ведет одновременно не два, а три переплетающихся и резонирующих друг с другом голоса, каждый из которых фиксирует определенную позицию по отношению к насилию. Во-первых, звучит голос женщины, прямой жертвы насилия, пускай не военного, а медицинского, но, по существу, пропитанного культурой войны. Во-вторых, это партия юноши-солдата, неотделимого от массы таких же, как он, призывников, а значит, непрямого соучастника насилия.  В-третьих, это голос наблюдателя (аналитика?), с одной стороны, пытающегося дистанцироваться от насилия, а с другой, убеждающегося в невозможности отделить себя от своих героев и их опыта. Этот тройной субъект и становится той призмой, через которую Фанайлова извлекает квинтэссенцию советского опыта из разговора случайных соседей по времени.

Интересно, что строфы в этом стихотворении разной длины, с неустойчивой схемой рифмовки – притом, что все рифмы в этом стихотворении мужские.  Строфы вторая (строки 10-16), четвертая (25-32) и последняя, седьмая (52-60) – отличаются тем, что, несмотря на величину строфы (от одиннадцати до семи строк), в них одна рифма соединяет первую и последнюю строки, три или четыре раза повторяясь в самой строфе: «Он пьет магнезию из общего бачка… Считая дни задержки у врача … Проводит дни, скучая и дроча» (строфа 2) «Общинный миф и коммунальный ад… Она же в абортарий как солдат… Пугливых стройных ланей и дриад… Убоина и мясокомбинат» (строфа 4).; «Теперь они бухают у реки … И вспоминают старые деньки…. Физическим телам их вопреки… Другой такой страны мне не найти» (строфа 7).  Эти рифмованные строки структурируют авторский взгляд -- отстраненно-брезгливый, иронический и сострадательный. Особенно поразительна последняя строка стихотворения – «другой такой страны мне не найти» – которая лишает наблюдательного автора возможности удержаться на позиции отстранённой иронии. Как поясняет Фанайлова: «От себя я записала последнюю строку, которая, конечно же, выражает невыносимую горечь бытия и боль за эту страну, а вовсе не восхищение ею, как померещилось кому-то из читателей»[3].

Строфы 1, 3, 5 и 6 построены так же, но повторяющиеся рифмы в них акцентируют логику «коммунального ада», интериоризированную персонажами. В первой строфе «Они опять за свой Афганистан» рифмуется с контрастным «Как новая Изольда и Тристан» и снижающе-ироничным «Особое вниманье всем постам». В третьей строфе нет доминантной рифмы – каждая повторяется дважды: ABCDABCD. Но «общинная» мудрость армейской гигиены опровергается здесь «похабными науками» ефрейтора и черным вином, напоминающим о черных розах «с кулак» в первой строке.  В кульминационных пятой и шестой строфах – строчные рифмы переплетаются с внутренними, связывая в единую цепь секс и насилие, удовольствие и убийство:


А там в Афгане – пиво по усам,

Узбечки невъебенной красоты

Уздечки расплетали языком.

Их с ветерком катали на броне

И с матерком,

Чтоб сор не выносить вовне,

Перед полком расстреливал потом,


Точней, командовал расстрелом сам.   

Полковник, – этих, кто волок в кусты,

Кто за косы в кусты волок

И кто насиловал их по кустам,

Афганок лет шестнадцати на вид,

На деле же – двенадцати едва.

Насильникам не больше двадцати.


Здесь до предела обнажена главная тема стихотворения Фанайловой, которую можно обозначить как эрос насилия.  Мотивы эроса и насилия последовательно разворачивается с первых строк в неразрывных сочетаниях. Розы (традиционный символ любви) напоминают кулак (образ насилия) и ассоциируются с городом войны – Грозным (в 2001-м, когда был написано это стихотворение, в Грозном опять шла колониальная война – на этот раз России с Чечней). Военное «отдавать присягу» в соседней строчке превращается в «она давать ему летит»,  где «давать» - это разговорное обозначение секса. Сначала на первый план выходит насилие эроса ­– поход в абортарий выглядит как военизированное разрушение личности:


Она же в абортарий, как солдат,

Идёт привычным шагом строевым,

Как обучал недавно военрук,

И делает, как доктор прописал.


Романтические мотивы «И там она в кругу своих подруг./ Пугливых стройных ланей и дриад» – звучат здесь откровенно издевательски, иронически подводя к завершающему строфу суждению: «Убоина и мясокомбинат». Эрос, помноженный на советскую систему здравоохранения, подвергает насилию, дегуманизирует и расчеловечивает не хуже войны.

Фанайлова в этом стихотворении явно оглядывается на известные «Стихи о зимней кампании 1980-го года» Иосифа Бродского, в которых война в Афганистане также ассоциативно соединена с мотивом аборта и превращения человека в «убоину» - в кусок мяса:

     Заунывное пение славянина

     вечером в Азии. Мёрзнущая, сырая

     человеческая свинина

     лежит на полу караван-сарая.

     Тлеет кизяк, ноги окоченели;

     пахнет тряпьём, позабытой баней.

     Сны одинаковы, как шинели.

     Больше патронов, нежели воспоминаний,

     и во рту от многих "ура" осадок.

     Слава тем, кто, не поднимая взора,

     шли в абортарий в шестидесятых,

     спасая отечество от позора!

У Бродского аборт – это форма протеста против «нового оледененья – оледененья рабства», наползающего на глобус. В «Стихах о зимней кампании» жертвы – все, и никому не спастись от нового апокалипсиса, даже собаке, вращающейся в космическом корабле на орбите Земли. У Фанайловой же, наоборот, аборт – это форма войны: в советской клинике действуют те же расчеловечивающие механизмы, что и в Афганистане.

Это различие указывает на более глубокую полемику Фанайловой с Бродским. У Бродского война – однозначно синонимична смерти. Напротив, Фанайлова изображает колониальную войну через мотивы секса и удовольствия, переплетенные с ужасом и смертью – но от этого картина становится еще страшнее. Удовольствие в ее стихотворении связано и с сексом с «узбечками невъебенной красоты» (их статус колониальных субалтернов подчеркнут обсценной лексикой), и с насилием над афганскими девочками, и с последующим расстрелом насильников. Офицерский секс с узбечками, рекрутированными в армию, сменяется солдатскими изнасилованиями афганских девочек и завершается расстрелом насильников и рыданиями их матерей. Благодаря рифмам в этих строках возникает эффект взаимоподобия, связывающий противоположности - удалое веселье колониальной армии и расстрелы солдат-насильников («а там в Афгане пиво по усам» - «командовал расстрелом сам»).  Эротический ряд («узбечки» и «языком») рифмуется со знаками власти, военной мощи и подчинения («уздечки», «на броне катали с ветерком», «матерком», «расстреливал потом»). Жертвы насилия «лет шестнадцати на вид/на деле же – двенадцати едва»  --подобны насильникам: «Насильникам не больше двадцати». Полковник, тайком расстреливающий солдат, жертвы насилия и солдаты-насильники соединены почти тавтологическим повторением: «кто волок в кусты», «за косы в кусты волок», «насиловал их по кустам».

Таким образом, сквозные рифмы буквально сплачивают насильников и жертв насилия, солдат империи и субалтернов, расстреливающих и расстреливаемых в «большое народное тело» (М.Бахтин) или «коммунальное тело», как называли его художники-концептуалисты. Именно к этому коллективному телу относится характеристика «убоина и мясокомбинат».  Но ему же, этому телу, принадлежит и эрос насилия, впоследствии вызывающий ностальгию по советскому. Эрос насилия отменяет вопрос о вине или ответственности – то есть снимает какую бы то ни было этическую оценку за соучастие в преступлениях. Этическую оценку заменяет иллюзия принадлежности к «большому народному телу» – которое в данном случае является телом империи. Именно память о принадлежности к имперскому телу, сплоченному эросом насилия, сохраняют и рассказчик – муж – и жена.

Эрос насилия обоюдоостр. С одной стороны, муж и жена размечены шрамами от пережитого ими насилия – не обязательно военного, -- «странный холодок» и шрамы на их телах – вот знаки этого эроса.[4]  С другой, память об имперском эросе, лишенная этической оценки, легко входит в ткань сегодняшней «нормальности», преодолевая разрыв между советскими 80-ми и постсоветскими 2000-ми. Фанайлова комментирует:

кус насилия – главное, что я помню об этом времени [1980-x годах], этот вкус пронизывал все развлечения, удовольствия, ощущения и чувства, не говоря уж о трудовой деятельности, и этот вкус вполне  присутствует в разговоре этих людей, моих ровесников. О чудовищном они говорят вполне обыденно, даже с некоторым оживлением, поскольку это их молодость и они в момент разговора в нее возвращались"[5].

В сегодняшнем постсоветском, «стабильном» состояния («Теперь они бухают у реки. … И вспоминают старые деньки»), эрос насилия является предметом ностальгии. Однако то, что  «о чудовищном они говорят вполне обыденно», свидетельствует, что «вкус насилия» из 1980-х не так уж и противоречит «вкусу» 2000-х и что ностальгия по эросу насилия служит его дальнейшей нормализации и обещает «возвращения» имперских радостей и трагедий.

Однако, сопрягая и соотнося голоса жертвы, соучастника и наблюдателя насилия, Фанайлова лишает читателя иммунитета к эросу насилию, а значит, и права на суд. Невозможность отделиться и отдалиться от нерефлективного переживания эроса насилия, воспринимается Фанайловой как трагическая и в то же время этическая позиция – именно занимая ее, лирическая героиня ее поэзии обретает «внутреннюю интонацию состояния, когда граница между мирами стирается, между миром живых и миром мертвых».

Фанайлова выработала поэтическую оптику, которая позволила ей следить за возвращением эроса насилия в постсоветской культуре и политике на протяжении всех последующих лет в течение которых ностальгия  по эросу насилия будет производить новое насилие – в Чечне (тень этой войны возникает в первой строфе благодаря упоминанию Грозного), в Украина --  в Крыму и на Донбассе, в Беларуси, на московских и петербургских площадях, где полицейские дубинками вколачивают уважение к власти в головы молодых людей, в тюрьмах, наполняемых политзаключенными… Прямым продолжением стихотворения «Они опять за свой Афганистан» становится большой цикл стихов Фанайловой «Троя vs Лисистрата», который она пишет во второй половине 2010-х-начале 2020-х годов.



[1] Елена Фанайлова. «… Они опять за свой Афганистан» // Новое литературное обозрение, 2003. №4. https://magazines.gorky.media/nlo/2003/4/oni-opyat-za-svoj-afganistan-2.html

[2] Дубин Б. “Книга неуспокоенности,” Критическая масса, 2006, №1 

[3] Елена Фанайлова. «… Они опять за свой Афганистан» // Новое литературное обозрение, 2003. №4. https://magazines.gorky.media/nlo/2003/4/oni-opyat-za-svoj-afganistan-2.html

[4] Фанайлова пишет в комментарии к стихотворению: «Я понимаю, что это примерно мои ровесники, раз дальше речь у них пойдет про Афганистан, и тут же достраиваю все медицинские подробности этого времени, которые неплохо знаю по учебе и практике в медицинском институте. Я вижу их шрамы: у мужчины — лапаротомия (скорее всего, по поводу прободной язвы), у женщины — операция по поводу кисты. Видимо, несколько абортов, учитывая социальный статус моих визави, а он определяется и в одних плавках (речь, лица бывших рабочих оборонного предприятия, которые вовремя занялись мелким бизнесом). Советская гинекология: узаконенное крайнее унижение, безумный стыд, казарменный стиль, как и весь советский быт» (там же).

[5] Там же.