14 октября 2021 | Цирк "Олимп"+TV № 36 (69), 2021 | Просмотров: 465 |

Идентичность боли

Юлия Подлубнова

Рецензия на книгу:

Ирина Котова. #температураземли. - М.: НЛО, 2021. ‒ 248 с.

(Серия «Новая поэзия»).

Книга Ирины Котовой, четвертая за последние пять лет, выглядит как итоговая по отношению к предыдущим. Она собрала, вобрала в себя темы, приемы и особенности письма, которые появились у поэтессы на новом этапе творчества, во второй половине 2010-х годов. Ирина Котова часто рассказывает историю, как на одном из поэтических фестивалей в Эстонии, кажется, это был 2016 год, она познакомилась с поэтом Яном Каплинским, разговор с которым перевернул если не жизнь, то точно поэзию, а по факту, всё вместе. Во-первых, поэтесса стала писать верлибры, во-вторых, через некоторое время поменялась ее поэтическая оптика.

При том, что котовские взбудораженные, насыщенные аффектами верлибры далеки от наполненных дзеновским спокойствием текстов Яна Каплинского, сближает их предельно трезвое и горькое ощущение жизни внутри катастрофы. Тотальной катастрофы, когда уже не имеет смысла поддерживать социальные условности, когда происходит предельное обнажение того, что осознается как последняя правда. Ирина Котова словно бы оказалась внутри распада, апокалипсиса, начала мыслить ими, перебирать «десять не египетских казней» (египетские ‒ явное предчувствие Апокалипсиса в Исходе) и сотни способов, которыми люди и технологии причиняют боль себе и всему, что их окружает, выводить эту боль из зон умолчаний, межеумочных пространств недоговоренностей, артикулировать и масштабировать ее, как бы замерять температуру земли, близкую к критической, особенно во времена войны, политического и социального прессинга, наконец, эпидемий («#ковид-весна» ‒ так называется одна из частей книги), когда «красные кресты скорых скрываются за перекрестком», а «медиа-пространство захлебывается визуализацией жизни/смерти».

жёлтые машины скорой помощи как быстрые головы ужей

ныряют под осоку ресниц

в истерзанные лихорадкой зрачки

пушечное мясо врачей слишком быстро становится фаршем

не дозревшие до здорового цинизма студенты-медики

совершают подвиг драйва

священники-кассиры-гастарбайтеры

сваливаются в общий улей

интубационные трубки превращаются в бога ‒

место общего пользования

Войну я упомянула не случайно: это сверхболевой узел книги, во многом обусловленный переживанием русско-украинской войны на Донбассе как предельно близкой, нарушающей границы личного, подступающей к самому дому: «от носков моих ботинок до войны / всего двести километров». Сказанное особенно актуально для Воронежа, граничащего по территории области с раздираемым пространством Востока Украины. Именно в Воронеже родилась и долгое время жила Ирина Котова, именно в этот город, где осталась мать, она постоянно физически и мысленно возвращается. «мама считает: начинать войны насиловать убивать ‒ / не про русских роботов / ещё она утверждает ‒ / русские умеют лучше всех воевать».

Бодрийяр писал, что возможность ядерной войны в современном пространстве гиперреальности реальнее, чем сама реальность, ибо эта возможность определяющим образом влияет на экономику и политику государств (1). В условиях постинформационной парадигмы современной жизни (пост-истины), в рамках которой уравниваются действительное и рассказанное/показанное, войны не заканчиваются, любая война неизбежно свидетельствует за любую другую. Реалии современных конфликтов и вооруженных столкновений в текстах Ирины Котовой отсылают к множеству предыдущих войн и катастроф: к Троянской, к самым страшным событиям Второй мировой войны, к действиям советских военных в Афганистане, к Чернобылю, который буквально забрасывали телами советских срочников, и т. д. Так возникает пространство многослойное постпамяти, суммирующее и по-своему актуализирующее экстремальные практики насилия, обнажающее трансгрессивную энергию разрушения, массового истребления. Так «бывшие» (см. одноименный цикл), а бывших убийц вообще-то не бывает, продолжают быть живыми и определять архитектуру настоящего. Так стучат в сердцах протоколов кости Холокоста ‒ Ирина Котова нарочито воспроизводит логику документа, протокола задержания, доходя до точки максимальной концентрации зла.

гетто ‒ не там где живут евреи

а там где их убивают

еврейский мальчик-мумия на рваной киноплёнке ‒

барабанная кожа холокоста

Так прошлое и настоящее перестают различаться. В этом же цикле, дальше:

девочку с болезнью дауна удаляют из кафе

как будто нажимают delete

светофор больше никогда

не переключается с красного

Поэзия Ирины Котовой не является докупоэтри в узком смысле (хотя обращение к форме протокола в конкретном примере заставляет вспомнить документальные практики Лиды Юсуповой), при этом сложно отказать ей в документирующей функции. Ирина Котова выступает всякий раз свидетелем и наблюдателем и словно бы коллекционирует технически разные виды насилия над людьми и животными, исторические и политические травмы, наконец, безграничное море бытовых конфликтов:

вначале я не увидела её лица

фокус поймал лишь руку ‒

рука держала за волосы

часть человеческого скальпа

такого странно-отдельного от головы скальпа

потом стало понятно ‒ из-за крови

лица её не было

мой муж работает прорабом в квартире напротив

ремонт делает ‒

вибрирующем голосом сказала женщина без лица

вот ‒ приехала праздник отметить

а он ‒ тесак

Документирующее и автодокументальное письмо подчас сливаются, порождая экспрессивные прямые высказывания наблюдательницы, противопоставленной случившемуся, но в целом ‒ и особенно в текстах последних двух лет ‒ для Ирины Котовой характерна особая интонация внешне безэмоциональной, сухой фиксации происходящего, которая нередко аранжирует невыносимую, причиняющую страдания правду. Факты насилия свидетельствуют сами за себя, им имманентна трансгрессия, они порождают разломы рутинизированной повседневности, крушат основы общественных договоров, устанавливают новые порядки, в основе которых оказывается та самая банализация зла, про которую размышляла Ханна Арендт и которой всеми силами противостоит Ирина Котова. Кажется, здесь не нужна дополнительная взгонка аффектов, достаточно только четкого фокуса, точного наведения, остраненной констатации, впрочем, не без подключения ресурсов воображаемого:

иногда война расстёгивает молнию на своём животе

промывает простреленные петли кишечника

живой дождевой водой

смывает ультразвуковое изображение нерождённого

смывает голограммы ядерных взрывов

объявляет: гадание по внутренностям врагов бессмысленно

застёгивает молнию

Все, кто писал про Ирину Котову, так или иначе отмечали особую оптику врача-хирурга с многолетним стажем, привыкшую видеть вокруг себя страдания и боль, привыкшую к ранам, разрезам, разъятию, обнажению плоти и иссечению внутренностей, к тому, что щедро демонстрируется в «анатомическом театре» (так называлась предыдущая книги Ирины Котовой (2)), на «сцене» которого может оказаться любой физиологический объект, любая патология, любое действие с телом как материей и предметом.

гулкий грохот каталки — сигнал к выдаче интимного

головой вперёд

ногами вперёд

теперь интимное ‒

место общего пользования

вываливается напоказ

жировыми складками

петлистыми улочками кишечника

сочится ломается преет пахнет

кружевные трусики трещат под ножницами спасения

(вчера выбирались час)

Взгляд врача пронизывает не только тематизирующую его ковидную часть книги и предшествующую ей «#гиппократвподвале», но и всё, что пытается описать или вообразить Ирина Котова, как бы нарочно сыплющая профессиональными терминами и фактически вводящая в область поэзии то, что сложно было в ней представить ‒ научную медицину. Более того, подозреваю, что любимый Ириной Котовой прием лексической склейки через слэшы или дефисы (к примеру, названия частей книги: «#немое/немоёкино», «#любовь/лицо/изнанка») тоже является следствием хирургических практик сшивания и привычкой оставления швов.

Гиперфизиологическая оптика, свойственная хирургу, зачастую дегуманизирует и предельно объективирует человеческое тело, лишает его субъектной референциальности, но Ирине Котовой удается вопреки логикам дегуманизации сохранять интерес к другому, проблематизировать его границы, пытаться выстаивать коммуникационные стратегии.

Так в ее текстах появляется друг Лола с меняющимся гендером, с которым ведутся напряженные диалоги, фактически оказывающиеся диатрибами о голоде, войне, человеке и т. д. «видишь вот человек / в том человеке / голые ядра клеток горстями в теле жмутся / голо- / дно / холо- / дно / дно ‒». Да, в конечном счете, диалоги с Лолой оборачиваются разговорами с самой собой, но так или иначе тексты оказываются наполнены эмпатическими следами соприкосновения не только с ранящей реальностью, но и с тем, что, кажется, может противостоят тотальному распаду и повсеместному апокалипсису.

И вот что еще важно. Помимо оптики врача и внешне бесстрастного свидетеля Ирина Котова обладает довольно дифференцированной оптикой неомодернистского поэта, учитывающего литературные практики самого разнообразного генезиса и характера: от опытов античных мистерий и средневековых бестиариев до экспрессионизма, поэзии американских битников, отечественных «нового эпоса» и ф-письма и проч. и проч. Автодокументальное письмо Ирины Котовой и яростно проговариваемые социальные травмы неизбежно аранжируются сложной фантасмогорической и сюрреалистической образностью, орнаментируются ритмическими рисунками и экспрессивным синтаксисом, дополняются умением переключать лексические и интонационные регистры, создавать немыслимые сюжеты, встраивать в тексты цитаты и аллюзии, работать с языками медиа (хэштеговость книги), выводить высказывания на уровень аллегории, да и много чем еще.

______

[1] Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. - М.: Добросвет, 2000. С. 40‒44.

[2] Котова И. Анатомический театр. - Харьков: kntxt, 2019.