03 января 2015 | "Цирк "Олимп"+TV №15 (48), 2014 | Просмотров: 29474 |

Либертарная группа имени Вальтера (роман)

Ирина Саморукова

               Пошли разговоры о новом проповеднике 

                              Ю.Олеша «Зависть»

   Заседание первое: Знакомство

  И вот, что я вижу, влетая с высоты птичьего полета, положенной мне как повествователю, в окно седьмого этажа.

   В  квартирке четыре комнаты, все раздельные, но маленькие. Девятиметровка  - куда ни шло: квадратная и светлая, окна выходят на восток. Гостиная всего пятнадцать метров, двустворчатая дверь с матовыми стеклами покрыта  облупившейся масляной краской. Гостиная обставлена советским дефицитом - буковым румынским гарнитуром: сервант на ножках, книжный шкаф с секретером, кресла и диван  с крепкими копытцами. Стекла в шкафах довольно пыльные, что в них, в деталях не разглядеть, но догадаться не трудно: из посуды - хрусталь-фарфор, напиханный, как попало, присохший к стеклянным полкам. Супницами, соусницами, фужерами, графинами и рюмками – остатками парадных сервизов - никто не пользуется, как и собраниями сочинений, купленными по подписке. Кто сейчас читает Горького и Джека Лондона! Как стояли для красоты, так и стоят, строго по номерам, тома с письмами и дневниками, как водится, не выкупали.  Две другие комнаты узкие и темные. Солнце бывает только вечером, от чего становится совсем депрессивно. Штор нет, и пыльным закатным лучом высвечивается рассованный по углам конурок бардак: мятые картонные коробки, ветхие плюшевые медведи, тюки с ненужной одеждой.  Здесь никто не убирается, нет никакого мотива, проще прикрыть двери и не заглядывать в эти кишки.

    Было время, когда дом считался элитным. Его заложили в начале семидесятых для покорителей космоса, работников секретного КБ. То КБ таилось на окраине, на территории завода, известного  как производитель крепких термосов и дюралевых катеров. Посудины именовались ширпотребом и выпускались для конспирации. Изделия были качественными, и сносу им нет до сих пор. 

  Обитатели элитного дома ежедневно тратили полтора часа, добираясь на службу, и столько же на обратный путь. Зато спали в центре, недалеко от пляжа на реке Волга. Для работников секретного КБ обустроили кондоминиум. Вдоль фасада младшие конструктора, которыми КБ отбивалось от социалки, посылая их в рабочее время на ремонт турбаз и озеленение территорий, насажали голубых елей, вроде тех, что росли в Кремле. Был разбит  бульвар для физкультуры и отдыха. На волейбольной площадке любили выпивать, интеллигентно накатывать по глоточку из заводского термоса. Игре в мяч это нисколько не мешало. 

  Во дворе молодые конструктора возвели  детский садик «Елочка» с бассейном. Предприятие изготовило для малышей полезные в тренировке вестибулярного аппарата снаряды – барабанчик-бегунок и центрифугу- карусель. Была еще кастрирующая горка, у которой полотнище для съезда обрывалась острым лезвием и, вдобавок, неплотно прилегало к почве. Горку забраковали сразу, убрали ее с территории садика на бульвар, а барабанчик с каруселью ликвидировали уже потом, после того, как один мальчик из младшей группы рассек себе голень до самой кости.

   Были и удачные инициативы. Во дворе дома построили  крепость из цельных, местами резных, бревен, водрузили дощатую ладью для игры в волжскую вольницу. Крепость всем нравилась, несмотря на то, что от вольницы в ее казематах, то есть удобных  нишах в стенах, ну да, пованивало в этих уголках.

   Но в целом вокруг элитного дома пахло хорошо, потому что под окнами росли липы, возле скамеек на бетонных опорах – то березки, то рябины. Современный стиль потребления обеспечивался прачечной, парикмахерской, кулинарией, магазином «Молоко». Были также бар «Галактика» и подростковый клуб «Сатурн».  

  Утверждали, что дом возведен по заграничному проекту. Квартирки замышлялись современные и функциональные. Кухня имела общее окно с гостиной, а гипсовую перегородку меж ними дозволялось убрать. Тогда получалась просторная столовая с безопасной и современной электрической плитой, приличное по размерам помещение для семейного досуга с гостями. Маленькие, как каюты, спальни располагались по обе стороны узкого длинного коридора. Здесь катались на детском велике, делая разворот возле раздельного санузла. На Волгу любовались с просторной лоджии. Делать остекление не дозволялось. С кухней и гостиной поступай, как хошь, но здесь – нельзя. Нестандартные рамы самоуправства нарушали  монотонность длиннющего, в целый квартал, серо-стального фасада, облицованного  плиткой из космических материалов.    

  В маленькой комнатке на разложенном диване, застеленном бельем, полностью одетый, что видно по ноге в брючине и спущенном  носке, делает вид, будто еще не проснулся, Петр Кольцов.

  Как он выглядит? Соответственно самочувствию. Это Кольцов понимает и сам, а вот, как он оказался в маленькой спальне, нисколько не прокуренной, с веселенькими обоями в зеленых огурцах, Петр не понимает, точнее, не помнит.

   Никакими сердобольными женщинами  не пахнет. Ну и слава богу. Признаки и последствия женского участия Петру Кольцову известны хорошо. Каковы они? Долго объяснять. В голову лезут метафоры одного эстета- неудачника, которые он честно назвал символами мужской униженности. Есть у Петра такая баба. Ира. Наверное, звонила раз сорок. Телефон Петр отдал бармену в залог. Этот факт он помнил.

   Мир вокруг дивана был мужским и бестолковым. В углу пылился старый комп и пузатый монитор экраном к стенке, поблескивало спицами велосипедное колесо, беззаботно развалился приземистый книжный шкаф, забитый безо всякой системы: учебники, растрепанные детские книжки, журналы, папки, коробки с конструкторами. На кресле возле двери отдыхали  наиболее востребованные носильные вещи: свитера, майки, трусы. Не стиранные, но еще пригодные для использования носки ютились рядом на полу, чтобы удобнее искать. Знакомый функциональный бардак.

  Слышно, как за стенкой кто-то поет.

  Он поет по утрам в душе, бурчит под нос ветхие марши солидарности. А зовут его Вальтер. Вальтер Вениаминович Хохряков, наследственный хозяин квартирки. Разумеется, Вальтер голый, и выглядит он хорошо.

  Казалось бы, особой заслуги в этом нет, когда тебе тридцать четыре года. Петру Кольцову  сорок. - Ой, вру! Уже сорок два, хотя сорок стукнуло лишь вчера. Завтра, значит, накатит пятьдесят. - Но у Вальтера заслуга есть. Каждое утро он встречает холодным душем, выполняет упражнения на растяжку, подкачку, быстроту реакции. Мяса Вальтер не ест, молочные продукты тоже. Он вегетарианец. Не курит, не ширяется. Здесь строго, как и с алкоголем. Как он дошел до такой жизни? Долго объяснять. Взял себя в руки, прозрел насчет дна и бездны.

    Вальтер, ну скажем так, среднего роста. На улице иногда окликают: - Эй, пацан! – Он также жилистый, но без особого мяса. Тело –  дом решимости. Этим словом Вальтер обозначает комплекс морально-волевых качеств. Он предпочитает советский сленг, поскольку слова с корнем «дух» апроприировали клерикалы и имперская власть. Дом должен быть крепкий, легкий и без излишеств. Вальтер выбрал физиологический минимализм. Мало еды, мало сна. То же с женщинами.

   Год назад он собрался, было, объявить себя геем из протеста против  ксенофобии, замыслил солидарный  coming out. Решимостью Вальтер отчасти был обязан посту Петра Кольцова «Гомофобия и семья: радикальный выход». Кольцов спрашивал: почему, защищая права геев, мы непременно напоминаем, что таковыми их создала природа? Он  допускал свободу в выборе полового поведения. Он допускал и однополые браки, поскольку разнообразие вариантов делает гибким сам институт семьи, а, следовательно, способствует продлению его существования. Для того чтобы трахаться, регистрироваться не обязательно, напоминал Петр общественности. Желая надеть ярмо брака, геи модернизирует  ярмо.  Сам философ не видел в семье как таковой особого смысла. Таков мой выбор – откровенно писал Кольцов. И далее иронизировал, стебался: - Из солидарности с правами ЛГБТ он бы предложил прогрессивным гетеросексуалам отказаться от похода в загс, ввести равноправие неявочным порядком и жить с кем нравится, забив на всякие гос. разрешения.

   На текст встрепенулся полудохлый сайт «Антипидор»  со ржавым дерьмометом в адрес либеральных извращенцев в лице псевдо интеллектуала Кольцова.  Прежде чем Вальтер завалил сайт «Антипидор», народ забавы ради перепостил помои.

  Зато ЛГБТ  было очень признательно. Петр Алексеевич удивился, что в здешнем городе существует мощная радужная сеть, есть ячейки и в губернии.  Вальтер помнил ту круговерть с круглым столом о правах гомосексуалов, когда геев гоняли по всему городу, и всюду арендованные  залы  неожиданно приходили в негодность: то прорывало канализацию, то вырубалось электричество, вдруг обнаруживали ядовитые пары, морили крыс или просто уже кому-то сдали, кажется, этим, которые с кошками.  В конце концов, для стола сняли ресторан. Вальтер пришел, был там и Петр Алексеевич. Председательница геев Александрин убедила  устроить опрос среди молодежи, например, студентов, насколько те гомофобы, чтобы объективно мониторить консервативные настроения: - В администрацию вузов обращаться бессмысленно, не предоставите ли часок от своей лекции? – спросила она Петра Алексеевича, и тот выделил учебное время на тестирование. Результат обнадеживал: гомофобами оказались всего пятьдесят процентов.

   В новом учебном году  философа Кольцова уволили из здешнего филиала Имперской академии трансцендентального гуманизма, сославшись на сокращение нагрузки. Он работал там совместителем. - Штатным преподавателям не хватает учебных часов, - сообщил завкафедрой, увлеченно копаясь в ящике стола. В другом вузе произошло то же самое. В здешних газетах Петра Кольцова, судя по отказам в публикациях, включили в стоп-листы. Он реально пострадал, остался без заработка.

   Клер сказала: - Вот и помоги конкретному человеку. А геем прикидываться не стоит, это нечестно. Окажешься в центре срача, засветишься лишний раз. Делу это не полезно.

   Вальтер смотрел в зеркало, заляпанное следами зубной пасты. Трехдневная щетина держалась уже две недели и не собиралась колоситься в бороду, а  прическа была средней длины, прикрывала равномерно уши, лоб и затылок, и можно  обоснованно встряхивать головой, скрывая нервный тик. Клер сказала, что Вальтер похож на революционера- бомбиста времен «Народной воли», бывшего студента из крестьян. Она выслала Вальтеру фото русского террориста позапрошлого века с шутливым комментарием: I’l be back! Gelyaboff! – Борода для конспирации, а не для имиджа, - ответил ей Вальтер. Она написала:  - Ну, конечно, - и вставила смайлик. Волосы у Вальтера растут естественно, равномерно от макушки. Светло-русой прямой, как солома, гриве так проще, значит – пусть. Жесткий взгляд – так улыбаться нечему.

   Два раза приходили с обыском, забирали системный блок. Вальтер его заранее приготовил, загрузив играми досетевой эпохи. И первый раз, и второй. А рабочий лэптоп… Ну, да это неважно, куда  Вальтер прятал его при обыске. Вальтер  чист, для того и принимает душ. У них он числится  сутягой-правозащитником, автором ехидных постов в жанре «доколе», одиночным пикетчиком.  В. В. Хохряков бумажный «экстремист» и подарок для органов: отчетность обеспечивает, но серьезных проблем не создает. Изредка, чтобы не зарывался, его прессуют посредством гопоты, но Вальтер крепок и живуч. Кости срастаются быстро, мягкие ткани рубцуются хорошо…

    Вальтер обвязал бедра полотенцем. Чистые трусы лежали в комнате, где спал философ.  Обычно после душа Вальтер  голым чапал в эту комнату, бывшую спальню отца, там и разбирался с одеждой.  Присутствие Клер ничего не меняло. Клер привыкла не фиксироваться на их биологическом различии. Клер – сестра, они договорились. Теперь Вальтеру придется корректировать привычки. Он приоткрыл дверь в комнату, осторожно заглянул. Философ, кажется, еще спал.

   Но Петр Кольцов не спал, и сквозь ресницы увидел его, спортивного владельца  дивана и комнаты, свежего, как белье. Парень  покопался в кресле и вытянул полосатые трусы, тут же их и надел, сверкнув гладким  бедром и упругой задницей. Петр от природы увалень, и трусы ему так лихо не натянуть. По утрам приходится  долго шарить по мятой постели, расправлять их, все перекрученные, резинкой под лохматый живот. Атлетичный хозяин раскачивался с пятки на носок, руками выполнял движения на растяжку. Спорт контролирует плоть, обуздывает страсти. А Петр не обуздывал, напротив, выкликал.

   Например, вчера в арткафе имени Питера Богдановича, претенциозном подвале со скверной вентиляцией и жлобскими ценами. С потолка свешивался абажур из парашютного шелка в форме воздухоплавательного аппарата, вокруг него висело несколько лун, звезд, метеоритов и комет, которые посетители задевали руками и головами, потому что потолки  были низкие. Рюмку вермута в Богдановиче креативно обмазывали солью, а за пивом, надо думать, всякий раз отправляли гонца в ларек: заказы официанты выполнять не спешили. Благо рядом имелся демократичный гастроном с приемлемым коньяком в удобных фляжках.   

     Между посетителями выступал  поэт-фрик то ли Кузьма, то ли Сысой, в шелковой полосатой пижаме и киргизской шапке, корчил рожи и подергивался в судорогах. Зычным голосом он воспевал лузерство, алкоголизм и прочие пороки, в частности, нечистоплотность, как в хите «У меня глисты». Сысой предъявлял себя альтернативщиком.  В афише его называли «продолжателем традиций Зощенко и Хармса». Ниже было обозначено, кто сие ляпнул:  авторитетный здешний эстет, спец по пьяному кораблю мирового искусства однокурсник Петра Володя Трофименко. На визитке Володи из скромности писалось: кинокритик.

    В старину жанр Сысоя назвали бы канканом, так как вокруг него плясала светловолосая девчонка с саксофоном, задорная и озорная. Видимо, она замышлялась контрапунктом брутальной косолапости Сысоя. Пока Сысой пьяным топтыгиным выеживался на месте, она успевала прочесать ползала, сексуально вдувая  у самого уха наиболее респектабельных слушателей. Покрутилась она и возле Петра, даже присела на колени. От девчонки пахнуло саксофонной жестью, горечью цедры и еще чем-то, да, вот этим чем-то на Петра и пахнуло.  И не без этого факта Сысоев поэтический перформанс показался Петру даже ничего.

   После концерта публика столпилась у бара. Петр решил воспользоваться альтернативной атмосферой и выкурить косячок в туалете, где весьма кстати никого не было. Он здраво рассудил, даже если кто и унюхает, на него, взрослого мальчика при животе и бороде, все равно не подумают.  После первой затяжки дверца одной из кабинок распахнулась, и явился фрик-альтернативщик собственной киргизкой шапкой. Возникла неловкость, из которой Петр вышел нестандартно: он предложил папиросу. Сысой с достоинством принял и сказал: «Спасибо, отец».

    Так, значит. Папаша. Сысой припечатал Петра, не выходя из роли, указал на возраст как художник, знаток человеческого материала. Он выразил уважение, спасибо, дядей не назвал. Петр покинул сортир, стараясь не глядеть в зеркало. И все-таки зацепил боковым зрением.

   Ну? Прикинут вроде нормально, молодежно: джинсы, свитерок. (Настала пора использовать эти пенсионерские слова: задорно, свежо, молодежно).  Пока не лысый, не жирный. Высокий – да,  и имеет соответственный вес и объем, чтоб таскать кости.  И физиономия  гладкая (потому что мясистая).  – Нет, не папаша я, сынок! 

    Эту платформу Петр Кольцов укреплял весь вечер. За фляжкой  в магазин он больше не пошел. Петр заказал водки у бармена Богдановича и устроился беседовать в компании фрика, переодевшегося в джинсы с олимпийкой, и этой фруктовой девчонки – Люки. После косяка альтернативщик уставился в планшет, а Петра развезло на аллюзии: – Девушка, что вы ждете от него? Нежности, ума, преданности? Оттолкните его, от меня вы получите неизмеримо больше, – с пафосом обратился Петр к Люке. Она рассеянно курила, недовольно кося ягодным глазом в гаджет Сысоя. Откровенное предложение Петра ее встряхнуло. Она оборотила к философу головку, тряхнув дынными (они и пахли так) волосами. Она улыбнулась, как женщина, она ответила: - ОК.

      А вот поэт, кажется, не узнал цитаты, и они подрались: литератор- плясун, философ и Люка, которая пыталась разнять. Имел место реальный  скандал, событие альтернативной светской хроники.

    Петра знали. Еще год назад он гнал популярные лекции: в музее ампира, в особняке модерна, на фабрике советского конструктивизма. Интеллектуальный трындеж, культурологические рефлексии, феноменологические редукции, игра зыбких означающих. Слушатели задавали вопросы, козыряли эрудицией, чтобы не выглядеть болванами. Они звались хипстерами, одетыми чистенько и стрёмно в галстуки с кедами. Лектор Петр Алексеевич отвечал парадоксами, намеренно путал, сбивал спонталыку.  Харизма Петра накрывала вопрошающего сноба, как пуховая подушка.  В финале  интеллектуал получал  аплодисменты и  до полутора тысяч рублей  от щедрот организатора. В объяве значилось: философ, культуролог Петр Кольцов.  Он просил добавить: литератор.  

   Охрана Питера Богдановича вывела троицу во внешнюю  темень. Воскресным вечером  центр здешнего города пустеет. Осенью и зимой ветер гонит вдоль улиц одинокие пластиковые пакеты - американскую красоту. Люку с матовыми, как черешни, глазками артист увез на тачке. А Петр вдруг почувствовал усталость. Он не спал вторые сутки. Коньяк, водка, пиво, косяк сверху – одним словом, он  понял, что сейчас упадет в чапыжник возле руин крупнейшей в Поволжье синагоги, возведенной задолго до соблазнов арткафе имени Питера Богдановича. Податься ему было некуда. С Ирой он поссорился, можно сказать, порвал, мама живет далеко, и ей не позвонишь, чтобы вышла к мотору с деньгами, поскольку мама глухая, как пень, что неудивительно в восемьдесят пять лет. Да и телефона у Петра к тому времени уже не было.

     Далее в памяти зиял  провал и сразу этот спортсмен. Петр разлепил зенки и приподнялся на локте.

   - Доброе утро, Петр Алексеевич, - почтительно сказал полуголый юноша. – Вы в порядке?

     Чтобы не чувствовать себя папашей, Петр ответил ОК и изобразил во взгляде любопытство. Спортсмен представился: – Вальтер, – и протянул руку. Петр принял, чтобы подняться, заодно и пожал. Вальтер задержал взгляд на кисти философа.

    Кисть Петра Кольцова выдавала породу, какую не вполне ясно, но впечатляла. Она была большая, мягкая, со светлой ладонью и темным волосатым запястьем, пальцы длинные, а ногти бледные. Кисти пианиста, а может, маньяка, извращенца, черта-сатаны. Стучат по клавиатуре, царапают пером, сворачивают пахитоски, накрывают женские колени, что напоминают цитрусовые: лимоны, апельсины, но чаще, увы, тяжелые грейпфруты.  Когда кончаются мат. ресурсы кисти фрилансера и прекаризованного интеллектуала наливают алюминиевым половником мамин супчик из бройлерных кур: – Петруша, ты уроки, приготовил? – Да, мамуля вновь задает такие вопросы, но по бытовой части крепка, старая гвардия и имеет пенсию в семнадцать тысяч за ветеранский труд. Две в одной - мать и бабушка, набравшаяся решимости родить Петра в сорок три года неизвестно от кого.

   - В ванной есть, все что нужно, - заботливо сказал Вальтер. И пригласил на завтрак.

     Ничего нужного, кроме воды и полотенца, в ванной не было. Бритье Петру лишнее. У философа была  приличная шкиперская бородка практически без седины. Флакончик со спиртом, необходимой вещью на каждой подзеркальной полке, Петр не нашел.

    - Вы сидели на тротуаре и смотрели сквозь канализационную решетку, - рассказывал Вальтер, разливая чай. Чай у Вальтера был хороший, глубокого янтарного цвета, классического терпкого запаха. Хипстерскую вареную воду – травяные настои, ройбоши и прочее - Петр не жаловал. Однако каша и редис в Петра не полезли.

   - Меня вышвырнули из арткафе за художественную критику в нестандартной форме, - объяснился Петр.

   - Я знаю, наблюдал, - не удивился Вальтер. Она уже позвонила ему и спросила, как дела. – Все в порядке, довез, уложил, - отчитался Вальтер. – Молодец, заинька.

   - Спасибо, что подобрали, - без пафоса сказал Петр. Ему было не слишком ОК, болела голова и вообще потряхивало. – Я мог бы проснуться в канаве.

   - Знакомая ситуация, - Вальтер будто бы улыбнулся, выдал немного натянутый оскал, показав мелкие острые зубы. Он полез в настенный шкафчик, откуда пахнуло валерьянкой и лавровым листом, и достал флакон.  Петр опознал пузырек  - «Бальзам Биттнера».

   Петру были известны целительные возможности этой вдохновенной жидкости. Ира, как все бабы за сорок, любила лечиться и по весне попросила Петра прикупить запас бальзамчика на месяц. С закадычным дружком поэтом- маньеристом Родионом, приобретавшим в той же аптеке сироп от кашля, вылечились альпийским снадобьем от мартовской депрессии. Отправились пешочком на берег за портом и там, на галечке, на веселом солнышке приляпали под косячок, запили сиропом, дабы не кашлять. Бог ты мой! Как стремительно бежали облака по мутному небу, а еще быстрее льдины по серой волжской воде. – Самое время помереть, - мечтали они. – На взлете, на пике восторга, на берегу большой реки, а растекшиеся по щебенке тела пусть смоет талым потоком!

   - Я был алкоголиком, - начал повествование Вальтер. Петр оценил, что Вальтер не добавил к откровению тоже, и налил бальзама в опустевшую фарфоровую чашку, синюю с золотым ободком по краю. Такие есть в каждом  здешнем доме. – Был Мерседес – разбил по пьянке о столб. Нюхал, ширялся. Бизнес удобный был: автомойка.

 - Но с этим давно покончено, - понял Петр.

  - Шесть лет назад.

  - Молодец, - сказал философ, чтобы не молчать и не обидеть хозяина. Бизнеса у Петра не было, а потому с таким размахом он не трансгрессировал. День-другой - и в Иркину койку кинг-сайз с ортопедическим якобы матрасом, с покрывалом из синтетического китайского тигра, с овальным зеркальцем  в изголовье. В этом оке Петр иногда наблюдал свою экстатическую физиономию, после чего вообще не пил и спал у мамы на своей продавленной подростковой тахте под рев канала «Культура». Маме нравился цикл «Больше, чем любовь».

    Вальтер грыз редис и продолжал про то, как однажды решил резко затормозить: отец вдруг помер, и пришлось хоронить. На похороны явилось много народа с завода, где отец вкалывал замом главного инженера. Вальтер гнал советский сюжет, основополагающую фабулу про переход от стихийности юношеского бунта к угрюмой трезвой сознательности в результате напутствия простого работяги из номерного  цеха: «Вальтер, ты наследник элиты, помни». Осиротевший наследник взялся за ум и пару месяцев перекумарился, плоть смирял зарядкой и холодным душем, отказался даже от табака.

    «Благослови, боже, сексуальное просвещение и детское любопытство, - думал Петр. – Иначе что бы сказал поэт Родион сыночку на моих похоронах? Нет никаких сыночков, и не будет, я не папаша, Ира, я не пара тебе и твоему прикроватному зерцалу». Если б мало начитанный Сысой не полез с кулаками, Люка стучала бы каблучками рядом с Петром. Нежные ладошки на автомобильном стекле и виноватая улыбка потрепанному философу. Эту картинку Петр помнил.

 - Как у вас со временем, Петр Алексеевич? – прервал исповедь Вальтер.

  - В этом смысле я богач.

   «Биттнер» уже обеспечил терапевтический эффект. А в житейском плане Петр ожидал: 1) гонорар в пятьсот рублей от местной культурной газеты за обзор философских новинок; задерживали уже полгода; 2) тысячу за чей-то аспирантский реферат о русском формализме – договорились на полторы штуки, но выплатили лишь аванс; 3) рублей семьсот за семинары по семиотике в левой академии, где он заполнил  стандартные бланки на оплату почасовки и представил справку, будто не педофил.  Но в данный конкретный момент грошей нет даже на табак. В носке зарезервирован неподцензурный кропаль в фольге – вот и все философское богатство.

   В плане места – неприкаянность. Туда, откуда Петр бежал, где кровать кинг-сайз, он вернется, если… Нет, даже если – ни ногой. Матушка-ветеран уверена, что Петруша в школе, делает стенгазету с одноклассниками, дружок-маньерист в запое и сам непонятно где… Петр Кольцов видел Вальтера впервые, ничего про него не ведал, кроме перечеркнутого пьяного прошлого: новое знакомство, новая жизнь, сегодня, кажется, понедельник, и локация выгодная – центр города. Вальтер прочел его мысли:

  - Вы можете жить у меня, - великодушно позволил он.

    Петр задумался о цене благотворительности. Сейчас Вальтер предъявит список ограничений: курить на балконе, никакого алкоголя, про телок, наверное, из деликатности промолчит.

   - Я не ханжа, Петр Алексеевич, - Вальтер тряхнул пшеничными волосами. – Никаких условий и запретов. А насчет денег – вот, - он достал из кармана и положил на столешницу хабаровскую купюру – месячный навар здешнего интеллектуала-фрилансера. – На карманные расходы.

 - Вы программист, Вальтер? – уточнил Петр причины щедрости. В гостиной он заметил навороченный ноутбук.

 - Нет, я не работаю, - успокоил Вальтер. -  Рантье, - объяснил он происхождение денег.

- Советское наследие?

- Конечно, родительская дача в городской черте. Оказалось, стоит миллионы.

- Чем обязан? – Петр счел нужным все же прояснить ситуацию.

- Это я вам обязан, Петр Алексеевич.

  Ну что? Легкий колокольный звон: том-том, том – вирлирли.   Вот оно, признание!  Неформальное, но и не посмертное. А чего ж еще желать Петру Кольцову с диссертацией, не проходной ни в одном диссертационном совете, даже если б и была написана? Этот сознательный паренек ему обязан, будто бы даже в долгу за сам факт существования. Он упреждает желания, заглядывает в глаза, ловит каждое слово. Чего ж еще хотеть, когда ты философ, то есть субъект, размышляющий вслух? С голоду и от жажды не помрем, под забором не замерзнем.

 Заседание второе.  Обед.

  И вот что вижу я, находясь как бы за соседним столиком, в точке, положенной мне как включенному наблюдателю.

  Столик помещен внутрь пельменной.

  - Многое в здешнем городе поругано, застроено торговыми центрами и  офисами. Публичное пространство апроприировано по-тихому и подло: довели до разрухи, а потом устранили как помеху покоя и нравственности. Такова тактика колониальных властей.

   Вальтер сидит как раз напротив, фронтально наблюдательной позиции. Философ Петр – рядом. Отличный point of view, как в партере.

   Однако пельменная выстояла и совершенно не изменилась ни в интерьере, ни в ассортименте. И называлась по-прежнему  честно и просто: «Пельменная».  Сюда ходят нормальные люди, чистая публика. Они  едят пельмени. Да, есть такие чудаки, которые не обращают внимания на изобилие мороженого продукта в любой лавке.

 -  Здешний капиталист Палыч, в середине девяностых слепивший пельмени один в один с домашними, совершил больший грех. Он отчекрыжил приличную часть приватного пространства. Общеизвестно, как собирались с детьми и бабками, с друзьями и соседями и лепили. Даже кошки принимали в этом участие, получая  малую долю от фарша. 

   К чему это я? Ах, это Петр, Петр несет ахинею, наливая из фляжки в пластиковом пакете, потому что выпивать в пельменной дозволялось, разумеется, неофициально и пристойным образом.

 - Когда-то тут был буфет.

-  Я не помню  буфета с вином «Солнцедар» и карамельками. Сам напиток тоже не дегустировал. Я начал употреблять в девяностых, когда бухло продавалось в любом ларьке. Из уст в ухо мне тоже об том не рассказывали. Я вырос без отца и прочих мужчин. Мама мечтала увидеть меня на сцене в  «Спящей красавице» среди прелестных малюток из кордебалета и потому два месяца конвоировала в студию при местном театре. Если на Петрушу не было жалоб, его вели нормально пожрать  в эту забегаловку на полторы порции этих вот пельменей. Винегрет, который вы, Вальтер, потребляете кошачьими мисками, отсутствовал. Только пельмени. Но вы спросили про буфет – и я его  почувствовал печенью, поскольку раз пятьдесят читал о мифологии советского буфета. Некоторые имели номера, так и звались «Буфет № 20», «Буфет № 12», как цеха секретных заводов. Предлагаю опрокинуть за архетип.

   Петр Кольцов заел водку пельменями, а Вальтер Хохряков запил винегрет компотом из кураги. Было хорошо и уютно, так как они намерзлись, обозревая руины Фабрики- кухни.

   Она была воплощенной конструктивисткой утопией и с высоты птичьего полета напоминала серп и молот. В молоте предполагалось готовить простую и здоровую пищу: борщ, котлеты с рожками, винегрет, сельдь с луком, компот из сушеных плодов.  По узким тоннелям с транспортерами все это должно ползти  в серп, где одновременно могли насыщаться полторы тысячи человек. В серпе было чисто, светло, благодаря сплошному остеклению. Вот как замышлялось и в целом сбылось, хотя в конце сороковых панорамные окна заложили силикатным кирпичом, оставив узкие бойницы. Фабрика приобрела унылый казарменный вид и стала похожа на дома, построенные в здешних местах пленными немцами.

   Петр жил неподалеку и помнил, как в восьмидесятые годы мама посылала его в Кулинарию этой Фабрики, чтобы купить вареную свеклу, вареную морковь, вареную картошку, очищенный лук, полкило квашеной капусты и два соленых огурца, если  в продаже закончился  готовый винегрет на развес, на сдачу разрешалось пирожное  за двадцать две копейки. В витрине красовались бисквитные торты с маргариновыми розами, напоминавшими гнойные  георгины. Так и осталось неутоленным желание швырнуть изделием в портрет Черненко К.У, который висел на сиротской лестнице, похожей на подъезд: те же стены, крашенные зеленой масляной краской. На день рождения и Новый год мама пекла медовый торт с килограммом дефицитного масла, вбиваемого со сгущенкой из пайка.

   В новые времена все запродали, насовали контор, превратив  гигантскую кухню в  коммерческий курятник. В здании образовался бар «Щель», где повадились устраивать слэмы для всех желающих. Народ накачивался пивом под свободно льющийся стих, а победитель получал полграфинчика абсента. Поэт-маньерист Родион с лету выиграл, прочитав балладу о маньяке, популярный  в здешних местах жанр. Дело было так: садист пробрался в квартиру безобидного обывателя, зверски расправился с женой, тещей и собакой, но хозяина одолеть не смог. Неожиданная, как и положено в балладе, концовка содержала возмездие: мужик озверел и сам затрахал монстра до смерти. - Это был сорок первый маньяк, - финальная строчка, прямая речь обывателя, была как бомба, и зал заревел[1].

   Петр со своими учеными верлибрами, содержавшими отсылки к Делёзу, проиграл, на его выступлении чернь галдела. Философ Кольцов взял реванш в следующий раз. Он предпринял художественный жест: публично апроприировал  другую исповедь Родиона. Произведение начиналось привычным эпатажем: «Ебал я вечера литературные»[2]. Автор  прикрылся поэтической маской парня на районе. На литературном вечере лирическое я нажралось, пошло отлить под лесенку, а тем временем  поэтессинка, которой я подумывало слегонца присунуть, куда-то сдриснула. Потом художественного субъекта  отпиздили пидарасы и торчки, что следовало понимать в переносном смысле, как изысканную метафору навязчивой тематики слэмов, дескать, сколько можно мучить слушателей поэмами о наркоманах и прочих извращенцах. В финале  звучала клятва реального пацана никогда более не посещать литературные вечера в пивной «Щель». Петр прочел исповедь  громко, с четкой артикуляцией и без ожидаемого стеба. Он отнесся к поэзии серьезно, как легендарный Качалов.  А почему? Потому, что Родион зафиксировал  истину. Маньерист лишь  навертел на факт адекватный язык, поскольку  в прототипе был порядочно пьян и клеил совершенно неподходящий объект. Петр Кольцов выиграл триста абсента и стал первым в «Щели» дважды призером. Родион, разумеется, потребовал авторских.

   Вальтер тем временем боролся за спасение памятника архитектуры, стоял в пикетах, строчил в блогах. Он был упорен, и справедливость восторжествовала. О поруганной утопии прознали архитекторы из Амстердама. Идея молота, кормящего серп, воплощенная в бетоне, их вставила, и художники написали открытое письмо главному начальству. Частную собственность на здание Фабрики-кухни ликвидировали, признали федеральным памятником. Руины  ожидали реставрации, чтобы превратиться в здешний центр совриска.

   Вальтер не жаловал современное искусство в его галерейной версии. Он критиковал его с левых позиций, потому именовал правильно – совриск, а если кривить губу на contemporary c платформы консервативного модернизма, как крупный здешний интеллигент Бородулько, то следует говорить актуальное искусство и непременно добавлять так называемое.

   Вальтер хотел бы восстановить фабрику в запланированной архитектором функции с ленточными конвейерами доступной еды, чтобы кормить бедных: мигрантов, пенсионеров, безработных, бомжей. – Обед из трех блюд будет стоить четвертак, - процитировал Петр, вспомнив свой любимый роман: Ю.К. Олеша «Зависть».  (Вот так - в лоб. Треть жизни Петр Алексеевич  числился преподавателем и, наконец, допер, что студенты больше не опознают художников слова).

- Цена обеда должна определяться стоимостью часа общественных работ, - сформулировал Вальтер, чувствовалось, что он серьезно размышлял над проектом. – Да вы, батенька, утопист. – Увы! - Вальтер показал зубы. Он был взвинчен, как кокаинист, нервозен, он отчего-то волновался и держал волю в кулаках. Вместо улыбки вышла мучительная усмешка, словно его пытают, а он мужественно  выносит и даже шутит.

   На локоть он накрутил моток крепкой веревки. На шапке закрепил фонарик, яркий, как прожектор. В кармане, понятно, нож.

   Петр прикинул: а вдруг Вальтер маньяк, заманит в руины, извернется тренированным телом и саданет по затылку куском арматуры. Потом привяжет за вытянутые руки к какому-нибудь крюку для мясных утопических туш, а в реальности - для муляжей, потому что в «Кулинарии» продавались морковные и свекольные котлеты, а мясные Петр не видел ни разу. Впрочем, Вальтеру такой ассортимент по вкусу. Петр решил надеяться, что наследник космической элиты, не убьет, если, конечно, не окажется эстетом. Дело было в том, что перед экскурсией Петр разогрелся неподцензурным кропалем из носка, в результате чего в мозгу активизировались причудливые нейронные связи.

     Надвинув капюшон на русую голову, Вальтер вошел в провал кирпичной стены. Он был проводником внутри дорогой его сердцу утопии, диггером засранных  пространств. О том, что тут когда-то ели фабричную еду напоминали мятые консервные банки, пищевой пластик, битое стекло, от производственного процесса остались покрытые ржавой жестью вытяжные трубы и треснутые алтари печей. Всюду валялся седалищный лом, фрагменты стульев разных эпох:  деревянный, металлический полый, гобеленовый мягкий серо-буро-малинового цвета. Возле стен комковалась прозодежда, лепились мелкие пирамиды из башмаков в цементе, порою встречались классические полосатые матрасы с аутентичными желтыми пятнами: для бомжей Фабрика служила также спальней. Куски труб, арматуры, штукатурки, стекловаты – ничего особенного. Окаменевшее  (не полностью – Петр понял это, вляпавшись) говно, башенки и катыши вторичного продукта.

   Вальтер с Петром курсировали по внутренним полостям руины. Они двигались внутри гигантской матки. Едва появившись на свет, она начала чахнуть. Ее припудривали побелкой, прописывали симптоматическое лечение в  виде подпорок и швеллеров, освободили от непосильных конвейерных труб, заметив их скромными раздаточными стойками возле чанов со жратвой. Но утопия все равно накрылась, когда  окончательно иссякли оправдывающие ее инвалидное существование продукты: стало нечего  чистить, солить и варить. Труп  раздербанили стервятники частного предпринимательства. Это от них остались обломки пластиковых панелей и прочие ошметки евроремонта.

    Судя по тому, как Вальтер деловито прокладывал маршрут, у путешествия была цель. Они не просто  шланговались по заброшенному дому, как любопытные подростки. Вальтер и Петр направлялись куда-то конкретно, иначе нафиг так корячиться и рисковать, обходя по стеночке зловещую дыру в полу. Перекрытия Фабрики-кухни местами были деревянные. Под гнилыми досками  зияла трухлявая пустота, чреватая мелкими мистическими неприятностями. 

    Каннабис разбередил паттерны здешних мест, и Петр вспомнил фаблио о беляше с ногтями. После войны стали пропадать дети. Толи девочки, толи мальчики. Пол жертв зависел от пола слушателя. Рассказ был дидактический и воспроизводился в ситуации родительского наставления не  разговаривать с чужими на улицах и уж подавно никуда с ними не ходить, купившись на конфетку или кино. Беляш был приобретен ребенком  с лотка «Фабрики-кухни». Время голодное, беляши считались лакомством. Гуляет дитя, смотрит: женщина, не молодая и не старая,  обычная -  лет сорок,  в чистом халате поверх телогрейки стоит под вывеской, как коробейник, и кричит: – Кому беляши? - Изделия расхватали мгновенно, но верткое чадо  своего не упустило. В фарше был обнаружен ноготь. Ребенок догадался, что человечий, и сообщил об этом в милицию. Задержали целую банду во главе с зав. буфетом № 20. Всех расстреляли.  Но с тех, не совсем ясно каких, пор по вытяжным  трубам пищекомбината завывали  девичьи/ мальчишеские голоса, а под полом гремели костями их скелеты. Банда спешила нажиться на беляшах и поленилась перемолоть  несчастные косточки.

 - Куда мы направляемся? - наконец поинтересовался Петр, взволнованный воспоминанием.

 - Уже пришли, - ответил Вальтер, скользнув под полиэтиленовую завесь в очередном провале.

   Внутри было чисто, светло. Работало электричество. Стены и потолок свеже побелены, пол метен. Помещение пересекалось лентой транспортера. Она была покрыта блестящей нержавейкой. Из стен торчали аутентичные крюки, вычищенные и крашеные серебрянкой. Вальтер скинул капюшон и тряхнул  гривой сивого жеребца, а Петр подумал, что родителей следует слушаться:  Вальтер, безо всякого сомнения, маньяк.

   Как насчет мотива? Чем же Вальтер Петру, так сказать, обязан? Возможно, пареньку просто нравится убивать. Шесть лет он питается редисом, не пьет, не курит. Наркотикам сказал жесткое «нет». С такого минимализма запросто трансгрессируешь в мясника, а Петр – идеальная жертва. Сам и сообщил: жить негде, на службе  не числится. В плане наклонностей Вальтеру антипод: ест колбасу, бухает и курит не один табак. На этой сверкающей ленте Вальтер Петра и расчленит, разложит красиво кусочки вдоль транспортера и задокументирует снафф на сотовой телефон.

  - Арт-объект, что ли? Инсталляция? -  обреченно произнес Петр. Можно было сразу догадаться: Вальтер рассуждал о совриске, ругал его  спектакулярность. Эту дизайнерскую пыточную никто не увидит. Ай да, Вальтер, волчий хвост!..

   Тот кропаль был из Родионовой дури. Маньерист предупреждал, что пробивает на засаду, на техасскую резню и прочие ужасы:

     - Вообрази, - повествовал Родион. – Отдыхаем со Светой на волжском берегу за городом. Тихий плеск волн, вдалеке детишки играют в Гарри Поттера. Светка передает мне папиросу, и тут из кустов выходят менты с собакой. Это невероятно, дружок, поскольку мы были со всех сторон окружены протоками и бездорожьем. Я похолодел, в смысле, оторопел окончательно, а спутница стиснула меня в объятьях, хотя до этого ломалась. Я получил конспиративный поцелуй взасос, а менты подождали в сторонке. Налюбовавшись, они спросили, не видели ли мы азиатского мужчину с бородой. Все в итоге обошлось, но  будь осторожен: продукт накуривает пространство и его начинает глючить, открываются дыры в параллельные миры. – Петр посмеялся над Родионом, тот всегда манерничал, в смысле преувеличивал, перебарщивал.

- Это не инсталляция, а стартовая площадка, - объяснил Вальтер. – Мы восстановим утопию прежде, чем совриск над ней надругается. Деньги на реставрацию им выделят не скоро, половину, как водится, украдут, а мы тем временем…

 - Позвольте узнать, кто это – мы? – возможно, Петр спросил лишнее, потому что Вальтер вдруг заткнулся и принялся расхаживать по помещению, пробуя крюки на прочность. Потом он вскочил на конвейер и продолжал оттуда:

 - Мы – это те, кого не пустят в отреставрированное здание. Здесь будет выставляться философский дизайн режима, декоративный совриск. Так и вижу презентацию нового проекта «Утопия. Современность». На афишках нацарапают философию:  мы привыкли к обществу потребления, но существуют иные пространства - руины утопий. Состоится ли диалог творца и запустений? Иногда, кажется, что да; но порой - нет, - Вальтер был язвителен и суров, передразнивая обычный кураторский бред. - Но мы – подрывной проект и утопическую руину апгрейдим радикально. Вы с нами, Петр Алексеевич?

   Петр облегченно выдохнул. Большую шайку на подрывном искусстве в здешних местах не сколотишь.  Да и в эстетике – эпигоны. Они с Вальтером немного поспорили о вторичности местных деятелей. Петр покривился в адрес акции здешних Пуссей, в которой спьяну тоже принимал участие. Акционисты прочесали  в балаклавах всю набережную, правда, было пять  утра, и никто навстречу перформансу не попался. Вальтер утверждал, что есть очень острые высказывания, как с книжными столбами на здании библиотеки: - Вы прикиньте, Петр Алексеевич, в одну ночь заменить четыре гипсовых колонны на стопы книг. Меседж революционный, четкий, - настаивал он.

-  Вы уже привлекли людей? – Есть кое-кто, - конспиративно ответил Вальтер, - скоро познакомитесь

    Далее Вальтер заверил, что он не сумасшедший. Все отреставрировать ни сил, ни ресурсов не хватит, да и власти не позволят. Речь идет о нескольких помещениях здесь, в подвале. Работы будут вестись тайно, для здешних мест это обычная практика: никто не заметил, как вырыли бункер Сталина. А потом, когда на Фабрике все же начнется большой ремонт, проект с работающим транспортером и трапезными вдруг обнаружат. Это будет шок, подключатся медиа…

- Вы хотите славы? – догадался Петр.

- А вы полагаете, мы ее не заслуживаем? – заметил сквозь зубы скромный Вальтер

- С едой для бедных вы серьезно? – обсуждал Петр детали артпроекта.

 - Разумеется, нет, - ответил Вальтер. – Я ж уведомил вас, что не сумасшедший.

    Между тем пришла охота подкрепиться, и Петр пригласил Вальтера в обывательскую пельменную, разменять розовый билет, то есть купюру в пять тысяч рублей.

    А вот и Родион, поэт-маньерист, с пластиковым пакетом. Родион – элегантный мужчина в коротком плаще с узкими лацканами. Плащ слегка заляпан, но длинный дырчатый шарф выглядит совершенно чистым.

   Родион сообщил, что увидел Петрушу в окне и забежал поздороваться, а также пригласить его со  спутником, отведать свеже сваренных раков. Можно вкушать их  непосредственно здесь, а бутылочного пива взять на кассе. Он уверен, что девушки на раздаточной не будут возражать, поскольку их Родион тоже угостит. У Родиона были очаровательные блестящие глаза, зубы его, благодаря бывшей жене-протезисту, сверкали. Сорокалетняя девушка в белом халате, похожая на быстроглазую раздобревшую медсестру из неподцензурных роликов, сама поставила на столик полдюжины пива.

   Вальтер был рад знакомству, поскольку снова улыбнулся. Он отказывался есть животных, но Родион его соблазнил: - Раки эволюционно ниже рыб, вроде тараканов. Вы употребляете рыбу? – Иногда, - признался Вальтер. – Ну, по этой логике членистоногими можно баловать себя чаще. Вы молоды, необходим белок.  – Зачем? – Для мужских подвигов, - Родион сам почистил рака. Он снял  хитин, не повредив плоти, ухитрился даже не оторвать клешней. Вальтер следил внимательно, пробовал  сам, но не вышло.

- Я не высасываю раков, я их раздеваю, как женщин, и только потом брызгаю лимоном, если он под рукой.

    Родион радовался встрече и неординарному знакомству, воспринимал это как знак того, что он уместно завершает алкогольную трансгрессию, плавно погружаясь в новую вдохновенную жизнь.

 - С чего бы то? – любопытствовал Петр.

- Влюбился, - ответил Родион. – Встретил девушку, которая меня оценила. Не это ли главный  мотив? Ее зовут Света, а кличка Биссектриса.

- Воровка на доверии, - опознал Петр. Вальтер согласно кивнул.

- У меня нечего красть, я небогат, - легкомысленно сказал Родин.

   Он всегда манерничал, использовал словечки  нетрезвый вместо бухой, вдохновленный взамен конкретного диагноза укуренный, попал в нестандартную ситуацию, где и ежу было ясно - полная задница: жена выгнала, мама отказывается кормить, денег не предвидится. У каждого второго поэта подобный расклад, что ж тут нестандартного?

 – Биссектриса – литературный псевдоним, Света пишет авангардные стихи.

-  Сколько ей лет? – бесцеремонно спросил Петр.

-  Ой, фу, - поморщился Родион. – От тебя, Петруша, я не ожидал пошлого вопроса. Это совершенно неважно. Она свежа, очаровательна. Кажется, молода.

- Это извиняет, но все равно, я бы не стал связываться с женщиной по имени Света. Оно имеет семантику агрессивной мечтательности, склонной к контакту с темными силами. Тепло Светланы обманчиво, это не солнце, как думают некоторые, а зловещий огонек ритуальной свечи. Светлану придумал Жуковский. Ему нравилось думать, будто крестьянки мистичны. Через гадательное зеркало Светлана выпустила в мир гроб, и жених ее оказался ходячий мертвец, зомби. Автор зря надеялся, что сон не сбудется. Текст советской баллады «Светлана» написан официальным поэтом Сергеем Михалковым в разгар репрессий. Дочка Сталина тоже грезила в своей дворцовой постели. Ее фантазии простирались на всю страну. Но что стало с тем красавцем киношником, который в Светлану влюбился? А помнишь некую Светку Соколову, которой вечно тридцать, ну ту, из песни. В своей квартирке она ждет женихов, как паучиха, от бывшего класса почти никого не осталось.  Со Светой Биссектрисой ты понесешься по наклонной плоскости, погибнешь внешне и внутренне,  если, конечно, не ставишь перед собой такой задачи. Мы, брат Родион, как ты точно подметил, небогаты, нужно быть в ментальном тонусе.

- А как насчет Иры? – хотелось спросить наблюдателю, но светиться пока не стоило.

- Не беспокойся, Петруша, - заверил Родион. – С темными силами я как-нибудь совладаю, восемь лет я прожил с девушкой по имени Олеся. Ни о какой постели, а уж тем более браке, я не говорил, я всего лишь влюбился.

Заседание третье: Вечер С.

    Приятели временно расстались. Петру был вручен ключ от квартиры Вальтера, которому оказалось срочно нужно на одну встречу. Родион наврал про остаток раков, что ожидает разоблачения в кастрюле: – Петруша, не богат ли ты суммой взаймы? - и получил сто тридцать рублей на дополнительное пиво.

    Так, ну а мне что делать? Перемещусь-ка, пожалуй, на точку зрения персонажа, сфокализируюсь у него в башке.

1.

  …  Он пригласил Клер в киноклуб «Монтаж» на тематический показ «Кино не для всех», фильм о Ханне Арендт.

     Клер появилась шесть лет назад после похорон. Она знала отца, когда-то, очень давно, он выступал у них в вузе, рассказывал о перспективах космонавтики: – Ты очень похож на него, Вальтер. – Сомнительное утешение, - Вальтер уже решил, что будет жить. Но пока он выживал, трясло, ломало, особенно плющила скука, вязкая скука пустой квартиры, где кто-то, кажется, соседка, впервые за полгода вымыла пол.

   Папину решимость пожрал военно-промышленный комплекс. Папа был придатком  изделий, которые производились на здешнем секретном заводе, а потом сопровождались отцом в Тюратам. Тайну советского космоса Вальтер знал с пеленок: Байконуром космодром назывался для конспирации, смертельно-ядовитый гептил, которым отец заправлял ракеты, угрожал полигонам Тюратама. Там, в общагах, завернувшись в мокрую простыню от сорокаградусной сухой жары, папа с коллегами пил спирт, с запасом выдававшийся для обслуживания изделия.  Три месяца летом, три месяца осенью, три месяца зимой, а весна в тех местах короткая. На праздники Вальтер папу видел. Утром папа уходил в гараж, возвращался, наверное, когда Вальтер уже спал, потому что следующим утром снова туда уходил. Папа виновато улыбался ему, трепал по щеке и уходил. Уезжая в командировки, так же виновато вздыхал и разводил руками на вопрос, когда вернется.

   Его уважали и ценили, дали квартиру в центре, выделили дачу, путевки в санаторий. У папы был орден и много ведомственных медалей. В гараже стоял автомобиль «Волга». Лет десять назад Вальтер нашел на это ретро без пробега выгодного покупателя. Папа сказал: - Делай, как знаешь, только гараж оставь. - Отцовы получки лежали  в шкафу, и Вальтер с десяти лет брал, сколько нужно. Жены у папы не было. О Вальтере заботилась няня баба Оля, потом стал сам.

   Папа помнил о сыне и привозил из командировок подарки. Кто-то за него их покупал, потому что подарки были правильные, очень удачные и радовали Вальтера. Фантастика азиатских издательств: Шекли, Саймак, Стругацкие. Спортивный велосипед. Его папа подарил в девятом классе, а до этого  привозил развивающие наборы: «Юный химик», «Юный электрик», «Юный металлург». Когда Вальтер был совсем маленький, папа, который возвращался из командировок ночью, поутру вручал ему медведей, тяжелых плюшевых с опилками внутри  и легких  меховых, набитых поролоном.  Вальтер с ними спал: три медведя слева, три справа, а наказанный с рваным ухом – в ногах. Няня Оля заботилась, чтобы Вальтер хорошо питался, ходил чистым и не болел. Папа снабжал едой: тюратамской воблой, верблюжьим молоком, мясом сайгаков.

    Папа и потом много работал, при капитализме, кому-то же надо обслуживать Тюратам.  Однажды он вернулся из командировки. Вальтер к тому времени привык быть за хозяина и догуливал с компанией, ожидались девочки, а прибыл папа и обрадовался гостям. Папа выпил, выпил и Вальтер, несмотря на то, что был оживлен и без водки, находясь под действием эфедриносодержащего препарата. Он к тому времени перестал соблюдать чистоту жанра. Когда явились девочки, папа деликатно удалился к себе в девятиметровку, утром  по обыкновению ушел в гараж, из которого Вальтер выкатил  Мерседес семьдесят восьмого года  и уехал с корешами и девками на дачу. Папа повесился в дальней комнате, где когда-то жила баба Оля. Тело обнаружил Вальтер. В протоколе записали: хроническая алкогольная интоксикация, психоз и в результате  несчастный случай…

   А с Клер они поехали к анархо-синдикалистам, стоять  лагерем, чтобы закрыли завод, превращавший местную природу в пустынный Тюратам. Они два года боролись за экологию…

    Местное начальство возвело дамбу, чтобы цедить рыбу по весне, и озеро в заповеднике начало умирать, становиться болотом, покрытым лилиями и недвижимыми пластиковыми бутылками. Плотину хотели обрушить по-умному, без лишнего шума, оставалось соединить контакты. Те подкатили неожиданно, на трех уазиках. Вальтер толкнул Клер: – Беги! - и она унесла ноги, что было правильно. Вальтер с Куртом выжили, под утро Клер пришла с подмогой, поэтому и выжили, а убийц третьего, Ганса, разумеется, не нашли…

    Клер ждала на лавочке в сквере. Ветер спутал ее волосы – соломенные, как у Вальтера: – Ты сказала, что выросла без отца, я без матери, может, мы брат с сестрой? Тутти и Суок? - Когда ночевали в одной палатке, Вальтер грелся о Клер, как о своих медведей, а она прятала холодный нос в его подмышке.

   Первый раз в лагере, укладываясь на ночь, Клер подула в макушку Вальтера. Так делал отец, очень давно, в далеком детстве, когда у Вальтера была круглая стриженая голова, русая и пушистая, как у всех русских мальчиков: – А почему тебя зовут Вальтер? – Я не знаю, один из многих секретов, которые отец унес в могилу.

– Вальтер, - требовала Клер.- Немедленно улыбнись. - Вальтер разлюбил смех, шутки и юмор, весь этот долбаный стёб и озорные пляски на журнальном румынском столике с макетом ракеты «Союз», прикладываемым к разным местам.

   В двадцать лет Вальтер получил ведомственный ангар на въезде в город, чтобы сделать в нем автомойку. Документы он оформил на отца. – Я сын зама главного, - многозначительно прищурившись, сказал Вальтер тому прохиндею, что сдавал в аренду  военно-промышленную собственность. Амстердамский гашиш держал долго, жизнь неслась по приколу. На переговоры Вальтер явился в майке с Че Геварой и темных очках, башка была крашена разноцветными перьями. – Так вы от Вениамина Павловича? -  Да, я от папы. - Ему принесли кофе и позволили курить. Вальтер представил бизнес-план: предложил несекретному подразделению завода получать треть дохода кэшем как акционер ЗАО, развивать, так сказать, коммерческую активность. – С вас, товарищи, сарай да свет с водой. - Вальтер никогда не был жадным.  Ему нравилось праздновать и иметь для этого легкие безопасные деньги. Лишним он делился. На его автомойке кормились шестеро. Папа обо всем этом не подозревал…  

   Клер курила, и они немного опоздали, пропустили вступительную лекцию. В киноклубе  разумно поступают. Лекции перед кино необходимы, как и дискуссии после. Это создает какое-никакое сообщество, особенно, если показывать фильмы про Ханну Арендт или Майкла Мурра, Стоуна. А  захотят прижать на незаконном коммерческом показе, всегда можно предъявить, что деньги взимаются за тематический вечер, а кино бесплатно. Вальтер старается не пропускать лекции, оставаться на все обсуждения. Спорят одни и те же люди: философ Кольцов, киновед Трофименко, философ Летревский, он, кажется, еще и поэт, Ира, Михаил Яковлевич, Яков Михайлович, иногда заглядывает публицист Шварцман.  Здешняя пятая колонна. Он убеждал Клер послушать умных людей, представителей интеллектуальной элиты. Клер вскинула брови, будто он брякнул нелепость: сколько можно трендеть, переливать из пустого в порожнее: мы в аду, и вопрос в ярусе.

   Клер  разлюбила дискуссии, она говорит, что пора заняться делом, пока мыло не прокисло. – Технически дело не осуществимо, - напомнил ей Вальтер.- На поверхности – да. – Клер за подкоп.

     Во время показа  Клер было скучно, она ерзала и шепталась с кем-то через плечо. – Я, пожалуй, пошла, - сказала она после фильма. – Познавательно, что и говорить. И вывод для тебя полезный: добро не банально. Это к вопросу о перспективах дела и о применении в нем мыла. Ты со мной?

     Клер злилась, потому что он медлил, тянул время. Курт приказал ускорить подготовку. Курт псих, истерик, его все труднее сдерживать. Курт процедил сквозь зубы: - Ссышь? – А ты нет? – спросил Вальтер. У Курта  говенный план: им не съебаться. - Мне по хер  для Вальтера не выход, а у тебя давно не стоит -  не довод. Дискуссиям Курт предпочитает трофейный Вальтер, играет железякой у оппонента под носом, хоть бы почистил разок…

     Вальтер проводил ее до остановки. Он тоже злился. Именно потому, что в судьбе Ханны Арендт нечего обсуждать, он  хотел остаться на дискуссию. А вдруг обнаружится, что есть чего и появится аргумент свалить, развязаться с Куртом? Художественных достоинств у фильма нет. С этим Вальтер согласен, но тем лучше: спор мог пойти по существу.

  - Все, я спешу, - сказала Клер и вырвала  руку. – Поехали ко мне, - шепнула она перед тем, как залезть в трамвай.- Я бы вернулся, Клер, дослушал…

  2. 

 …  Бог мой, да это же Люка, задорная саксофонистка, на этот раз в скромной курточке и джинсах, без ультрамариновой юбки, переходящей в шаровары.  А Петр, разморенный душным зальчиком, собрался, было, вздремнуть. В скучном байофике Петр подсчитывал сигареты Ханны, так как очень хотел курить.  Впрочем, эпизод с вожделеющим Хайдеггером немного позабавил. Усатый папаша брякнулся на колени перед сидящей на тахте юной Ханной и неловко уткнулся носом в промежность. Что это было? Врезка из мелодрамы? Прорыв в реальность? Петр никогда не видел себя со стороны и запросто мог смотреться так же смехотворно. И чего в таком случае стоит вся твоя на хрен философия, если практика столь стереотипна и жалка.

   Все эстеты – циники. Разделят форму и содержание, чтобы легитимно язвить по поводу скучной иллюстративности  важной и  своевременной картины. А философ  Летревский, Петров однокурсник, который при всех достоинствах и почетном месте среди двухсот лучших мудрецов России, всегда был правильным мальчиком, прогонит  телегу о том, что прозрачность, как бы намеренная стертость стиля  в свете проблематики личного мужества Ханны уместна. – Это почему ж? – поинтересуется женщина, недурная собой и склонная к ментальным провокациям, хорошая баба, жаль зовут Ира. И тут Владик Летревский выдаст пошлость типа: нулевая эстетика сделает фильм доступным современным студентам. Явит профессорский идиотизм, смутится и начнет фундировать, опираясь на недавнюю теорию эффективного искусства какого-то Куренного- Хорунжего. Обзоры  киноклубных дискуссий Петр мог писать, их не посещая, поскольку прекрасно представлял себе взгляды и речи всего десятка здешних интеллектуалов.

    - А еще и обсуждение, - чересчур громко зевнул Петр на сто первой минуте кино не для всех и тут поймал черешни Люки. -  Здравствуйте, Петр, - прошептала она. – Предложение в силе, - затеял беседу Кольцов. – От меня вы получите неизмеримо больше, чем от этого просмотра, - повторил он цитату. Люка скорчила рожицу и кивнула.

  – Где и когда? – Петр, разработавший курс семиотики, спросил об этом жестами, поскольку на него, почетного члена киноклуба «Монтаж», зашикали две пенсионерки. Люка пальчиками показала – через пятнадцать минут после сеанса, одними губами вывела: костёл - и легла подремать на плечо своего спутника в капюшоне, который следил за сюжетом, словно показывали триллер.

    Петр решил не дожидаться конца, отправился пешочком к собору один, проветриться, подумать, предметно поразмышлять над дважды цитированным обещанием дать загадочной Люке неизмеримо больше. Он чувствовал себя вполне ОК, и осень бодрила. Темень старинных подворотен возбуждала, а падающий лист задавал ритм. Блюз, что ж еще! Любимый танец здешних мест. Что поделаешь, провинция, запасная столица, в которой законсервировалось светлое прошлое.

    Проблема состояла не в количественных показателях, а в самих аффектах. К удаче, большинство клубов по понедельникам закрыты. Несмотря на хореографическое детство, Петр танцевал только с сильного пьяну, в маске кролика, слона и алкоголика, топтался, дурачась. С технической стороны фрик Сысой его превосходил. Нет, танцевать они будут только душами.

   Что он может Люке предложить?

   Прогулка с парадоксалистской лапшой – обязательная программа. Он накроет Люку философией, соблазнит зыбкостью границ и способами трансгрессии - словечко, благодаря Гарри Поттеру понятное ныне каждому. Он найдет с Люкой общий язык. У него все шансы и идеальная разница в возрасте. Сколько ей, лет тридцать? Бальзаковский возраст, когда включают мудрость, но остается страсть. - Увы, Ира, это тридцать, не сорок пять, когда, как считают в народе, имеет место одна приторная сладость. Так-то, ягодка моя. -   Надо прикупить  алкоголь. Выбор должен быть концептуальным, желательно Люку удивить, настроить на волну. Бывает все равно, что накатить, хоть Иркин бальзам, но сейчас имелось бабло, а значит, выбор.

   Алкогольный магазин закрывался, и охранник ходил за Петром по пятам, сбивал с размышлений. Петр думал о роме. В продаже был кубинский, дороговато, однако хватит на весь вечер. Он предстанет перед Люкой левым интеллектуалом, умеренным анархистом, чуть художником в потертой замшевой куртке. Ёе дал Вальтер взамен уделанного Петрова плаща. Куртку пошили древние югославы, Вальтеров отец получил ее на предприятии как дефицит и спецзаказ. Петру она шла, сидела как влитая. Вальтер подтвердил.

  - Эту, что ль? – нетерпеливо уточнил охранник, чтобы самому отнести дорогой алкоголь на кассу. У Петра взыграла тяга к самости. Он вернулся к стеллажу водки и  взял бутылку  «Еврейской» за пятьсот рублей.

   Это будет означать, что Петр чужд снобизма, человек с юмором, а поскольку водка дорогая, то и не жлоб.

    С детского сада все почему-то считали, что он еврей. Хотя маму, мать-одиночку Марью Ивановну Кольцову, полжизни проработавшую в профкоме швейной фабрики, обвинить в этом было нелегко.  Мама крупная и круглолицая, с широкой крестьянской костью. Она была похожа на женщину-депутата с советского плаката, и сразу было видно, что она хороший человек. Она приходила в детский сад с инспекцией и всегда наводила порядок. В группе были кубики, цветные деревянные бруски, из которых можно было возвести и корабль, и лабиринт, чтобы в нем соревноваться, и крепостную стену. Но трогать их не разрешалось: выставочный образец, для комиссий. Марья Ивановна поинтересовалась у одного мальчика, не у Петра, а у его дружка Ваньки Тараканова, часто ли они мастерят из замечательных кубиков, которые их группе подарил профком. Детей не предупредили, и Ванька сдуру врезал правду-матку. Мама публично приказала воспитательнице не утраивать показухи и использовать развивающие игры по назначению.

   Петруша находил себя совершенно обычным ребенком: темно-русые кудряшки, нос кнопкой, шорты поверх  колготок. Евреи же считались людьми, особенными с виду, так что сразу определишь. Они бывали и брюнеты, и шатены, рыжие, но сразу понятно – еврей. В это Петра посвятил  Ванька Тараканов, который вычислил всех евреев старшей группы. У Петра он нашел массу примет. Но Ванька называл себя интернационалистом и выразил готовность дружить с Петром, но сам, сволочь, дважды наливал жидкость в постель Петра, топил таракана в его компоте. Петр не жаловался. Он, по совету мамы, старался не обращать внимания на гнусности, быть выше. А якобы обоссанный матрас он просто взял и поменял, вернул его Ваньке.

    Петр однажды убежал с детсадовской дачи. Это был его протест. Его наказали за простую оплошность: во время дежурства он опрокинул тарелку манной каши на голову Ваньки Тараканова. Да, на тот момент они находились в особо напряженных отношениях из-за одной девочки. Леры? Веры? Неужели Иры? Вполне возможно, в здешних местах так звали каждую третью девочку. Но в тот раз вышло случайно. По ничтожному поводу Тараканов завопил как резаный и нажаловался, будто Кольцов преднамеренно сжег ему всю голову. В тихий час Петра поставили в палату младшей группы в трусах и майке. Лариса Федоровна добавила: - Еще одна выходка  и ты, сионист, будешь красоваться без трусов. – Дома всегда работало радио, и Петр знал, что сионисты – израильские агрессоры, а пророчество, что он обязательно свалит в Израиль, раз еврей, Петр регулярно слышал от Ваньки Тараканова, внука фабричного парторга.  Как только воспитательница удалилась, малявки вылупились на Петра, стали показывать пальцами и хихикать, а он взял да ушел. Свалил в свой Израиль, где, наверное, нет таких унижений. Никто его не остановил, потому что вахтера на воротах не было. Петр шел к трамвайной остановке босой и решительный, было жарко, и по дороге он искупался в дачном пруду, смыл позор в маслянистой воде с кувшинками, в которых живут дюймовочки. Он кое-как плавал и добрался до цветков – дюймовочек не оказалось дома. Петр высох на дубе, чтобы не выглядеть подозрительно. Он уже залезал в нужный двадцатый маршрут, но  был схвачен зоркой родительницей, между прочим, мамашей Тараканова. По дороге в детсадовское узилище Петр размышлял, как покончит с собой. Он думал, как все дети: вот тогда они пожалеют. Способ он нашел быстро: тайком наесться волчих ягод. Возможно, он не умрет, просто превратится в волка и убежит, быстрые волчьи ноги унесут его и накормят. Лариса Федоровна приняла его с фальшивой лаской. Петру сунули два компота, пирог без начинки под названием кух. Дары он не принял и жестко потребовал доставить его домой: им всем вместе взятым его не сломить, на даче швейной фабрики «Звезда» он больше не останется. Мама примчалась на служебной машине.

 - Ты не сионист, сынок, - сказала она. – А Лариса Федоровна завтра перейдет на другую работу.

   Лет десять назад мама вдруг спросила: - Петруша, а почему бы тебе не уехать за рубеж? – На пмж в Израиль? – сострил Петр. – Ты ж вроде уверяла, что я не еврей. - Если  соберешься, я решу этот вопрос, - загадочно ответила мама и тут же понесла пургу, что она вполне крепкая, с пенсионерским бытом справится сама, главное, чтобы Петр реализовал себя…

   Самый сложный вопрос, куда они с Люкой пригуляют. Даже с «Еврейской» замерзнут они скоро. Домой в хрущовку, в комнату, смежную с мамой, которая непременно спросит, что нового он узнал сегодня в историческом кружке?  К Родиону на раков, чтобы выслушивать обеспокоенные речи его матушки о дурных привычках сына? – С ним надо что-то делать, Петр, на прошлой неделе Родя заснул при свечах и едва не спалил дом.- Родя скоро дотрансгрессируется до белой горячки.

   Радикальный вариант – к Ире, ключ пока в кармане. Возможно, она уехала за товаром, встречается с нужными людьми.  Припозднилась, а то и вовсе заночевала. Но вдруг вернется. Придется представить Люку обретенной дочерью. Ира как-то спросила: - Петруша, у тебя случайно нет детей? – Вот, - скажет Петр, - Люка, и как раз случайно. – Ира не будет скандалить. Этой привычки у Иры нет. Ира терпелива, как снайпер. Она достанет коньяк, который берет у армян с рынка, утверждая, что он и есть  самый настоящий, раз те его сами пьют. Она затеет с Люкой беседу о современном браке, явит широту взглядов: - Да-да, пускай все женятся, и геи, но только это не выход. -  Она примется чесать языком,  все разрумяниваясь. Ирка, тварь, напьется, и намекнет на секс втроем. Люка-то бежит, а Петр останется расхлебывать. Перед тем, как отключиться, Ира сделает вывод: - Чтобы не спиться, нам нужен ребенок.  – Не со мной, -  сказал Петр, перед тем, как свалить. Да, окончательно.

   Однако ключ в кармане не один, их три, есть и от Вальтеровой хаты. Кто-то уверял, что не ханжа. Люку можно представить как партизанку подрывного contemporary, если вспомнить ее пляски с Сысоем. Хороший повод согреться крепким чаем. Великодушный Вальтер оставит гостью ночевать в одной из своих комнат.

  Возможны ли дальнейшие аффекты?

   Петр сидел на паперти костела целый час. «Еврейская» была вскрыта и согревала его космополитическое нутро. Петру надоело думать, в чем он неизмеримо лучше остальных, если б дело дошло до секса. Здесь невозможно соблюсти объективность даже в оценке собственных ощущений. Коль сопоставить инвестиции, то существуют аффекты покруче мышечных спазмов.

   Люка не пришла, обманула, кинула. Мимо скрежетал трамвай: - Последний, красавчик, - крикнула в окно сердобольная кондукторша. – В парк катим. – Рядом с Вальтеровым домом, - сообразил Петр и полез в общественный транспорт, чтобы сэкономить. – С тобой хорошо, - ценила Ира. А Люку и в этот раз увели, тот ее спутник в капюшоне с надежным плечом.

3.

  - Вот это да! – крутила Света головкой тусклого золота - уютного.  Так в этом доме звалось все, к чему приросла маслянистая пыль: стаканы, статуэтки, стикеры. В старину стикеры именовались переводными картинками. Незнайка, Самоделкин, лиса с колобком трансгрессировались с желтоватой бумаги на гладкие поверхности. Картинки переводились намертво, они и были похожи на ретушированные фото надгробий.

   -Какой подарок, господи, - благодарил Родион и все ей показывал: закрытый двор усадебной застройки, общественный туалет тяжелого красного кирпича, где экскременты смывались неиссякаемым потоком вот уже сто, наверное, лет. – Музей здешней канализации, проложенной родственником  Блока…

   Света упала в  Родионовы объятья прямо из трамвая. Бедняжка ошиблась номером маршрута, что внезапно, как водится, обнаружилось. Света пересекла биссектрисой салон вагона и выскочила на стрелке, чтобы понапрасну не  платить за проезд.

  - Темно, холодно, тоскливо, - она была расстроена и решительна. Родион тут же позвал Свету на раков, пиво и гашиш: - Совсем недалеко, буквально в двух шагах.

    Гашиш они покурили на резном деревянном крыльце с дощатыми лавками вдоль перил.  Крышей  - пирамидкой с кружевом по краям, крыльцо напоминало чайный домик. Родион вынес плед и вышитую крестиком подушку-думку. В свете дворового фонаря она рассмотрела узор: кони, привередливые кони, которых особо не разгонишь.

    Гашиш на самом деле - дрянь, процентов пятьдесят  семечек, и все это покупается за ощутимые деньги. Родион справедливо предъявил, а Удод стал уверять, что семечки намешены намеренно, в целях безопасности: - Повяжут тебя, если не успеешь скинуть – скажешь: несу корм канарейке. – У меня не живут птицы, - напомнил Родион дилеру. – Так заведи, в чем проблема…

    Как бы то ни было, девайс Родион приспособил стильный. Никаких наркоманских пластиковых бутылок, мятых и закопченных, – специально  изобретенная  трубочка из настоящей латуни, ей, наверное, сто лет, как здешней канализации. Она принадлежала  Родионову прадеду, коллекционировавшему милые безделушки. Возможно, он был декадент. Они дымили в темноте, сокрытые еще зеленым вьющимся растением. Светкины глаза блестели как виноградины.

   Потом они вошли в сени. Да, это место следует называть так. - Тут не принято топить.-  Родион заботливо укутал плечи гостьи бабушкиной шалью, пуховым платом из коз соседней губернии. Он бы пропустил девушку вперед, но в этом жилище много сюрпризов: – За мной, Биссектриса!

    Треснутые от древности перила на лесенке приветливо покачивались. Родион объяснял, что за пучки трав торчат в дощатых щелястых стенах: чистотел, кровохлебка, тысячелистник. Сени скрипели и попискивали.

 - Крысы есть? –  с опаской спросила Светка.  (Пятый месяц Удод впаривал ганджубас, пробивающий на засаду, и сам его из жадности курил, потому, наверное, и подмешивал канареечных семян, купировал беспочвенные страхи-засады).

  - В этом доме сто лет живут коты, - преувеличил Родион. – Крыса только одна. Она обитает в кухне, но никто не помнит ее имени.

   Перед входом в отапливаемые покои располагался чулан, по-французски – клозет. В детстве Родион здесь прятался, в пубертатный период – уединялся.  Вдоль стен за шторками располагались полки с вареньем. Бабушка умела варить его из чего угодно, в том числе и из дворового паслена, прозываемого в здешних местах ягодой бздникой. По вкусу оно напоминает крыжовник, только без кислинки. В щели за ларем Родион держал литературку, прессу  с вдохновляющими образами.

     Он показал Светке, что лежит в ларе.-  Нет, это не салоп, а шевиотовое дамское пальто с настоящими перламутровыми пуговицами. - Родион полагает, что вещь была выменяна в войну у эвакуированных. – Крепкое сукно. Моль на нем обломала зубы.

   Направо от чулана – веранда, но правильнее - галерея, узкая и гулкая, как бамбуковый стебель. О, летом здесь чудно! По дощатым стенам, по мелким ячейкам остекления шныряют веселые насекомые – мотыльки, жучки-светлячки, юркие двухвостки, потрескивают из кучи венские стулья, в плетеной коляске – игрушечный лом: мятый резиновый слон, цветные колеса от пирамидок, остатки оловянных и пластмассовых армий. - Увы, Света, кукол нет. - Бабушка их хоронила, завертывала обезглавленных, продавленных, а то и вовсе четвертованных пупсов в газету и прикапывала  возле шеренги покосившихся сараев. Такой здешний обычай.

     В галерее хозяйничает бардак. Родион неоднократно наводил здесь чистоту, обустраивал летние покои. Если прилечь вот на эту гобеленовую тахту, сквозь оконную решетку видно луну, звезды, пахнет душистым табаком, слышны песни, смех соседей. По утрам тебя будит луч солнца, в котором клубятся золотые пылинки. Но день-другой, и хлам вновь расползается по пространству, и не пойти, не просочиться, особенно в темноте.

    Они подвергли осмотру тяжелую дверь в кухню. – Настоящий дерматин, довоенная новинка, а под ним пакля, рвакля, шмякля. – Родион проверял, для чего и ковырял  гвоздиком в детстве.

    Он извинился перед Светой, что ведет ее в комнаты через кухню, черным ходом. Парадную экспроприировали  при большевиках, уплотнили родовое гнездо. – Из двухэтажного дома нам оставили всего три комнаты, - вздохнул Родион, создавший в сети группу «За возвращение здешней собственности наследникам законных владельцев». У него был единомышленник, человек под ником Hochr, а, может, Horch. Как он выглядит, Родион не знает, потому что соратник выложил фотографию в глухих мотоциклетных очках и арафатке на пол-лица.

     Свету он усадил за круглый стол овальной формы, крытый вязаной скатертью, над головой зажег оранжевый абажур. Кроме раков,  Родион предложил беляши  и консервный салат «Мимоза», увы, вчерашний. Раков под укропными зонтиками Родион подал на мельхиоровом блюде с дельфинами, беляши в фарфоровой миске, пиво в стеклянных кружках, потом открыл пианино и сыграл веселую здешнюю песню про шарабан:

  Я гимназистка второго класса,

  И пью я водку заместо кваса.

   Куплеты в песенке написаны двустишиями. В другом поется:

  Продам я книги, продам тетради,

  Пойду в артистки я смеху ради.

  Между лихими признаниями – припевчик:

 Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка, я шарлатанка.

Ах, шарабан мой, семилинейный,

А я мальчонка, я беспартейный.

    - Одним словом, Света, это либертарный гимн, вроде знаменитого «Цыпленка».

  -  Его сочинил мой прадед, - помечтал Родион. Он не помнил, каких прадед был убеждений  и кем он был в принципе, вполне возможно, здешним подпольщиком, трансгрессивным анархистом. Под шевиотовым пальто в ларе Родион  обнаружил роман Арцыбашева «Санин» с ерами, весь зачитанный и чем-то заляпанный.

    Светка оказалась восхитительно голодна. Она уписывала раков, заедая их беляшами.  

  - Какие благородные беляши, - оценила она.

      О да, Родион отвоевал у советского общепита и коммерческих тошниловок это восхитительное блюдо.  Тесто ставит матушка, которая до сих пор просеивает муку через фанерное сито. Сначала жарится форма, корзиночки из теста, в обильном количестве сала гнойных ежей. Света не помнит, но Родион запечатлел в памяти скульптуры из кулинарного жира на витринах бакалейных давок его далекого детства. Для жизнеподобия тушки украшали спичками. Бараний фарш и лук со слезами кулинара, поскольку режется непременно вручную, помещают в подобие пончика и сразу в духовую печь на короткое время, чтобы мясо не пересохло, но пропитало  соком ноздреватую субстанцию.

    - Я шесть лет встречалась с человеком, питавшимся редисом, - вздохнула  Света.

    - Я могу предложить  неизмеримо больше, - сказал Родион, разливая пиво.

    - Сердце, - проникновенно уточнил Родион. – А если согласишься, то и руку, всего себя, телесно, духовно и имущественно.

     Светка залпом выпила пиво и вместо ответа направилась обозревать имущество: трюмо, на котором была забыта чашка с остатками какао, горку с гранеными синими фужерами, парадную книжную полку с собранием сочинений Толстого А.Н., приоткрыла двустворчатую дверь с медными ручками и проникла в Родионов кабинет.

  - Твой концертный костюм? - спросила она, указав на лиловую шелковую пижаму, дедушкин трофей с японской войны. Стеганый квадрат красного  атласного одеяла в узорном пододеяльнике, крахмальные наволочки на пуховых  подушках, приданом Родионовой матери, верблюжий коврик возле железной кровати с никелированными шарами, - Светке все казалось декорацией. Она подергала  ящички  массивного бюро, на поверхности красного дерева  навалены бумаги. Родион собрал их в стопку и сказал: рукописи. Комнатные растения тоже были: древоподобный цветок розан в кадке, аспарагусы, герани, да, герани, потому что они славно пахнут, как первые овощи – редис, огурцы. Пишущая машинка Ундервуд, с западающей литерой Х, Светой была опробована. Родион сказал, что на ней его прабабушка печатала листовки о свободе, которые тайно вынимала из корсажа в городском саду и как бы невзначай оставляла на скамейке: - Она была революционеркой, - снова предположил поэт. Света слушала историю так внимательно, что Родион счел нужным тут же презентовать машинку в знак добрых отношений. Ундервуд упаковали в  потертый кожаный саквояж.            Прелестное дитя – при свете абажура Родион понял, что девушке не более тридцати  – заторопилось домой. Родион понимал ее: охота поупражняться в прокламациях, настучать стихи, поставив творческую задачу избегать слов с буквой «х».

   Провожая, Родион напомнил о предложении и развернул программу союза:

    - Мне сорок четыре года. Я был женат неоднократно, но не оправдал надежд  избранниц, которые все как одна держались за прогресс. Они предпочитали доходные современные профессии и преображали быт, насыщали его фантастическими  вещами, вдруг оказавшимися реальностью: стиральной центрифугой Босх, печами с микроволнами, искусственными перинами  с пеной из нефти. Им нравился операционный блеск Цепторовой посуды, мебельные шведские конструкторы, шкафы-купе, где, увы, не подают чай в мельхиоровых подстаканниках. На хрена вам это? – вопрошал я, когда цел шкаф из крепкой фанеры, называемый славянским, и вполне пристойны эмалированные кастрюли с незабудками. А куда девать цинковое корыто, ребристую стиральную доску и пятиведерный чан для кипячения белья? И что делать долгими зимними вечерами, если вам неинтересно штопать бабушкину прошву? Наследственная утварь бросает вызов  отчуждению и способствует самостоянию.

 - Что ты сказал? - Света, чмокнувшая, было, Родиона на прощание, остановилась, оглянулась.

   - Мы с тобой, Света, станем жить назад, превращаясь в прошлое, окуклимся в нем, - продолжил Родион метафорический ряд.

 - Как четвертованные пупсы? –  она поставила саквояж с Ундервудом на асфальт, взорванный корнями старого тополя

 - Пупсов мы отроем и отремонтируем, - заверил Родион. -  И станем воодушевленно стареть как заигравшиеся дети.

 - А настоящие дети у тебя есть? – уточнила Светка.

 -Семеро, - признался Родион. – Я тут не причем, так захотели их матери, заведомо зная о моих доходах в случае возможных алиментов. Но мы не будем нуждаться, потому что заработаем наследством. Наше жилище станет музеем, а на входе откроем стильную рюмочную, где целовальник в холщовом фартуке будет отпускать водку, пиво, а на закуску  предлагать моченый горох и печеные яйца.

   Света слушала, даже позволила согревать руки Родионовым дыханием, но вид имела несколько отсутствующий, словно думала о своем.

-  А погреб есть? – Родиону осталось лишь развести руками. Как же без погреба? Куда в таком случае девать соленую капусту, яблоки в бочках, свеклу. – Тогда – вариант, - подытожила она.

  Она была согласна, и можно готовиться к свадебному застолью сразу после росписи. Никакого добрачного секса. Вот молодые: она в светлом костюме из тонкой шерсти, искусственная астра на лацкане,  шифоновая блузка цвета чайной розы, чулки со стрелками, лодочки; он в тройке глубокого синего цвета, рубашка с редкими желтыми полосками, галстук. Входят в спальню, смущение, неловкость и ничего с первого раза не получается…

- Не каркай, - со смехом сказала Света и бесшумно удалилась в своих кедах. А Родион увидел всю их дальнейшую жизнь серией монохромных фотографий в резных рамках, развешанных по обоям в огурцах. Что же там было на этих фотках?

   Ночью его  тошнило от неумеренности в водке, пиве, членистоногих и конопляном семени, выдаваемом за гашиш. Он извергал розовую субстанцию в унитаз, совал голову под душ и шел на кухню маминой квартиры в девятиэтажке, пить из носика чайника кипяченую воду, ибо от сырой, даже очищенной, на утро болит голова.

   Однако музей быта с бардачной галереей и истыканным дерматином существовал, в каком-то смысле он и был Родионом, его самостью. Детей, слава богу, не было. Приснилось все, пригрезилось, померещилось по осенней трансгрессии. – Но Света, Света! -  похмельно рычал Родион. – А я о чем толкую? - встрепенулась мама. – Зажег все лампочки, а за коммуналку третий месяц не плачено…

   Заседание четвертое.  Меблированное.

   Здесь так: образы-символы (выделены жирным шрифтом), а вокруг них чьи-то голоса, разговаривающие, похоже, сами с собой.

   Диван -…

    Он называет ее Клер. Для себя выбрал псевдоним Вольф, но Курт отверг: - На хрен тебе кличка? Ты и так Вальтер, как пистолет. -  Когда Вальтер смотрит в зеркало, он думает: вот, если бы Клер стала мужчиной,  получился б он, если бы Вальтер родился женщиной – оказался б Клер. Случается, что их путают, когда оба накидывают капюшон. Потому что Клер – сестра, Вальтер – брат, но можно и так: Клер-брат, Вальтер – сестра. Половые различия неважны, не существенны. С Клер – так, с Клер проклятье  не функционирует.

   Она спросила Вальтера, что он подразумевает под проклятьем? Он ответил – похоть. Слово из поповского лексикона, потому Вальтер его не использует. -  К чему этот пафос – проклятье? – заметила Клер. – Не лучше ли выбрать нейтральное слово либидо? – Нет, - ответил Вальтер. – В моем случае точнее говорить – проклятье. – Клер покачала головой и усмехнулась. У нее было такое право, потому что два раза Вальтер сорвался, всего два раза за шесть лет с ней. Оба случая имели место после акций на неконтролируемом выбросе тестостерона и адреналина. Он объяснил Клер и просил у нее прощения. Он неделю сидел на одной воде и спал на голом полу безо всякой подстилки. Клер ночевала рядом на диване. Он привык засыпать, обнимая Клер, поэтому ту неделю он не спал – просто лежал до рассвета на сквозняке. Клер  сбрасывала ему подушку, плед: - Хватит дурью маяться. – Она утверждала, что нисколько на него не сердится, наоборот, все было нормально, естественно, поскольку либидо было обоюдным: - Иди сюда, Вальтер, - и хлопала по дивану рядом с собой, подманивала его, как котенка.

   Клер в шутку назвала его праведником, революционным аскетом. Она сказала это за завтраком. Клер пьет кофе и курит, потом съедает бутерброд с колбасой и снова закуривает. Это ее выбор. У Вальтера другое меню, в котором ничего этого нет: ни кофе, ни колбасы, ни сигарет. Рис, тертая морковь, мед, чай. Но он вовсе не праведник. И об этом надо с Клер поговорить.

- Ну, давай, перетрем, - вздохнула Клер. – Если  больше не о чем.

  Это не простой разговор, однако необходимый, у сестер не должно быть взаимных тайн.

- Ну да, ну да, - лениво согласилась Клер.

  Вальтер подлил ей кофе и спросил, не хочет ли она бальзам, его можно добавить прямо в чашку. Потом он полез в шкаф и вынул оттуда пряники. Пряники совсем зачерствели, и он их снова убрал. Вальтер тянул время, разговор ведь непростой: - Обещай, что не швырнешь в меня табуреткой, - попросил он Клер.

   Значит так. Он рассказал ей про специальную женщину. О том, как ходит к ней вот уже три года, раз в месяц, изредка два. Клер сначала не поняла. Она побледнела, вскочила, опрокинув табуретку. Она подумала, что Вальтер сливает, скребет, стучит, крысит. И тогда он сказал: - Нет, это личное. – Трахаешься, что ли, с ней? – Конечно, не следовало городить огород, лучше называть вещи своими именами. Вальтер ответил: -  Нам физиологически комфортно.

    Вот и все, что он счел нужным сообщить Клер, остальное не стоит. Если бы он и сумел, Клер не поймет, хоть и сестра. Но Клер стала докапываться, что он у этой женщины нашел, чем она его привлекла. Она повела его в гостиную и велела лечь на диван: - Вот тебе подушка, расслабься. – Он подчинился. Вальтер слушается Клер, потому что она в деле давно, уже десять лет, а он только шесть: - Избегать привязанностей, кроме тех, что внутри группы, - принцип конспирации.

    Вальтер выдохнул и выдал: - Там уютно, шторы, всякие безделушки, кофточки на креслах. Все очень мягкое – живот, конечности, лоно. Она не похожа на голенастых девок: Анжелок, Маришек, Наташ, -  Клер не дала ему договорить, подошла и выбила из-под головы подушку.  Он схватил ее руку, прижал  сухую холодную ладонь к груди, он заглянул Клер в глаза и твердо пообещал, что если она против, он больше к той специальной женщине не пойдет:  - Спасибо, товарищ, за великую жертву, - язвительно сказала Клер.  Вальтер тут же разжал пальцы, выставил ладони, будто сдается, резко сел, тряхнул головой. Только бы Клер не ушла, хлопнув дверью, только бы осталась, рано, рано ее отпускать, он загладит, он все загладит. В доказательство он удалил из контактов номер женщины. Та была вбита под псевдонимом «вдова».

   Клер это не впечатлило. Они регулярно проводили тренинг на запоминание последовательности цифр. Вальтер в этом чемпион.

   Вальтер суетился, подлизывался, предложил посмотреть Зайдля «Рай. Любовь». Он за реальное искусство, за то, что бередит раны. Чернокожий юноша, гибкий как пантера, продавал трем похотливым австриячкам грацию  предков, работал блядью, но у него не стоял. Кенийский парень не был профессионалом, не умел управлять естеством. Ему заплатили и просили работать в качестве подарка, утешительного приза на рождении у  богатой туристки за сорок. Вальтер поставил слишком жесткий фильм, откровения Зайдля  неправильно освещали тему, и контакт с Клер совсем разладился: - Ты ей платишь, или она тебе? – спросила Клер, имея в виду специальную женщину.

  Что ей ответить? У нас бесплатно? Или спросить сигарету, помять ее пальцами, понюхать, как голодная собака кость, скомкать, вскинуть голову и, прищурившись, признаться, что вступил в связь ради дела, только ради него. Необходимо иметь каналы: и на предмет железа, и  когда валить. Вот так, сестра, он совокупляется по заданию, как конспиратор. Возможно, Клер удовлетворилась бы объяснением.  Но притворяться надоело. 

   Она  ночевала в папиной спальне, он – на полу в гостиной. Под утро она зашла, притащила одеяло, подушки, легла рядом.  И можно прижаться к ней, обнять, как плюшевого медведя, можно уснуть. Один Вальтер спать не может. Клер знает, только она и знает об этом. Она и медведи, но они Вальтера не сдадут, они заперты в своих берлогах.

    Вальтер хороший, считает Клер. Он технически грамотен, тренирован, умеет терпеть боль, идейно мотивирован, личное потребление – минимально. По натуре – альтруист…

…  Ну что, патрон? – Просит не называть патроном. - А как в таком случае – матрон, что ли? Или, может, подруга? Товарка? - Я тебя умоляю, оставь мальчикам вечную дискуссию о словах. – Ладно. Просто Ира. Можно так обращаться? – Как ты сказала? Ира? Прекрасный ник, интеллигентный и одновременно никакой, сойдет для конспирации. – Ну, так как, Ира, подходит нам типаж? – Спрашиваешь! Его зачислим в первую очередь, золотой фонд, соль земли. – Да не потребляет он соль, ни соль, ни сахар. – Тем лучше, дольше сохранится, когда еще база пополнится. – Ну а те, другие? – А с другими еще придется поработать…

   - кровать…

    выгрузили и смотались. Тем временем дождик начался, хорошо матрас был в целлофане, а те в песочнице сидели, под грибком, пьяноватые, понятно, но интеллигентные, и вызвались помочь, втащить на пятый этаж.

– Чудесное лежбище, девственно прыгучее, - который в дырчатом шарфе стал врать, что поэт, бесприютный гений, совершенно одинок: ни цветы у него не живут, ни птицы, а спит на книгах.  Взвалил матрас на плечо и, конечно, не удержал, плюхнул  в газон  на мокрые астры.

 -  Для такого сексодрома требуется пара, - сказал другой, и они поперли матрас вместе, на весь подъезд упражняясь в остроумии. Деревянные детали в разобранном виде Ира, пока они корячились, сама занесла.

    Взялись собрать кровать. Заметили коньяк в штофе. Ире нравилось, как в кино, – стеклянный столик, а на нем напитки, и чтобы был выбор: коньяк, водка, содовая. Поэт Родион Васильевич  (так и представился по имени-отчеству, хотя вроде Ириных лет) сказал, что его мучает жажда и открыл содовую. Теплая вода выползла мыльной пеной, залив ему брючину: – Ну вот, Петруша, опять минералка не пошла, - и безо всякого спросу плеснул коньяк в хрустальный стаканчик:

- В голову лезет непристойный тост, - вальяжно сказал он

 – Опрокинь так, –   посоветовал Петруша, изучая Ванькину фотографию, где тот в мундире. Иринин Ванька служил прокурором. Из-за этой его работы все и развалилось. У Тараканова появились бешеные деньги и жадные коллеги сорок четвертого размера. Петруша на Ваньку похож: мужчина, настоящий русский мужик с косой саженью в плечах. Самостийные завитки еще держат оборону, прикрывают черепушку, когда-то был хайр. Борода у Петруши - славная, оклад иконописно-тощей в юности физиономии, чтобы не казалась вульгарно-мясистой. Ваньке бородка по должности не полагалась, мордой он к зрелости тоже ширел, наливался, матерел.

 - Ваш батюшка? – спросил Петруша и оглядел Ирину фигуру одной с ним весовой категории. Он скидывал Ирин возраст, он Иру клеил. Петруша применил простой прием, надеясь на легкую победу.

– Покойный супруг, - просто ответила Ира, и Петруша сразу перестал так смотреть, и вообще смутился. Бросился наливать себе, Ире и снова Родиону Васильевичу.

   Коньяк прикончили весь, а по ходу обнаружили, что детали койки друг другу не подходят, не стыкуются, и болтов: толи не хватает, толи слишком много. Ира так и спала на матрасе, пока Валя все не прикрутил. Родион Васильевич с Петрушей до двух ночи возились, а Валя за полчаса в одиночку справился.

   Валя тоже на улице подобран, возле той же подъездной двери. Он уже приготовился к обороне, снял рюкзачок и бросил в газон, кулак обмотал шарфом. Ира подумала: блин, мальчик совсем, а против него два жлоба с Петрушу ростом: – Давай быстрее наверх, - велела она. – А вы? – он посмотрел снизу вверх чистыми серыми глазами: - Дуй, я сказала, -  Ира умела огрызаться и визжать, а также пользоваться газовым баллончиком, а потому двое в кожаных куртках и серых шапках поджали гузки и потрусили прочь, как помойные псы… Ира долго не могла поверить, что Вале за тридцать. Он  показал паспорт, сказал, что мать звали Ириной. С тех пор и кличет Иру мамочкой…

    Родион Васильевич освоился, нашел в холодильнике два яйца, банку горбуши в консервах и морковку. Все натер в салат «Мимоза». Добавил кукурузу из банки, и стала закуска «Женская консультация», рецепт от бывшей тещи-гинеколога. Было чем заесть коньяк. Выпивали на новом матрасе, на шуршащем полиэтилене. Родион легко садился в позу лотоса, а Петруша с Ирой лежали боком, как римляне.  

  Как описать внешний вид чувака, с которым  не прочь переспать? Вот так Петруша и выглядел. И все его реплики, весь матрасный гон с парадоксами, с косячком  в неожиданно холеной кисти читались в направлении койки. Разумеется, Петруша вкладывал в слова свой смысл, он рассуждал о вуайеризме в кино, о «Ночном портье»:

 - Вот что там создает секс? Что? Ну, скажи? Там ни единого члена, женская грудь то ли недоразвита, то ли истощена, – после каждого пункта обсуждения втроем опрокидывали за целомудрие. Петруша сам сформулировал: - Все дело в камере, в ее шокирующей откровенности, будто заходишь в родительскую спальню и застаешь. – Петруша косел, да все трое были хороши, включая Иру.

    Она переоделась в тапочки, в халат с драконами. С пятьдесят вторым полным нелегко проводить день-деньской за прилавком скобяной лавки под вывеской  «От шпингалета до ручки». Джинсы стрейч, узкие как колготки, облегающий формы свитерок – на работе Ира утянута в оболочку как колбаса телячья, которую заботливо подрезал на тарелочку хозяйственный Родион Васильевич….

   Поскольку развод Иры с Иваном, назначенный на такое-то число не состоялся по причине скоропостижной смерти истца, овдовевшей законной супруге досталось все: и лавка со скобяным товаром в бойком месте  Троицкого рынка, и квартира о двух комнатах неподалеку. Ваня подумал о будущем, перед тем как задохнуться в тачке с очередной сучкой, иначе бы Ира плюнула в его могилу и портрет порвала.  А так: виси, красавчик, на стенке в прихожей и любуйся на бывшее гнездышко: вот кровать приобрела, стеклянный столик, интеллигентного мужика…

   Бабу, что ворочает ящики с гвоздями и прочим крепежом,  так просто в жертву не превратишь.  Петруша наплел  эпитетов, навертел метафор, запутался и не смог вспомнить ни одного примера, чтобы на такую бабу  кто-нибудь покусился: – Кишка тонка, - решил он. Но Родион Васильевич с ним не согласился: - А я бы  вписался на роль любовника. - Родя, бог с тобой, от такой хрен сбежишь! - смеялся Петруша.- Так я уже набегался.

   Родион Васильевич был тоже ничего, хоть и укурился до того, что забыл, как закрываются глаза. – Натурально, - перепугался он. – Я не могу оторвать глаз от пространства. Ира, вы открыли мне глаза. Для чего? Готов ли я? – А Петруша его уже выпроваживал. Вызвал такси, потом помог закрыть глаза. Он потащил Родиона Васильевича к тачке, Ира взялась, было, помогать. – Ира, - сказал Петруша, улыбнувшись, - я вернусь, жди меня, не уеду же я без портфеля. Не стой на сквозняке.

   Петруша вернулся и в коридоре обнял неловко и тепло, свалив Ванькин портрет. Он поднял его, протер рукавом, и, уже запуская кисть Ире за пазуху, поинтересовался: - А как фамилия покойного? – Иван Иванович Тараканов. Лавку в народе потому и зовут тараканьей. – Так я и думал, - ухмыльнулся Петруша. – Бедный Ванька! Да и я хорош, то ли вдову командора соблазняю, но ли супругу бывшего шута.

  Эту историю про Ванькину с Петрушей детсадовскую вражду Ира потом много раз слышала.

   Он положил Ваньку на полку для шапок и продолжил ощупывание: – Две половинки нашли друг друга, и получился шар, - Петруша всегда шутит во время таких моментов. – И не думай, что я маскирую смущение, - с притворной строгостью говорил он. – Это философский жест, сознательное раблезианство, поняла? – Шарил, шарил рукой по постели, заглядывал под кровать. Он искал трусы, но никогда в этом не признавался, а если спросишь, не отвечал, а коли подашь, смущался.   

   – Ты заблуждаешься насчет меня, я не гожусь для уюта, - и дня не было, чтобы Петруша  не заявлял Ире об их несходстве, целых три года.

   Петруша оказался известной личностью. Ира читала его статьи в интернете, в газете про культуру, что  бесплатно лежит в налоговой инспекции. Он писал красиво, по-московски, с иронией, критиковал, будто знал, как надо, но специально для тупых  советов не давал. В комментариях Петрушу обзывали либерастом и псевдоинтеллектуалом. На выпады Петруша гордо не отвечал. Петруша  много писал в те дни, когда не бухал.  С утра он строчил в кровати, положив ноутбук на пузо, потом перебирался на диван. Для вдохновения Петруша курил траву.

    Как-то принес книгу «Марихуана – запретное лекарство»: – Почитайте, девушка, все эффективные снадобья – запретные.

   Мог бы не объяснять: Ира не первый год на рынке, с утра эти любители  лекарств у лавки толкутся, впаривают ворованные дверные ручки, петли, навесные замки. Наркотики – социальное зло.

  На это Петруша вздохнул и спросил Иру: он что, социальный злодей?

   Не надо, Петруша, держать Иру за дуру. В твоем случае речь идет об индивидуальной трансгрессии взрослого ответственного человека, а не о подростковом ширеве в подъезде. Ира выносила Петрушину слабость. Она никогда не стала бы читать мораль сорокалетнему мужику. Ире хватает адекватности. Ванька бухал как черт, но Ира не устраивала из-за этого скандалов. Ира не истерит, Ира действует, и Ванька остался только на портрете.

   Со своей травы Петруша договорился до того, что гомосексуализм есть свободный выбор, а потом  удивлялся, что на работу никуда не берут.

 – Темная ты женщина, габитуальная у нас нестыковка, Ира, - ворчал он, не отрываясь от монитора. – Какая нестыковка? –  не поняла Ира. Любопытно, сколько женщин здешних мест просечет, что он сказал. – Габитусы у нас параллельные, - разъяснил Петруша. - И что? Разве это плохо? Разве не притягиваются плюс и минус? – Ты лавочница, Ира, а я свободный художник. Вот, сочиняю куплеты, валяю посты, подделываю диссертации. И все это, засунув кулаки в дырявые карманы. На одной самоаффектации и держусь.  

    Под самоаффектацию Петруша сосал коньячок и ничего не замечал. Валиным полотенцем, которое Ира забыла вовремя прибрать, рожу отер, как ни в чем не бывало, про кровать сказал: - Собрала? Ну и молодчина! Русская женщина все должна уметь, особенно та, что при скобяном товаре.

    Петруша не хотел знакомить Иру с мамой.  Он нелепо пошутил,  сказав, что та в маразме и примет Иру за классную руководительницу: – Мама полагает, что у нее большие связи в образовании, не понравишься ей, может уволить. –  Да и домой никого не приглашал, кроме Родиона Васильевича, которого хрен выставишь, пока не кончится коньяк.

  В очередной раз, когда кончился, а Родион снова занял сотню на такси (и еще вон ту синенькую на пиво), Ира решилась:

 - Выпьем чаю, поговорим.

 – А коньячку, водочки армянской с пикантным ванильным привкусом? –  Головка у Петруши была ясная, но пузом о косяк он задел и тапок потерял. - Ты стыдишься меня? – спросила Ира в лоб. Она всегда знала, что так лучше. - Я стыжусь себя, - серьезно ответил Петруша, выпил и пошел чесать про стыд, боязнь разоблачения перед воображаемым другим. Вот, дескать, всю жизнь рассуждал о трансгрессии, а сам малодушно держался за избитый образ городского сумасшедшего. Опять понес что-то про кровать,  мягкие подушки, стадию зеркала.

   У Петруши прикол такой, шуточка: рожи в прикроватное зеркало корчить.  Ира и в мыслях не держала порнографию, Ваньке нравилось, но она не смотрела. Модель, где зеркало, продавали с большой скидкой, а  итальянский ортопедический матрас хорошо снимает напряжение с позвоночника, когда весь день на ногах.

   От философии Петрушу совсем развезло.

 - Ладно, ясно  с тобой, философ, спать пошли,- Ира помогла Петруше раздеться, шмотки  аккуратно сложила на стул, чтобы утром не звонил на работу, не дергал: - Ира, где мои джинсы, куда ты засунула носки? – И тапочки вот, у кровати. – Спьяну храпит как пожарный, сказала – не поверил: - Не может такого быть, поскольку не в моем стиле. – Все мужики твоей комплекции  храпят. – Я не все.

   Валя не храпит, впрочем, в этой кровати он и не дрыхнет, не для того приходит.  Приходил. Расплатился с Ирой за партию скобяного товара, триста метров стального листа, и пропал сынок. На левой голени жуткий шрам: – Откуда он у тебя? – В футбол играл на пустыре, на арматуру напоролся.

   С Валей у Иры был график – третья среда месяца, днем в три часа. В это время Петруша водил маму по врачам. В другое время  он был менее предсказуем.  Мог неделями торчать дома, мог вдруг вспомнить о свободе. Ира его не держала. Но он предпочитал для оправдания загула поссориться. Петруша цеплялся, чтобы сказать  – мы не пара, Ира - перед тем как   хлопнуть дверью максимум на три дня. Он звонил, но ни хрена не извинялся. Петруша осчастливливал Иру. Он возвращался после долгого пути домой, к ней, Ире. До пошлых цветов он не опускался, да и денег у него не было. Он приносил Ире, как пес в зубах, какую-нибудь вещь, загадку. Однажды припер женский лифчик, советскую атласную модель офигенного размера, стеганые чепчики двенадцатого номера. Фисташковый окрас полинял, как и сохранившийся ярлык. – И не смей чего подумать, - мычал он.  

   Ира Петруше сказала: - Мне твои деньги не нужны. Я могу прокормить нас сама. Я хочу, чтобы ты реализовался, нашел себя. – Ира была почти идеальной и знала это. Петруша сказал, что ему в лом каждый день ходить на бессмысленную работу, тратить на это время, жизнь, сколько ее осталось. Ира ответила, что ей тоже не нужен  измотанный службой сожитель, бесполезный в сексе. Она имела в виду другую реализацию. – Ты мог бы стать отцом, - прямо сказала Ира. Петруша кисло посмотрел на нее. Он не собирался размножаться, поскольку и себя не в силах прокормить. Петруша отреагировал стандартно, и Ира на это указала. Работать предполагалось ей: лавку абы кому не доверишь. Ребенком  будет заниматься Петруша. Подрабатывать можно креативом. Это современно.

    И вот представился случай. Подруга Иры, Лена, что торгует лакокрасочными материалами, пригласила на шашлыки, Петра Алексеевича звала персонально. У Лены тоже был муж, вроде Петруши, успешный пиарщик на Мазде. Этот муж откуда-то знал Петрушу, называл его бойким пером, хотел возобновить знакомство и даже обещал подумать насчет работы. Петруша запыхтел, врубил компьютер и стал тыкать в какие-то комменты: – А вот это дерьмо от твоего успешного пиарщика. – Ничего обидного в  комменте не было, ни мата, ни либераста,  вроде как сожаление о непродуктивном приложении способностей. Ира  пожала плечами, а Петруша раскричался:– Шутом на их празднике я не буду и пупсом в твоей койке тоже…

   Петруша сам придумал этого пупса. От котика с заинькой, от сладкого козлика, он морщился, как от кислого лимона: - Зови меня просто – пупс.

   Валю заинька не смущал, он и против кукленка ничего не имел. С Валей можно, с Петрушей – нет. Петрушу  зеркало напрягало. Ира завесила, раз так, завесила зеркало шалью. И снова не угодила: - Как будто при покойнике, - сказал Петруша и сбросил платок.

   Ленины шашлыки Петруше были, как подарок, чтобы эффектнее дверью хлопнуть: – Не жди меня, я не вернусь, только очень не жди[3], не звони и вообще ничего. Все, Ира, все. – А шмотки не забрал, даже компьютер оставил. Книжки, папки, носки, трусы, майки – все. Зубная щетка – и та на месте. Ключи его на полочке в коридоре Ира тоже не нашла. - Перебесится, - догадалась она, - а что трубку не берет, так, видно, телефон где-то посеял. Не первый раз…

Заседание пятое.  Идентификация заговора.

    А ведь существует и автор, который все про всех знает, но голоса своего иметь не может, если, конечно, не проповедник или нарцисс. Настоящий автор как бы никакой: ни пола у него, ни возраста, одна решимость, чтобы концы сошлись с концами, а для этого он народ накуривает, набухивает, а потом убивает, обставляя так, что они типа сами.

  Автор - главный заговорщик.  Он и конспиратор, как указано, возможно, вовсе не человек. Нечто, которое когда-то считалось гуманистом, но незаметно умерло и стало зомби.

  Как в кино про  человека, которого в самом начале  сбивает машина. После катастрофы person резво вскакивает на ноги и слегка удивляется, что капот всмятку, а на нем ни царапины. Вскоре субъект обнаруживает, что  никто не замечает, как он повсюду шныряет, ставит подножки, отодвигает стулья, когда на них хотят сесть.  Поначалу такое существование кажется прикольным (фильмы обычно комедии). На примерно двадцатой минуте бывший человек понимает, что ничего не чувствует: ни вкуса еды, ни алкоголя, ни кайфа.

   Насчет секса – отдельная тема, поскольку тот вытесняется  чистой любовью. Любовь-любование, - подметил один философ: око видит, а все остальное  неймет по причине отсутствия. Как образованный человек, интеллектуал, философ не просто признал факт дисфункции. Облом он вывернул экзистенциально, предъявил как сознательный выбор - отскок на эстетическую дистанцию. Так, дескать, нужно, чтобы с героями  не возникли слишком тесные отношения, не то начнешь ненавидеть или вожделеть. Здесь искусству финиш, поскольку без эстетики ты -  другой.  Возьмешь  и пыхнешь, как фантомный Петр Алексеевич или Родион Васильевич. Конспирация  нарушится, и огребешь от чьих-нибудь оскорбленных чувств, если, конечно, вообще читать будут.

   Что касается круга лиц, группы, что проживает в здешних местах, то все они, как уже понятно, маргиналы, придурки и шуты, рвань, пьянь, наркомань. Однако туда же:  в частности, роют подкоп, чтобы  проникать в недра Фабрики-кухни, минуя охрану, что завелась на прилегающей территории.

    В здешнем городе немало  подземных тоннелей, вырытых столь конспиративно, что так и остались  легендою – красивой, но не проверенной версией. Будто бы есть такой под городской Оперой и ведет на вокзал. Сказывают, что тоннель прорыт в глухие времена тотальной цензуры оркестрантами-диссидентами, чтобы незаметно смотаться после исполнения «Семь сорок» вместо гимна на годовщине Октября. Другой ход якобы ведет на ту сторону Волги. Там село, бывшая ямская слобода, а рядом с торговой площадью дом такой старый из песчаника. Так вот, выход вроде бы в подвале, фанерой прикрыт. Где городской лаз, никто не помнит.

   Усерднее всех копает глава  конспираторов, человек, которого зовут Вальтер.

   Имя похоже на оперативный псевдоним, для отвода глаз записанный в паспорте. Ход не новый, поскольку его  использовал  подпольный когда-то поэт Дмитрий Александрович Пригов. Он превратил в псевдоним и художественный образ официальное ФИО. Как показала жизнь, творец поступил разумно: пришла слава, стал Дмитрий Александрович Пригов ездить по миру, по стране и в отелях селился без лишних вопросов типа, почему на вашей книжке другая фамилия. Бывал он и здешнем городе, где в номере гостиницы, последовательно именовавшейся  «Националь», «Центральная», «Азимут» и снова «Националь», случайно сел на новую шляпу какой-то Иры. Об этом факте до недавнего времени кроме Иры, знала только ее подруга, тоже Ира. Та вторая Ира с гением целовалась, прямо на глазах Иры с испорченной шляпой. Другой крупный поэт взял псевдонимом  фамилию, более звучную, романтичную, чем паспортная, которая, как на грех, оказалась такая стремная, омонимичная, будто нарочно придуманная, чтобы указать на пристрастие художника к пороку. Порок, кстати, даже не порок, скорее культурная традиция, мотив, присутствующий в текстах Блока, Есенина, Ярослава Смелякова, известен он и в быту. С этим другим поэтом Ира, которая в шляпе… А вторая Ира признала и воскликнула: – Да ну! - Ладно, дело прошлое…

  Группа копателей, понятно,  пятерка. Возможно, есть другие, но автор про них ничего не знает. Так устроено. Вальтеру помогают:

  Философ Кольцов Петр Алексеевич.  Он пакует землю в мешки и пустую тару складирует туда же. В успех он не верит, подвизается за компанию и всю дорогу трендит, потому что больше его нигде не слушают, не публикуют, а интернет на Фабрике не берет.

   Поэт-маньерист. Родион его зовут, если кто не помнит.  В бумажном виде он никогда не публиковался, только на странице в ФБ, в устной форме на редких выступлениях, а то, что он писал на заказ, любовные стихи, отчуждалось за плату. Как-то за три четверостишия простецким ямбом  он получил две тысячи рублей. Канцона имела успех у дамы, и заказчик приплатил Родиону премию в еще пятьсот.  В земляных работах толку от Родиона нет, и не потому, что тот хлипок или слабосилен. Тут имеет место саботаж. Родиону не нравится, все не по душе, весь этот общепит и засранный конструктивизм: – Вот домик возле рынка, по фасаду обшитый досками, с мальвами во дворе, его бы он восстановил, возможно, починил перила на лесенке, обил дверь новым дерматином, хлам на галерее разгреб и возобновил размеренный мещанский быт, здесь бы и самость обрел: - Нахер ваша утопия, разве пива выпить в приличной компании. - Ну, вы поняли: Родион бегает за пивом, перекусы – тоже его компетенция.

    Третий в пятерке - лицо новое. Высокий, по сравнению с Вальтером, блондин Андриан Шустрый, автор коммерческих романов. Триллеры, шпионские боевики, фантастика о параллельных мирах - в пределах этих жанровых формул он и творил. Вот уж кого поимел проклятый капитализм, поскольку в начале творческой карьеры Андриан подмахнул издательский договор, по которому вечно должен. У него вышло семнадцать романов, имелся фанатский сайт, но курить приходилось «Приму», пить, если угостят, избегая публично закусывать из-за неустойчивой конструкции вместо передних зубов.

  – Вот ты филолог, - беседовал Андриан с Петром. – Ну да, по диплому, но больше – философ. – Гуманитарий, понятно, пишешь критику. – Писал. – Писал, - поправился Андриан. – Связи у тебя наверняка остались. Предлагаю стать моим агентом, продвигать мое творчество в плане славы и мат. отдачи. О проценте договоримся.

   Разговор был не беспредметный, поскольку Петру  был подарен лучший роман Андриана под названием «Музыка на теплоходе». Заглавие  в коммерческих целях изменил издатель,  авторское «Сердце на ладони»,  скривившись, отверг. Сюжет там такой: теневые дельцы военно-промышленного комплекса везут по Волге атомную бомбу, упаковали, сунули в трюм прогулочного теплохода, где проходил конкурс красоты. Всем известно, что  в здешних местах живут одни красавицы. Бомбу хотели продать в Иран. Смертоносный груз зачем-то понадобился  криминальным  отморозкам, которые  захватили теплоход, изнасиловав первым делом всех конкурсанток. Лишь одна, самая красивая, спряталась в каюте журналиста. Он-то и есть герой. Белозубый атлет-эрудит со стаканом виски «Джек Дэниэлз» и «Мальборо» в цепких сильных пальцах. Зовут Андрей Быстров, потому что действует быстро, оперативно выполняя задание  честных работников спецслужб.  Эти работники сами шифруются от своего сребролюбивого и забывшего о долге перед человечеством начальства.

- За кого ты меня держишь? – высокомерно сказал Петр, не пожелавший дочитать «Музыку на теплоходе» и не удосужившийся узнать, чем там дело кончилось. Провинциальный сноб, вот кто он, а романом, между прочим, заинтересовались в Бельгии.

   Андриан копал, он собирал материал для нового романа, последнего, чтобы отвязаться от суки-издателя. В этом мистическом триллере банк будут грабить традиционным способом, без хакерства проникнут в хранилище, чтобы забрать наличку, а там…  Он как раз размышлял над тем, что же  благородная шайка во главе с его сквозным героем блистательным Быстровым обнаружит в загашнике. Портал времени? Может, вирус в конверте, способный опустошить не только здешние места, но и всю планету?  Изуродованный труп возлюбленной Андрея, бывшей конкурсантки красоты, на белой груди третьего номера вырезана кровавая надпись: «До встречи в аду»? Точность в деталях, в описаниях – вот в чем секрет мастерства Андриана Шустрого. Он в детстве часто катался с родителями на теплоходе и устройство речных судов знал досконально.

   - Вальтер, где вы откопали этого беллетриста? – поинтересовался Петр. – После смерти отца я нашел его книги в гараже, порылся в сети, оказалось, автор живет в двух остановках.

     Пятый член – женщина. На вид - лет тридцать, светловолосая, языком не треплет, приходит раньше всех и сразу в подкоп, скребет там, как крыса, в перекурах и обедах не участвует. Часам к пяти вечера она вылезает из тоннеля в пыльном респираторе, голова замотана платком: – До свидания, товарищи, - и исчезает. – Она кто? – спрашивают у Вальтера. – Неважно, - конспиративно отвечает он. – Зовите ее Клер.

    А бывает, что ни в какой лаз эта женщина не прячется, весело болтает с философом Петром, вышучивает творения Андриана Шустрого, ловко попадает в раскрытый мешок куском старой штукатурки, пляшет на транспортерной ленте с саксофоном, веселит копателей.

   – С вами, Люка, везде праздник, - констатирует Петр.

   И что же он? Влюблен?

 - А вот это в конспиративной работе лишнее, – недовольно буркнул Вальтер. - Заблуждаетесь, юноша, - объяснил Петр. - В подполье только и возможна страсть, как у народовольцев  Перовской и Желябова. В здешнем городе когда-то был переулок Желябова, и там располагалась ветлечебница, где усыпляли бешеных животных. В целях борьбы с экстремизмом Желябовский  переименовали в улицу Аксакова.

   А Света притащила в бункер Ундервуд: - Печатаем прокламации проверенным дедовским способом, жаль, гектографа нет. - Родион сочинял метафоры, правил синтаксические конструкции, руководил Светкиными пальчиками: – Вот так, вот так. Главное без «х», иначе быстро вычислят по дефекту оборудования. – А как же слово «художник»? – Стучи: «Мы, арт-активисты», - подсказал Петр. – Фу, - морщился Родион. – Набей лучше: поэты.

  И до чего же конспираторы дороются? До легенды, как водится. Реалистический сюжет, где все выглядит более-менее достоверно, с такой пятеркой не сотворишь. Уже пробовали, в частности, Олеша Ю.К., эстет-неудачник, которого как-то занесло и в здешний город. Здесь литератор обратил внимание на маршруты местных трамваев, дребезжавших от Площади революции до остановки Тюрьма и от Железнодорожного вокзала до того же конечного пункта: - Все пути ведут в тюрьму, - глубокомысленно заключил король метафор. Эстет сам себя таковым назначил. Но факт он игнорировал, а может, не знал, что сразу за Тюрьмой находилось Трамвайное депо.

   В своем главном романе  гражданин Олеша  изобразил «заговор чувств» против «Фабрики-кухни», гражданскую войну ценностей, когда брат-индивидуалист и маргинал пошел на брата, коллективиста и ответственного работника. В заляпанной манишке индивидуалист ходил по пивным и хвастался, как собирается громко хлопнуть дверью на чужом празднике жизни. Какую роль здесь сыграло ГПУ неясно, но заговор оказался фикцией, глюком по имени Офелия, да и конспиратора никто не поддержал, кроме одного закомплексованного  райтера. В финале заговорщики утешились постелью немолодой вдовы, спали с ней в очередь. Вот так наказал их автор за черную зависть к чужому успеху. В конце жизни Олеша Ю.К.  все оправдывался, дескать, чего я достиг неважно, жил каждую минуту, созерцал, любовался мелочами. Ну, да, и пил, конечно.

   Нашей пятерке тоже пока  довольно весело, забавно играть в прятки с охраной фабрики, где уже написали на стене:  Всенародный центр современного искусства, здешний филиал – ВЦСИ ЗФ – и рядом электронный адрес. Мешки с землей и ховать не надо – просто высыпай в других помещениях, смешивай с пылью и прочим мусором. Со стальным листом, цементом, крепежом…  Вальтер сказал: -  Беру на себя.

   Родион с Андрианом как-то переусердствовали с пивом, их осенило: - Этот сивый что-то замышляет, реинкарнация общепита в виде тайного арт-объекта  –  прикрытие. - Не использует ли их Вальтер вслепую, все-таки революционер, конспиратор? - Попадем с ним, как куры в ощип, а то и вовсе посадят.

  - Возможно, это является необходимым условием славы, - предположил философ.

   Ему было нечего терять, потому что он узнал, что Ира стала навещать его маму, приносить продукты, убираться, обсуждать цикл «Больше, чем любовь»: – Какая ответственная у тебя, Петруша, классная руководительница. Я рада, что вы, наконец, поженились, могу умереть спокойно, поскольку ты, сынок, пристроен. - В Вальтеровом бункере с подкопом Петр скрывался от своей судьбы, использовал подполье по назначению, потому что эта – как интеллигентный человек, он до последнего держался, чтобы не думать матом о женщине, с которой три года делил ложе – эта Ира его обложила, выслеживает, вынюхивает, отрубает маршруты отхода.

   Вот именно. Есть и другие заговорщики. Бабы. И вроде их две. Одна, кажется, молода. А другая  какая-то Ира, точнее «просто Ира». Известно, что они формируют некую базу из типажей. Вальтер  под колпаком, Петр на контроле, к Родиону присматриваются, Андриан Шустрый - про запас. Молодая и «просто Ира» встречаются в кофейнях, едят тирамису и штрудель, прочую выпечку, особенно эта Ира. Там все и замышляют. Оценивают мужиков: кто чем замечателен и насколько не пристроен. Маргиналы, похоже, им удобны. Цинично обсуждают перспективы употребления субъектных особей. Интересуются насчет секса.  За вербовку, кажется, отвечает молодая, Ира – организатор, мозг.

   Стоп. Там Ира, сорока трех лет пятьдесят второго размера с мат. ресурсом в виде скобяной лавки, отжатой у мужа, погибшего при загадочных обстоятельствах. Здесь «просто Ира», налегающая на пирожные, и тот же запрос на семенной материал. Обе связаны с Петром, Вальтером, переименованным в Валю, знакомы с Родионом и вот-вот пересекутся с романным рабом Андрианом.  Опять же – кровать:  широкая, прыгучая, места всем хватит. А?

- Удодова солома? – спросил Петр у Родиона.

- А что, пробивает на засаду?

- Да, кроет не по-детски.

- Что поделаешь, Петруша, другой не достанешь, здесь  не Амстердам.

   Этот очевидный факт Петр признал и предложил Родиону, больше у Удода не брать, не спускать последние гроши псу под хвост, а лучше выпить водки.

- Водки пламень ясный[4], - в очередной раз процитировал он. Сказать-то больше нечего.

Заседание шестое. Дачное.

    Здесь прием. Называется сцена. Участники сходятся на площадке: гостиная с камином, распивочная, заимка на охоте - и под видом выяснения отношений озвучивают идейные позиции. Все это долго, сколько читаешь, столько сцена и длится, а «слова автора» сообщают, что при этом сжигается, роняется, пляшется и хлопает дверью.

   Октябрьский денек был  слишком хорош, чтобы копаться в подвалах Фабрики-кухни. Даже Вальтер это признал, а Андриан позвал всех на свою, в смысле, родительскую, писательскую дачу. Там все скромно, но со вкусом, чтобы отдыхать, а не впахивать на грядках. Андриан сулил застолье на веранде, увитой плющом, вид на Волгу: - Встретим закат, если вдохновения хватит, то и рассвет, потому что веранда опоясывает дом со всех сторон.

  Рядом - гора Лысая, с лесистой стороны которой растет лещина. Вальтер мог бы размяться и запастись растительным белком в виде орехов. Он же не пьет, и жаренные на костре крылья кур ему неинтересны. К обеду совсем нагреет, и Вальтер искупается в великой русской реке, в прозрачной осенней воде, освежится после скалолазания. Потом он поест макарон, что заранее сварят для него те, кто вовсе не расположен к прогулкам, как сядет за стол, так и будет сидеть, расслабленный, слушать тишину и любоваться золотом и багрянцем. А попьет Вальтер чайку с боярышником, где-то печенье завалялось. Потом удалится в Андрианов кабинет, где тот пером пишет романы.

 -  А почему сразу не набиваешь? – поинтересовался Петр. – Хочу оставить потомству черновики, - предсказуемо ответил Андриан. – Давай тебя Эндрю звать. Андриан звучит слишком высокопарно. –  Эндрю поведал, что рукописи  к тому же являются  страховкой на случай, если эксплуататор-издатель сопрет роман, присвоив себе не только бабки, но и шуструю славу. В кабинете есть проигрыватель и куча всякого интеллектуального винила, в частности, речи советских вождей на съездах. Пластинки получал в подарок Шустрый-отец, преподававший в свое время Историю КПСС, а теперь политологию. Спать Вальтер может тут же, постель на лежанке чистая, меняли в августе.

 - И кто ж за Вальтера решает? Кто руководит им, будто он малый ребенок, а не самостоятельный мужчина тридцати четырех лет? Ганджюбас он курил на завтрак, далее - текила, ром, джин, виски, напоследок - пиво. Но  сначала – девки. Не вам, что не пробовали ничего круче дички, его контролировать. Вальтер сам способен определять свое поведение.

- Тшшш, - осадил Петр. – Полегче. Что вы так завелись? Выпить что ли охота?

- Возможно,- буркнул Вальтер. - Все возможно, - добавил он, вдохнув  томный осенний воздух. – Там видно будет.

  Встал вопрос, нужны ли женщины.

 - Разумеется, - горячо заверил поэт Родион, а прозаик Эндрю, поддерживая его, кивнул.

 - Клер пора передохнуть, - согласился Вальтер.

 - Люке по душе концептуальные беседы, - предположил Петр.

 - А Света не прочь выпить. И гашиш еще остался, - нашелся Родион.

   Задумались о транспорте. Нужен персональный автомобиль, чтобы не тратить солнечный денек на долгий путь от автобусной остановки, к тому же провизию с бухлом тащить не с руки.

- Она сказала, что одна подруга купила машину и хочет ее обкатать. Подруге будет в радость вас подвести, только торт купите, - решил проблему Вальтер. Лично он с Клер предпочел велосипед.

- Как зовут подругу? - светски спросил Эндрю.

  И Вальтер назвал имя Ира, почему-то опустив глаза. Петр внутренне сжался, но виду не подал. Родиону все равно, он ведь влюблен.

  Да что вы, господа! Мало ли в здешних местах Ир! В редакции одной постмодернистской газеты в девяностые годы ошивалось целых четыре Иры. Одна  писала критику, другая  просвещала читателей насчет модных терминов, третья Ира числилась в ревизионной комиссии, а четвертая была влюблена в главного редактора. Когда  редактора укусила собственная собака, его осмотрела травматолог. Догадайтесь, как ее звали.  Пятая Ира потом сделала аборт.

     Ира приехала на подержанной иномарке. Она была в темных очках на пол-лица, на голове – шелковая косынка, как в шпионских фильмах шестидесятых, руки в кожаных перчатках, высокие сапоги, скромный итальянский плащик с поднятым воротником. Ира оказалась женщиной корпулентной, но нет, нисколько не толстой.

  - Ну, показывайте дорогу, - по-деловому сказала она. По пути общалась с Эндрю, который один знал, где дача. Курили Ирин «Кент». На заднем сидении Родион со Светой разминались пивом. Петр молчал. Он смотрел в окно, накрыв породистой кистью Люкину ручку на своем колене.

   И часа не прошло, как подкатили к зеленому штакетнику в кустах бузины. И все Петру понравилось: чеховский сад, беленый дом с мансардой, мезонином и террасой, распахнутой волжскому простору. Кроме одного: озабоченный дурень Эндрю пригласил Иру остаться. Он гостеприимно предложил ей  попить чайку с тортиком: - Есть и коньячок, – растрепал писатель. – А за руль, типа, можно и завтра, потому что в избе для Иры найдется комната с удобной постелью. Если не отвлекают дела. - Растопим печь подшивкой «Нового мира» за восемьдесят девятый год, поговорим о современной литературе, - соблазнял Шустрый. Ира дела отложила. По сотовой связи сообщила кому-то, видимо, на службу: - Сегодня не ждите.

   Сколько ж там сидело, на той веранде: пять человек, восемь или всего четверо?

   Они, как обычно, выбрали либертарный режим застолья. Это означает, что никто никого не считал, не контролировал. Русский стол с куриным грилем, маринованным в уксусе огурцом и прочей снедью из супермаркета, разумеется, накрыли. Но поодаль стояли кресла румынского гарнитура, мягкие, уютные, с вполне еще крепкой обивкой, и выпивать в них славно, и беседовать хорошо. Если задубеешь от вечерней стыни, можно удалиться в  натопленный дом и с комфортом приляпать  на гобеленовом диване, для уюта вкрутив лампочку в торшере: -  Хорошо бы ввернуть две лампочки, поскольку у светильника две ноги, но нашлась только одна. Или лучше не суетиться? Посидеть в темноте, покурить того-сего, послушать винил на вертушке с деревянным корпусом: - Прикинь, она до сих пор скрипит, эта «Юность».  

   Шустрый Эндрю  приударял за Ирой, волочился. Он рассказывал про свою жизнь до того, как стал писателем. В эпоху перестройки старшеклассник Эндрю фарцевал «Плейбоем». Он носил фирмучую косуху и клепаные митенки. В этой амуниции Эндрю отжигал  с ребятами из группы «Март». На слете здешних отличников ансамбль из подросткового клуба «Сатурн», где парнишки официально паяли самолетики, рванул тяжелым металлом. Их глотками  вопила  Железная дева. Эндрю даже изобразил тын-дын-дддддын  и напел что-то из хеви-металла.

 - Да! - поддержали все, кроме Вальтера, который вырос на техно.

  На веранду втащили колонки, протянули шнуры и запустили винил с проигрывателя. Выпендриваться не стали, выбрали AC/DC.

 – Мать твою, какой контраст, – лениво заметил Петр, развалившийся в кресле под деревом, которое росло сквозь веранду. Что за порода? Клен, если судить по листьям, которыми замело дощатый пол.

 - Как у Ханеке, - сравнил  Вальтер. Музыка его завела. Он стал собран и пружинист, как крупный мускулистый заяц, полутораметровый самец перед прыжком-полетом, в котором он похож на бойцового кенгуру. -  Помните финал в «Забавных играх»? Дачная местность, прозрачное утро, мать семейства открывает дверь улыбчивому парню в белом. Он всего лишь просит пару яиц для омлета. А за кадром врубается тяжелый металл, и это означает, что буржуазному уюту кирдык, всех замочат, никого не пощадят: ни собаку, ни кошку, ни спрятавшуюся в шкаф малышку.-  Вальтер, тебе плеснуть?- спросил растроганный Петр. – На два пальца, отец. – Вальтер присел на подлокотник кресла, и они чокнулись кулаками с зажатыми в них металлическими колпачками. Есть такие кукольные наборы, где эти наперстки выдают за шкалики. Посудку привезла Ира. У нее была и фляжка с бальзамом Биттнера. Ира словно знала, что Вальтер не пьет. Бальзамы она  считала  лекарством, предпочитала спиртосодержащие.

   С точки зрения Петра, Ирка вела себя безобразно. Развернула грудь в сторону Эндрю, улыбалась ему с фальшивым участием, как в своей лавке. Там у стойки вечно исповедовался какой-нибудь неудачник. Ирка слушала, подперев щеку рукой, и получала поденщика за пузырь и харчи. В лавке весь штат такой. Ирка и за Вальтера взялась. По ее участливой логике этому сначала надо налить. Вот она сама и наливала, она понимала, как парнишке охота разделить всеобщий полет, понимала, а потому  руководила. Ностальгические напевы Ирка прослушала как приговор в суде: не шелохнулась, платка, который ей абсолютно как корове, не развязала, не улыбнулась. Петр знал, насквозь видел, почему: все отвлеклись от Иры, даже Родион перестал суетиться с закуской и предлагать Ире отведать того-сего.

- Музыка прыщавых подростков, - фыркнула Ира, закурив и выпустив дым в сторону Петра.

  Повисла пауза, а потом началось.

- Ты думаешь меня этим задеть? - взвился Петр. – Мне мои прыщи дороги, потому что они побеги, поросль и символ надежды, пускай и в прошлом. Я за них держусь и не желаю быть гладким, как изголовье известной кровати. Приперлась, так сиди, и не мешай мне балдеть и торчать, и кончать вне твоего сценария.

    Ира и ухом не повела, продолжая хладнокровно курить. Но Родион все же счел нужным по-светски смягчить выпад Петра, хотя ему суждение тоже не понравилось:

  - Напрасно, Ира, - мягко сказал он. - Сексуальность пубертатного периода  чиста, несмотря на заляпанное белье, а вы ее высокомерно кастрируете.

-  Энергия стихийного протеста, - начал, было, Вальтер, а Ира улыбнулась ему женской улыбкой и сказала, что она ничего не имеет против энергии и подростков, и прыщи у всех бывают.  Но музыка ей не нравилась, потому что  слишком агрессивна. У Иры нервная работа  с людьми, случаются стрессы, головные боли. Ее пригласили отдохнуть и беседовать о литературе, а тут - снова здорово. Ира просила сделать музыку тише, а лучше поставить что-нибудь умиротворяющее.

     Эндрю отыскал древнюю пластинку сладкоголосого Козина. Родион стал задумчиво смотреть на волжский простор, ярко голубой по осени. Вальтер, выдохнув, выпил из  колпачка, всего двадцать  грамм, правда, второй раз. А Петр плюнул:

   - Идиоты, именно этого она и добивалась, - загадочно предупредил он, встал из-за стола столь резко, что опрокинулась бутылка, но у Вальтера хорошая реакция,  и он спас содержимое.

  - Люка, пройдемся по просеке, - сказал Петр. – Поищем более безопасной музыки, - и спросил у Вальтера денег, потому что магазин скоро закроется, а бухла сегодня точно не хватит. Вальтер хотел  сопроводить на велосипеде, но Клер остановила:

  - Ты уж точно сиди, иначе сорвешься.

  Вальтер ответил: - Пусть.-  А она ему: - А как же дело?

- И что у вас за дела? – начала выспрашивать Ира, когда Петр удалился.

 - Апроприируем утопическое наследство, - коротко ответил Вальтер, а Клер сжала под столом его колено, чтобы лишнего не сболтнул.

 - С наследством осторожнее, - предупредила Ира. – Главное, чтобы не было завещания. Имущество от родителей?

 - Отец на него жизнь положил, - Клер еще сильнее сжала его колено, прямо впилась ногтями, но Вальтер терпел.

 - Тогда по праву твое, посылай других претендентов нахер, - весело сказала Ира и, сняв перчатки, потянулась за куриным крылом.

    Вальтер аж подпрыгнул, бутылка на перилах повалилась, благо, опустела. А тот крутанулся вокруг клена, ловко перескочив кресло.

- Дай-ка, -  бросил Вальтер  Родиону, запалившему  декадентскую трубочку.

  Как он затянулся! Коротко, но глубоко, чувствуется навык, и выдохнул, прищурившись:

- Значит, все развалится!

  Клер сжала кулаки.

  Ира снова улыбнулась женской улыбкой и вытерла пальцы о кухонное полотенце. Эндрю вспомнил о чем-то и отозвал Родиона на пару слов. Литераторы спустились в сад, сделали вид, что направились к деревянному сортиру, но по пути свернули на тропинку к компостной куче. Оглянувшись, они принялись шептаться.

- Ну, что я тебе говорил? -  сверкнул глазами Эндрю.

- Он использует нас втемную, а сам хочет чего-то подорвать, подкоп  мы роем для заряда, -  выстроил версию Родион. – Его цель – Фабрика- кухня.  Вальтер говорил, что презирает беззубый совриск, вот и хочет им насолить, апроприировать федеральный памятник террористическим путем, типа - не доставайся ты никому. Все развалится! Слышал?

-  Слишком на поверхности, - усомнился опытный в детективном жанре Эндрю. – Вальтер - сын космического инженера, а не архитектора-конструктивиста и не начальника в общепите. Он сказал: развалится. Фабрика и так в руинах, ну взорвет он один из погребов, что толку-то? Ты заметил, куда Вальтер копает? Нет? Еще бы! Хлещешь пиво день-деньской, задницы от транспортера не отрываешь, а я, братец, в этот тоннель лазал. Он ведет, между прочим, на юго-восток.  Что у нас там?

    Они задумались, выдохнули пар в холодное звездное небо, в котором, если приглядеться, некоторые объекты двигались, перемещались сверкающими точками.

- Ракета! – осенило Родиона. На юго-восток от Фабрики-кухни и в самом деле был памятник покорителям космоса в виде летательного аппарата «Союз», настоящего изделия, только без горючего.  В народе его называли  шприц.

- Точно,- кивнул прозаик. -  И как раз та самая, что метафорически придавила  его отца. Он под нее жизнь положил.

- Не под, а на, - поправил Родион. Как поэт, он был точнее в словах.

- Вечно ты, Родион, цепляешься, идиома, только и всего, - буркнул писатель и напомнил, что пора возвращаться, пока экстремист Вальтер не заметил их отсутствия и не допер, что его раскрыли.

     На веранде сидела Света и ела торт прямо из коробки. Она ковыряла его столовой мельхиоровой ложкой, которую потом облизывала  со всех сторон розовым язычком, чмокала, в общем, вела себя слишком откровенно для данной стадии застолья. Свету извиняло лишь невольное одиночество на закате:

 - А где Вальтер? – с фальшивой беззаботностью спросили Родион с Эндрю.

  - Ира его спать укладывает, - ответила Света, не отрываясь от торта. – Прохладно, - повела она плечом. - Ты бы, писатель, печку затопил, в комнатах посидим, в десять вопросов сыграем.

- Ставка: носильная вещь?

- Угу,- согласилась Светка. – Если жарко станет.

  Ну почему, почему так?  Хоть бы раз иначе. Собираются интеллигентные люди, ведут интеллектуальные разговоры о кино, о музыке, о далеком детстве. Все пристойно: барбекю, напитки, торт. Так нет. Обязательно кто-нибудь что-нибудь ляпнет, и понеслось.  

- Ничего не имею против, - философски заметил Петр, вернувшийся с каким-то коньяком.

    И правильно, что его не берут на работу в сферу образования. Там сейчас с нравственностью строго. Кроме того у Кольцова Петра Алексеевича  отсутствует диплом ученой степени, доцентский аттестат, публикации в РИНЦ, в рекомендованных ВАК сборниках трудов  серьезных научных школ: тамбовской, стерлитамакской, нижнетагильской. Нет в них, Петр Алексеевич, ваших работ, а левый журнальчик «Трансгрессия без границ»  в зачет не идет…

   Глубокой ночью при свете керосиновой лампы убирали посуду две бабы: помоложе и эта – Ира.

- Ну что, подруга? - говорила Ира, иронически акцентируя обращение.- Все идет по плану. Типажи на базе.

- Ты хотела сказать, что отрубились по спальным местам? Один в кабинете писателя, другой в спальне политолога  и двое в кухне возле печки.

- Да, объекты разложены по койкам. Разве мы не к этому стремились?

- Я полагала, что затащить в койку означает иное.

- Ох, подруга, молода ты, жизни не знаешь. Есть у меня знакомая, тоже, кстати, Ира. Правда, она не просто. Вот в юности мечтала: своя квартира без родителей, муж любимый и чтобы всегда находился рядом, а не таскался по командировкам, в сторону других баб не смотрел, обожал, короче. Ну, еще машина какая-нибудь, книг полон дом, кино западное смотреть. Вот оно счастье! И все у Иры сбылось. Родители разменяли жилье и выделили им с мужем хрущовку в центре города. Отец супруга отдал  шестерку восемьдесят восьмого года, новую по тем временам. Книг они накупили больше тысячи, при советской власти на рынок за ними ездили, в новые времена – вообще обалдели. Джойс, Берроуз, Теренс Маккена – все достали. С кино просто ништяк. Интернет-то кабельный.  Сам себе кинотеатр. Одна неделя - ретроспектива с Рудгером Хауэром. Был такой  альтернативный красавчик, вроде Вальтера. Другая неделя – сериал «На всю голову» в нон стопе. Все у них стало и до сих пор есть. Но главное везение – муж-то Иры инвалидность получил, первой группы. Почки во цвете лет отказали, воспалились, сначала одну удалили, потом вторую. Но тут медицина вперед рванула, гемодиализ распространился. А потом изобрели такую штуку удобную: машинку, которая в домашних условиях вместо почек работает. Ира с мужем про нее в интернете узнали. Называется  циклер. Присоединяешь к штуцеру в животе трубочку, и этот циклер всю ночь херачит: отравленную жидкость из организма выводит и наливает свежий раствор глюкозы из  технологичных пластиковых пакетов. Днем – полная свобода до самого вечера, если с кровяным давлением разобраться.  Прикидывали супруги, чего бы им ради циклера продать. Шестерку, дачу шесть соток? Никак не хватало. Но вдруг чудесный прибор им выделило государство. Просто так, бесплатно, только в документах распишись, что машинка за тобой чистится. А пакеты с глюкозой на дом привозят и на третий этаж хрущовки затаскивают специальные ребята, вежливые, симпатичные, позитивные. Ну, не счастье ли? Чего Ира хотела, то и получила, остальное, как говорится, детали. Сидят они с мужем вечером в собственном жилье смотрят передовой западный сериал, шестая модель «Жигулей» гниет под окнами, а она в сотый раз спрашивает, сомневается все, дура: - Ты хотя бы любишь меня? – А  муж-терминатор ей и отвечает: - Обожаю.

- Хватит заговаривать зубы, - беззлобно сказала молодая. – С Вальтером трахалась?

- За кого ты меня держишь? – Ира не то, чтобы возмутилась бестактностью, скорее полюбопытствовала.

- Отвратительно, - сказала молодая, будто про себя.

- Он так не считает, –  в тон ей произнесла Ира. Она, наконец, сняла косынку, опустилась в плетеное кресло, которое галантный Эндрю перед тем, как уснуть, утеплил вытертым пледом. Ира достала сигарету, и молодая тут же щелкнула зажигалкой.  Далее, как водится. Прищурившись, Ира выпустила дым и ледяным голосом произнесла, глядя не на молодую, а куда-то вдаль, в кромешную темень Волги с бледным огнем на той стороне: - Дело какое-то замыслила без моего одобрения? Сепаратные переговоры ведешь?  

- Не суди по себе, Ира, - молодая тоже смотрела вдаль. – Я восполняю нехватку, поддерживаю иллюзии. Это ж  Вальтер, ты согласовала. Петра маню надеждой. Обломаю, не бойся. С литераторами как быть, непонятно.

- Пустим на самотек, - постановила Ира. – Сгодятся для атмосферы.

   И эти ведьмы отправились спать, в дом вошли, а дальше как распределились - неизвестно, договорились, поскольку в одной связке.

Заседание седьмое. План эвакуации.

   Настало время извернуться. С высоты птичьего полета ничего не разглядишь, поскольку действие происходит в подземном тоннеле. Включенный наблюдатель? Извините, у нарратора клаустрофобия, детский страх застрять, как Винни Пух в кроличьей норе. Есть один способ – прикинуться крысой, которая как бы живет в этом тоннеле, все видит, но мало что понимает. Условность тут одна: крыса думает словами. А вот как ее зовут – никто не узнает, пока жив.

   В  норе – трое, у каждого во лбу – горящий глаз. Пахнут различно. Тот, что с сивым хвостом:  железками и яблочными огрызками. С хвостом - самец. И стрекочет, как жирная муха, как сотни жирных мух над собакой, что сдохла в проломе. В лапах  самец держит изделие с веревкой, острое, как зуб матерого крысюка. Им хвостатый грызет кирпич. Другой прет табаком и кислым, что пьют. Палкой с железным клыком стучит, откидывает огрызки. Тоже  самец. Третья  самка. От самки чуть несет цветами. Вонь, как от жидкости, что пьют бомжи, когда хрюкают в подвале на тряпках. Чего хотят трое -  ясно: грызут  ветку от основного логова. Там свет, крошки, корки, колбасные огрызки – богато, но лучше шарить ночью. Ночью света нет, а когда свет, еще двое, оба самцы, швыряются стеклом, орут, оскорбляют: - Пшшшла отсюда, Лиомпа!..

   Как-то так.  Но крыса, разумеется, ни за что не врубилась бы, о чем, отложив отбойный молоток и кирку, разговаривают тоннелепроходцы: Вальтер, Клер и Андриан, по прозвищу Эндрю.

- Я раскусил тебя, Вальтер, - жестко шепчет Эндрю. – Ты собираешься втянуть нас в опасную игру. Ты провокатор спецслужб.

   Странно, что Эндрю  не боится швыряться такими обвинениями. Он понадеялся на Родиона, который в курсе и в случае чего придет на помощь, по крайней мере, выступит как свидетель.

 – Вальтер сколотил подпольную группу из заведомых  либертариев, не довольных положением дел и в здешних местах, и повсеместно, - как по писанному, чесал Эндрю. - Кого-то пригрел, кого-то напоил, короче, подольстился, сыграл на комплексах, подул на больное место. Под видом финансируемого непонятно кем арт-проекта он замыслил умеренное злодейство – взрыв памятника покорителям космоса. С одной стороны, Вальтер мстит за отца, за то, что дело жизни родителя превратили в муляж, а с другой, выводит на чистую воду злонамеренных  либерастов-террористов, долгожданных антипатриотов-кощуников. Вот на что они способны!  Ракета, конечно, не взлетит. Она с позором развалится, опадет, как член. Успешное расследование пройдет при поддержке  оскорбленных казачьих чувств. Над бандой устроят показательный процесс. За такую работу Вальтеровым патронам из органов светят чины и новые бабки на бдительность.

 - Убедительно, - согласилась Клер. –  И никто не удивится, что среди заговорщиков пьяный  философ, укуренный поэт-маньерист  и  писатель- фантаст. Для реализма следует добавить, что провокатор Вальтер – бывший наркоман и мелкий дилер, как вся эта публика. Однажды его прижали, взяли за яйца, а потом пристыдили. Сыну напомнили об орденах отца и, угрожая тюрьмой,  внедрили в  теплую компашку крота, законспирированного агента.

 - Крысу, - поправил внимательный Вальтер. – Если работаешь на спецслужбы, ты крыса, а если вынюхиваешь в пользу террористов, прикидываясь работником органов, то крот. А где я возьму столько взрывчатки? - уточнил он у конспиролога.

  Эндрю нашелся быстро:

 - Мешки. Я не уверен, что во всех именно земля. Ты можешь  и дальше разводить нас, оправдываться, - разоблачал потерявший голову Эндрю. – Но все твои доводы неубедительны, - писатель автоматически добавил «заранее». – Мы спокойно проходим каждый день мимо охраны. Они даже не здороваются, будто нас и нет. Да это просто твои люди, и помещение ты арендовал у здешнего центра совриска, порезвиться, пока не начались реставрационные работы, ну типа, пробная реконструкция советского наследия, маленькая художественная галерейка.

  - А что получу лично я? – серьезно спросил Вальтер. – Кроме мести за папу, конечно.

   Про это Эндрю как-то недодумал. Положим, Вальтера не засветят, все заключат какую-нибудь сделку со следствием, чтобы его не сдавать, допустим, за сокращение срока. То есть Вальтера не посадят. Возможно, ему дадут другое задание, раз уж он втянулся. Вальтер станет суперагентом, здешним Джеймсом Бондом. Так, так. Он мотается по провинции, как Остап Бендер. Произносит провокативные речи, лучше афоризмами, бередит болото, создает события. Весь вопрос в цене, да, да, именно в ней, здесь вопрос гонорара, поскольку такой герой тянет на серию. Имя подходит: Вальтер. Вальтер - хорошо. Но действие лучше перенести в девятнадцатый век, чтобы не спалиться на прототипах.

  Прототипу Эндрю Шустрый в этот раз ответил невразумительно. Не ответ, а  отговорка, речевой трафарет:

- Не знаю, чего посулили вам ваши хозяева, - Вальтер прервал эту бодягу:

 - Вы правы, Андриан Феликсович, -  отчеканил он, слепя писателя фонарем на шапке. – Я действительно замышляю подрыв.

  Клер вцепилась Вальтеру в колено: - Не говори.

  А писатель Шустрый  офонарел: замер, излучая в темноте свет от лампочки на бейсболке и тепло взмокшего тела. О том, что он, как всякий крупный романист, попал пальцем в небо, художественной интуицией предсказал реальный ход событий, Андриан (Эндрю) Шустрый поразмыслит потом. Следовательно, он выживет. По двум случайно сошедшимся обстоятельствам: во-первых, Вальтер  и пальцем не тронул писателя, невозмутимо полез из норы, когда Родион снаружи крикнул: - Обед готов. - А Петр с шипением открыл банку пива. Это, значит, во-вторых.

   Эндрю…  Далее снова вступает повествовательная крыса:

  Зашуршала бумага, запахло едой, и хвостатый повелся на приманку. А самка заметалась между  хвостатым, который собирался крысить крошки прямо на свету, и вторым самцом. Тот испугался. Мускусом брызнул. Зубы у него не костяные, пластмасса, и потому он начал выгрызать землю в глубине норы палкой с железным клыком. Унюхал, что в пяти угрызах полость.

  Нашим туда лучше не соваться, хотя полость богата на  ништяки. Раньше наши говорили: огрызки. А бомжи: ништяки. Крысята обнюхались мятых тюбиков и запищали: ништяк, ништяк. Крысюки  и крысы поначалу держались за традиции. Но вскоре сами заништякали, сперва приватно, а потом и публично. Все меняется.  

  В полости окопалась одна их самка, сытая и гладкая. Сказала: территория моя.  Принесла матрас, свила гнездо. Подушки набила пухом, одеяло – настоящей шерстью. Стол у нее, сахар, семена и зерна. Самка хитрая и прячет их в железных банках. Есть табачок, крекеры, чипсы, засохшие фрукты, бывает скорлупа от яиц – всего не перечислишь. Клондайк, как говорят бомжи. Однако делиться самка не захотела, грозилась: - Мышь не проскочит.

    Наши поначалу пищали от смеха, дескать, наши давно не скачут, не суетятся, как эти мартышки.  Мы тут основные и без спешки ходим и грызем, что нравится.  Ошиблись мы, недооценили угрозы. Самка использовала оружие массового поражения: на вид – решетка в стене. От этой решетки исходят лучи, без запаха и вкуса, взрывают мозг, насылая смертоносный ужас. Сказывали, будто стучит в голове у пораженного имя убийцы: И-ра, И- ра, И- ра.  От той радиации не один десяток крысюков погиб, крысят за сотню, но крыса – только одна, потому что самка самку всегда раскусит. Подумаешь: Ира! У нас тоже есть имена – Лариса, Шушера, Лиомпа. А какое из них убивает, вашим самцам и самкам знать не дано.

  Самец проломил перегородку и провалился в полость, в самое гнездо упал и подпрыгнул на упругом ложе.

   Крыса в помещение не сунулась, притаилась у провала под потолком, то есть заняла удобную для конспиративного жанра позицию:  подозрительный взгляд со стороны. Повествователь мало что знает о персонажах, не слишком им сочувствует, но слегка опасается.

   В помещении, напоминавшем декорации к пьесам Эрдмана, Булгакова, Олеши и отчасти драматурга Афиногенова, находилось…  Ну, все известно: широкая кровать, почти подиум, в изголовье - резная спинка с полукруглым зеркалом, символически отражающим публику. На авансцене круглый столик с крупно вязаной скатертью, обычно желтой, рядом - пара венских стульев.  В глубине - комод с канделябром,  радиола с зеленым огоньком на шкале  УКВ, печатная машинка, швабра и довольно крупная статуэтка  классического соцреализма. Не помните? На пеньке сидит вдохновенная молодая учительница с книгой на непорочных коленях. Косы, в форме корзиночки уложенные на хрупкой головке, усиливают впечатление чистоты и добрых намерений по отношению к пионеру лет двенадцати, который тычет в книгу свой любознательный палец. Маяковский хвалил этот шедевр, воспел паренька в стихах.

    Весь реквизит должен выстрелить. Кровать свою роль выполнила, послужила страховкой на цирковом трюке и понятно каким символом: мещанский уют…

   Эндрю спорил с Родионом, до утра ругались, потому что тот упорно утверждал, будто уют может быть только мещанским, а посему данное выражение – плеоназм, как горькая водка. Насчет водки полемизировал уже Петр, припомнил сладку водочку да наливочку, да какую-то любу-душечку. Родион, понятно, прицепился к уменьшительно-ласкательным суффиксам, так литр и уговорили…

   За столом должны беседовать, сидя на стульях, или, по крайней мере, держась за спинку. Разговор будет конспиративный, на что указывают  пиш. машинка и радиола для прослушивания секретной последовательности цифр. Швабра – реквизит многофункциональный и семантически поливалентный. Щетина на палке намекает на мистику, поскольку швабру можно использовать как субститут метлы. Ира любит ученые слова, услышит раз, узнает, что они приблизительно значат, и давай вставлять, как лыко в строку.

   Да, в декорациях сидела Ира.

   Падению в полость Эндрю не удивился. Он строчил свои романы круглосуточно, чтобы успеть к дедлайну. Этот ход с провалом в подземелье слэш параллельное пространство был дежурной концовкой. Андрей Быстров отстреливался из девятимиллиметрового «Вальтера», в то время как у преследующих его отморозков трещали калаши. Отступать уже некуда, поскольку тупик  фантазии. Остается последний патрон, запасной выход экзистенциального супергероя, но тут локтем (коленом, плечом) задевается… ну что-то, типа двери, доски, старого кирпича – и он проваливается в…  Далее - приписка: продолжение следует. Пока редактор дочитывал, было время досочинить, в какую жопу герой угодил.

    Ира была в синем шерстяном платье, в чулках нейтрального телесного цвета, почему-то в шлепанцах. Ах, да: обманчивый уют хаты, где вербуют. Прическу Ира, видно, сделала недавно – шатеновое каре лежало идеально. Возможно, это парик.

     По помещению распространялся аромат кофе. На столе стоял никелированный кофейник, фаянсовые германские чашки с золотым вензелем «Ресторан», явно ворованные, так как в свободную продажу никогда не поступали. К напитку сервированы алюминиевые ажурные вазочки с имбирным печеньем, профитролями, берлинскими пончиками, круассанами, бейглами. Бутафорские баранки висели рядом с комодом. Ира курила папиросу. Эндрю распознал: стильный табак «Север», какого теперь не достанешь. У Иры были красивые женские руки. Пухлое плечо конспиративно сокрыто рукавом сдержанного платья. Часики подчеркивали тонкое запястье. На кончиках пальцев, словно капельки крови, поблескивал алый маникюр. Ноготки острижены, как у пианистки.

    Ира пригласила Эндрю к столу и тут же дала необходимые пояснения. Подвал этот блядский ей достался от покойного мужа. Он выполнял роль интимного кабинета при бане, которой давным-давно нет, так как отрубили воду и канализацию, бассейн завалили цементом. Помещение имело автономный выход к автостоянке, поэтому и сохранилось. Но денег и сокровищ Ира здесь не нашла: две банки сгущенки, коробка папирос, канистра водки левого разлива – вот и вся складка. Ира сюда заглядывает. Здесь ничто не отвлекает, никто не храпит, не выпендривается со своей трансгрессией, и в подпольной тиши под грохот наземных трамваев она пишет.

  - Так я и думал, -  произнес прозаик Шустрый и поцеловал Ирину руку.

     Там еще были реплики, ничего особенного.  Обсуждали тексты Шустрого, которого Ира с любопытством  прочла. Она отметила жизненность романных сюжетов и не вполне согласилась с теми комментами на Андриановом сайте, где язвили насчет недостоверной лажи.

  – Мне сорок три, - без пошлого кокетства заметила Ира. – Не первый год живу и знаю, всякое бывает, - и, загадочно вздохнув, подчеркнула: - Бывает как раз всякое.

     В школьные годы, например, она дружила с талантливым мальчиком из профессорской семьи. Они вместе гуляли после  специальной школы с преподаванием ряда предметов на иностранном языке, три раза целовались в скверике, укрывшись за кустами барбариса:

Уж рдеет барбарис и ароматом

Увядших роз так тяжко дышит сад,

Тот, кто на склоне лета не богат,

Тому уж никогда не быть богатым.

- А ты и забыл, - упрекнула Ира ошеломленного Андриана. – Мы с тобой сочиняли устные романы:  «Нельзя», «Оборванная пленка», «Сердце на ладони», - она посмотрела в глаза прозаику и нанесла последний удар. – А ведь это моя фантазия – стремительный Андрей Быстров. Ты помнишь, от чего он возбуждался?

   Эндрю не помнил. Его Быстров  брал женщин, где попадались, зачастую на ступеньках. Как отстреляется, так сразу и заключает в объятья, и все как одна шепчут влажными губами: «Милый».  Далее прозаик использовал глагольные формы: сорвал (вариант – сдернул, слегка порвав), впился, вошел (вставил – никогда), забилась в экстазе.

  - Эротика у тебя, Эндрю, однообразная и нереалистичная. Портит сюжет. Ты и в жизни все портил. Помнишь, как порвал ливайсы о барбарис?

  - Что же делать? – воскликнул Андриан, поверивший, наконец, что всякое  есть реализм действительной жизни, как он сам  написал в школьном сочинении. 

   Вот она, та самая Ира, его первая любовь. Два года он мечтал о ней каждый день и сочинял истории, чтобы она смеялась и не торопилась свалить в библиотеку, готовить доклад о писателе изучаемого языка. А потом Ира заметила, как бы между прочим, что некоторые  сочиняют глупые романы с насквозь выдуманным, нереалистичным сюжетом,  боятся жизни и, даже целуясь, дрожат, как кролики. Андриан понял, что она его совершенно не ценит, а главное нифига не любит, иначе бы поняла, от чего он типа дрожал. – Прости, - он сдержался, хотя сердце торкалось в кадык, и исчез из ее жизни сразу после выпускного вечера.

   - Давай работать вместе, - сама предложила Ира. – Издателя ты красиво кинешь. Пустим слух, будто ты умер. Издатель, прохиндей, ясное дело, на мнимой смерти наживется,  гибель-то загадочная:  автор романов о параллельных мирах вышел из дома с киркой, и больше его никто не видел. Как тебе завязка? Годится для сюжета? Но бабки я с эксплуататора  как наследница стрясу. Ты ведь согласен на роспись?

   Эндрю кивнул. Он давно подумывал жениться. Иметь супругу удобно. Писательские жены варят кофе, стирают рабочий халат из мягкого шелка, помогают с корректурой, сопровождают на прием в бельгийском посольстве.

    План Иры был несколько другим. Они предлагала стать одним целым, демиургом под свежим псевдонимом: - Ираида Шустерлинг, - частично апроприировала она чужой никнейм. С жанровым синтезом они определились и выбрали для первого текста женский порнотриллер с элементами конспирологического фэнтэзи.

  - Зима близко, - напомнила Ира. – Если не разбогатеем, то хотя бы в Брюссель прокатимся.

   - Читать нас никто не станет, - слегка остудила Ира воодушевление соавтора. –  Поэтому шедевр сразу экранизируем. Знаю ребят, что валяют сериалы на коленке. «Варфоломей - обдолбыш». Не смотрел? А между тем за год они выложили  десять выпусков  по семь минут. Три миллиона просмотров! А студия для работы - вот она!

   Ира встала, раскинула руки, демонстрируя обширность пространства.

   -Да, - признал романист Андриан Шустрый. - Это настоящая студия.

   Он поднял Иру на руки, то есть слегка оторвал от пола ее состоявшееся тело и, удерживая равновесие, сделал несколько шагов к кровати. Он ее не уронил, опустил, куда следует, возможно, резковато. Ира шлепнулась на атлас. Пыль, осевшая, было, после падения Эндрю, снова взвилась.

   Вот так вернулась к Андриану первая любовь, улыбнулось  анонимное богатство, а слава – что она, один дым от сигарет без фильтра «Прима».

   Хороший кофе с кофеином бодрит, а не скрючивает желудок, как растворимый бразильский порох. И Андриан объяснил Ире, как она ошибалась насчет скованности. Из провала в потолке было видно, какой он горячий любовник, альтер эго блистательного Андрея Быстрова, которого, наконец, застрелят при попытке ограбления банка «Здешний газ».

    Из неудачников получаются неплохие любовники. Счастливчиков выбирают за успехи в публичной сфере, а тут взывают к скрытой самости. Есть мотив стараться из благодарности, что заметили. Некоторые избранники, правда, вместо преклонения начинают борзеть, самонадеянно воображать, что и без благодетельницы чего-то стоят. Об этой засаде Ире известно, обжигалась и выводы сделала.

   А в конце напишем, что под Фабрикой-кухней пролегала канализация от секретных заводов. Нетрудно догадаться, что туда сливали и каков печальный результат: отложения тяжелых солей, химические миазмы, физиологические жидкости лабораторных животных. Не зря Клер надевала респиратор, а Вальтер завязывал нос плотным платком.

Заседание восьмое. Сепаратное.

  Попробуем простое - субъективное повествование, когда влезешь кому-нибудь в душу и оттуда обо всем судишь, а  что думают и чувствуют другие, только гадаешь.

  …Нет, Люка нисколько не мерзла, потому что Петр Алексеич застегнул ее в свою куртку. Грудь и живот у философа были, как печка, а макушку согревала его мягкая борода. На руки, которые Люка просунула в прореху между первой и второй пуговицей, он иногда дул, как барьерная пушка. Большой и теплый…

 - Ну, кто я, Люка, кто? Договаривай уж.

- Большой и теплый чувак, - спохватилась Люка.

-То-то, детка, - и просил не называть его ни Петром Алексеевичем, ни, упаси господи, Петрушей.

   Люка стала прикидывать, как же именовать философа Кольцова: - Может быть, Пьеро? – Люка, а вешу под сотню, тяжеловат для меланхоличной марионетки. Пьеро подошло бы маньеристу, не будь тот Родионом.

    Питера он забраковал по причине медийной затасканности, Пьера нашел слишком центонным, не говоря о Петьке.

  - А если просто Петр?

  - Петр? – прикинул философ. – Как тот, что охраняет известные врата?  Камень над бездной? Что ж, зови меня так, мне нравится.

   Они гуляли по набережной и дышали первым снегом.  Люка с Петром брели вдоль парапета одни, потому что здешние жители попрятались от стужи и сырости в крытые шалманы с шашлыками, в апроприированный  бетонно-гипсовый павильон «Соки-воды». Теперь он звался рестораном «Тет-а-тет». Они, было, сунулись  в это заведение на три столика впритык кухне, где прочли меню французских блюд и заказали по рюмке русской водки с закуской «Дюма в России»: – Чего ж там намешали за триста рублей? – размышлял Петр.  Россия отвалила Дюма горстку квашеной капусты, два соленых помидора: зеленый и красный, резаный огурец и ложечку тертого хрена. Водку Петр выпил и тут же засобирался прочь, отказавшись платить за моченые овощи: – Где развесистые гроздья клюквы?- справедливо предъявил Петр. Официантка оказалась упертой, заладила, как автомат: заказы назад не принимаем. Петр пространно напомнил о правах потребителей-франкофонов, и  явились два жлоба охранника, но Люка с ними разобралась, пока Петр боролся до последнего, требовал указать ему, где в заведении туалет с рукомойником, и добился своего: получил ключ от синей пластиковой будки, служившей нужником. Люка заплатила крохоборам шестьсот рублей за двойного Дюма, копеечка в копеечку, без чаевых, потребовала упаковать несъеденное, потому что водка у них еще была, своя, отдельно купленная в магазине, а закусывать нечем. Но чтобы нарушители потребительских прав не радовались, Люка как бы вскользь сообщила, что тот человек, которого секьюрити собирается вывести, известный блогер и журналист. – Оно вам надо?- жестко намекнула Люка менеджеру в бабочке, четвертому нахлебнику квашеного Дюма, не считая строгальщика огурцов на кухне. – Это ты с Сысоем пляшешь под сакс? – признал ее менеджер и на всякий случай вынес две шаурмы.

   И потому они брели вдоль парапета, время от времени останавливаясь полюбоваться на черную Волгу, по берегам которой не сразу таял мелкий колючий снег. Вода сливалась с черным же небом, без звезд, без луны, однако не пустым, а переполненным этой перхотью. И, как фурункул, светился одинокий желто-красный огонек на той стороне реки.

 – Так выглядит Стикс, - заметил Петр и рассказал Люке историю, как однажды заработал сто долларов, придумав название турагентству. Оно промышляло тем, что апроприировало популярные места пикников за Волгой. Креативщики конторы сочиняли бредовые легенды о мордовской царице Шелехметь, что наутро казнила любовников, сталкивая с одного здешнего утеса, о Стеньке Разине, зарывшем рядом с утесом клад, который некие международные эксперты навскидку  оценили в сто шестьдесят миллионов долларов. Поляна с родничком или пещерка  на этом основании объявлялись историческим  местом, куда можно водить экскурсии за деньги. К Петру обратились как к филологу и обозначили тех. задание: название агентства должно ассоциироваться с великой рекой, путешествием и легендой, но, ради бога, наставляли они, не в лоб и без лишних топонимов, чтобы иностранцы тоже врубались, что-нибудь короткое и, по возможности,  международное, как бы английское, но в то же время наше, хорошо бы аббревиатуру.

  - Им повезло, - продолжал Петр.- Меня тогда покинул друг, и я пришел сюда, вот об эту пору. Думаю, утопиться что ль?  Подошел к кромке, как мы с тобой, пока перся, набрал полные ботинки ледяного песка, ветрина дул, одним словом, я уже претерпел некоторое количество страданий, и допускал возможность прощения  приятеля, с которым мы в девятом классе вслух читали  «Рыбку-бананку» Сэлинджера. Мой бывший друг орал, что прикончить себя имеет смысл только когда  и без того кирдык, чтобы не страдать, а главное не позориться. Он не понимал, как можно выстрелить в рот, когда все так хорошо, что дальше будет лишь хуже. Вот о чем мы с ним дружили. А он, балбес, выкинул финт и в двадцать четыре года скоропостижно утонул по пьяни, смешал все карты, и никогда не узнаешь, плохо ему было или хорошо.  И представляешь: возле самой воды я нашел скамейку. Ее почему-то не убрали. Решил покурить напоследок. Я бессознательно оттягивал роковой момент, так как на ветру, как известно, трубки не раскуришь. Зажигалки у меня, к счастью, не оказалось, десяток спичек я спалил мгновенно, как ни изворачивался, прикрываясь полой куртки. Мне было больно, Люка, по злому больно за дружка, который подавал надежды, но  бездарно кончил.  Тело нашли не сразу, две недели труп пролежал в морге. Тому парню был такой кирдык, что его и не искал никто. А еще мне было обидно, поскольку я раскуривал не сигарету, а косяк. Так обидно, черт возьми, но вдруг я услышал музыку. Знаешь, что это было? Живая волынка. Черная страшная вода пела волынкой и светилась зелеными огоньками, которые приближались. Ты спросишь, чем я закинулся до этого?

   Да Люка ни о чем не спрашивала, она слушала, вот в чем дело, а Петр Алексеевич сам задавал за нее вопросы.

   Он не тупил, как Сысой, который только на публике вел себя отвязно, а дома трескал чипсы и рубился в симулятор. Целый год Сысой летал на самолетах, бомбил вражеские склады и получал медали. Креатив  нападал на него только после скандала, и этот безобразный срач он потом выдавал за стихи.

   Петр Алексеевич и не умничал, как Вальтер, который корректировал тематику и стиль бесед после каждой книжки, что произвела впечатление. Вальтер жаждал спора, а лучше горячего интеллектуального поединка. Посредством диспутов он и трахался, а в постели они просто спали, сентиментально обнявшись.

   Петр Алексеевич любил монологи. Философ красиво гнал, лихо выруливая из тупиковых ситуаций рассказа. Люка следила за этим, и ей совсем не хотелось гадать, насколько соответствуют действительности телеги Петра. Главное, они были уместны обстановке, то есть времени и пространству. Петр Алексеевич создавал атмосферу. Ира сказала про него: этот для души, - и  добавила: не вздумай… Не хочется вспоминать, что Ира понесла. Иди ты, Ира, лесом.

   - Так вот, - Петр хлебнул напитка из горлышка и дал Люке. – Я был абсолютно трезв. На поминках, с которых я тогда возвращался, я принципиально не выпил ни капли. Пение и огни приблизились, и из катера вышел человек в килте, он и играл на волынке. Это был Шон, шотландский националист, нефтяной инженер по договору со здешней компанией. На него напала ноябрьская депрессия, и за пятьдесят баксов он вспомнил родину, договорившись со спасателями. Те его напоили-накурили, и плаванье вышло magic and mystery. А тут и я с косячком саттори. Шон думал, такого не бывает. А на следующее утро я турагентству и впарил аббревиатуру Стикс.

 - А как расшифровывается? – спросила Люка.

 - Кому как, - философски ответил Петр. –  Выкрутились в меру креатива.

   Петр Алексеич был крупный дядя, он занимал  много места всюду, где бы ни оказывался, привлекал внимание. Он  комментировал всякие факты довольно громким баритоном, вступал в дискуссии  с охранниками, с официантами, с продавщицами, с музейными смотрителями, но не хамил, а беседовал, приводя аргументы, и непонятно  с какого перепуга ему предъявляли  и призывали к ответу за базар, вот и Сысой туда же. Люка тогда, после концерта в Питере Богдановиче, велела высадить ее возле дома, Люкиного родного гнезда на улице Ленина в двухэтажном доме с мамой в коммунальной квартире. Сысой (Вова) послан навсегда, пусть читает свои тексты с другой телкой.

   А Вальтер шифровался, перемещался перебежками  в тени строений, как крысюк, капюшон накидывал, бороду отращивал, однако его все равно ловили и неслабо вламывали, тогда на плотине вообще чуть не убили.  Вальтеру нельзя пить ни капли, он тогда на все способен, как берсерк. Правда, этим Вальтер сам хвастался, доказательств у Люки нет, поскольку никогда она его пьяным не видела, и вообще мало верила, что прежде, до встречи с ней, тот был алкоголиком, наркоманом, развратником  и целыми днями жрал мясо. Все это выглядело  слишком литературно: и пороки, и его якобы решимость оставить реальный след. Люка как-то спросила  про медведей: - Зачем такая прорва?- Этих плюшевых чучел, одноглазых, с рваными ушами, с лапами, болтающимися на одной нитке, вытертых и засаленных, у него было больше дюжины.  Ничего не ответил Вальтер, напрягся, покраснел. С Петром не нужно вопросов, а с Вальтером – ответов. Точнее, лучше их не выслушивать. Вальтер обязан разбередить  раны, поссориться, впасть в ступор и таким образом вынудить напуганную Люку остаться у него. Сразу лечь спать в разных комнатах, а потом среди ночи явиться, стуча пятками, без спросу влезть под одеяло, обхватить ее как обезьяний детеныш, всхлипнуть и  уснуть. В семь утра Вальтер принимал холодный душ и, не дав Люке выспаться, кормил ее зерном с медом и тертой морковью. – Мы сестры, - прогрессивно заявлял Вальтер.

     Петр хмелел, тяжелел, становясь велеречиво самокритичным. Он сказал, что ошибся тогда с цитатой насчет неизмеримо больше. Если быть точным, то как раз наоборот: Петр мог бы предложить Люке, такой удивительной и нежной, неизмеримо меньше, чем Сысой в киргизкой шапке, чем кто бы то ни было. В сущности, развивал мысль Петр, он в состоянии обрадовать Люку лишь полным ничто.

  - Петр, - успокоила его Люка. – Мне ничего не надо.

    Ей было комфортно, как некоторым со специальной женщиной. На коленях у Петра сиделось мягко, и ноги не коченели после того, как он придумал, чтобы она сняла кеды и надела поверх носков его рукавицы. Французскую шаурму Люка съела, пока та не задубела, а глоточек водки под помидор имени Дюма с хрустящей ледяной корочкой… Ну, это такое удовольствие, здешняя фишка по первому морозцу. Как в детстве, когда мама водила Люку на обязательную для всех сотрудников предприятия октябрьскую, в смысле, ноябрьскую демонстрацию. Сколько там было чудесного: красные петухи на щепках, опилочные шарики, прыгающие на резинке, и еще пищалки, трещотки. Кричали «Ура» труженикам космической промышленности, а потом сразу в гости, где по случаю праздника подавали  подоспевшие соления с балкона: капусту, грибы, помидоры. Люка таскала их со взрослого стола, а потом на диване за спинами пирующих погружалась в трип. Взрослые галдели, спорили, смеялись, а ее неодолимо тащило в сон, но Люка боролась, и все в ее голове мешалось. Петухи, знамена и диктор в очках сопровождали ее в социализм с человеческим лицом. Вместе они достигали цели, и это самое лицо, очень похожее на не ведомого Люке отца, наклонялось  и желало приятных снов уже в настоящей постели, над которой висел вытертый коврик с птицей-тройкой…  

  …Таким образом, ничто Люке не требовалось, да и  Люки на самом деле не было. И по набережной Петр гулял один, в одиночестве пил водку в «Тет-а-тете», абсолютно ничем не закусывая, на заснеженном пляже у черной воды никто не сидел на его коленях.  Люка имела статус грезы, мозгового конструкта под названием симулятивное женское. Она внимала и манила, согревала душу, ничего не требуя, была вечно юной, загадочной, трогательной. Коленки, шершавые, как апельсины, бархатистый абрикос ягодиц, черешни глаз, имбирная свежесть дыхания. Это все фрукты, фрукты и овощи, острые приправы. Десерт в ассортименте фантомной Фабрики- кухни имени невротика Вальтера.

   За две недели Петр от Вальтера реально устал, утомился дискуссиями, замудохался под грузом ответственности и как бы вины. Вальтер то ли нанял философа в гувернеры, то ли сам определился к Петру в ординарцы. О роли отца было просто неинтересно думать, ввиду ее очевидности, несмотря на всего лишь восьмилетнюю разницу в возрасте. Уходя из дома, Вальтер уведомлял:

   - Петр Алексеич, если вы не против, я отлучусь на полчасика?

    Раз Петр ради эксперимента объявил, что он против, поскольку планировал прямо сейчас подискутировать о нонспектакулярном акционизме. Вальтер тут же снял куртку и поставил чайник. Он показал Петру, где лежат в доме деньги и сказал, что их можно брать. Именно этими словами и сообщил. На всякий случай Вальтер обратил внимание на жестянку с документами, на всякий случай: – Там банковские карточки, права на квартиру, свидетельства, дипломы. - Паспорт он всегда носит с собой: - Сами понимаете. - В особом шкафу имелась одежда для Петра: - Это папино, но все новое, я покупал ему с барышей, но папа даже не примерял.-  Перед сном, постучав, Вальтер заглядывал в комнату, бывшую отцову спальню, где ночевал Петр, и желал спокойной ночи.

   На вечер Петр покупал для себя фляжку коньяка и во время бесед с Вальтером подливал  в чайную чашку, всякий раз пряча чекушку под стол. Он делал так, чтобы не смущать и не вгонять в соблазн бывшего, как ему исповедовались, алкоголика. Вскоре Вальтер стал ставить на стол две рюмки, а когда Петр поинтересовался, зачем именно две, Вальтер ответил, что он выпьет с Петром, если тот сочтет нужным ему налить.

   Этот Вальтеров политес напомнил Петру, да, он напомнил об Иркиных прихватах. Она ставила на стеклянный столик блюдце с лимоном, распечатывала шоколадку, заботливо пополняла штоф из пятилитровой пластиковой бутылки с армянским самогоном. Наливала и себе, грела пузатый бокал в ладонях (кто-то сказал ей, что коньяк следует потягивать именно таким способом). Ирка иногда перебирала. Ей явно не хватало навыка и стажа, что были у Петра, и тогда  (мама дорогая!) философ таскал ее на руках, волок все 80 кг в ванную, потом в спальню. Ночь напролет он бегал то за ведром, то за водичкой, за таблеткой, за кефиром, снова за тазом, заваривал чай (она умоляла: некрепкий, но чтобы не вода).  Словом, вынужден был становиться отцом родным, - так определяла Ирка его функцию. Утром Ирка упрекала, зачем Петр ее не остановил. – Бог с тобой, родная, за кого ты меня держишь? Вольному воля, - разводил руками Петр, протрезвевший на ногах. Он сочувствовал всякому страданию, тем более - женскому, но пасти кого-либо не в его правилах. И добавлял, чтобы расставить точки над «и»: – Вот тут между нами, Ира, и разница. - Ира-то как раз его выпасала, прятала, зараза, носильные вещи, чтобы он утром не свалил на трансгрессивную прогулку: - Я не помню, Петруша, где ты все разбросал, - шептала она в трубку, когда он, возмущенный, звонил в скобяную лавку. – Извини, у меня крупный клиент, скоро вернусь, и вместе все разыщем.

   В первый день Вальтер посвятил Петра в проект Фабрики-кухни, а во второй показал своих медведей. Они пребывали в заточении, в двух  узких комнатках, что были закрыты на задвижки снаружи, как камеры. Плюшевых животных  было двенадцать, каждое имело имя. Перед заключением игрушки, видимо, пытали – не уцелел ни один: кто без лапы, кто с вырванными глазами, безухие, с исколотыми брюшками, из которых торчала начинка: - Их дарил мне папа, - рассказал Вальтер. – В течение шести лет на день рождения и Новый год. Я чекрыжил очередного, пока папа был в отъезде, а в письме просил купить нового, потому что старый заболел и играть  с ним больше нельзя. Папа привозил. – В общем, с Вальтером было все ясно. Петр задал контрольный вопрос, точнее, открыл для этого рот, но Вальтер упредил: - О своей матери я знаю лишь то, что ее звали Ирина Владимировна. Так написано в свидетельстве о рождении.

   Плюшевые фетиши пробили Петра на сентиментальность. Он  затянулся пару раз, Вальтер тоже, наверное, поэтому они и затеяли это игрище в психоанализ. После медвежьего откровения Петр просто не мог не обнять малыша Вальтера. Тот и в самом деле был субтильным, как пацан, несмотря на приближение к средине жизни. Философ поцеловал Вальтера в макушку, Вальтер то ли резко вздохнул, то ли всхлипнул. Желая Петру спокойной ночи, Вальтер дольше обычного топтался на пороге Петровой комнаты, возможно, он хотел сказку на ночь.

   Этот Вальтер был стебанутый праведник. Он наказывал  себя за мелкие провинности, отступления от решимости, как сам это называл. За один грех Вальтер спал на полу, прямо на паркете, без подушки, одеяла, в одних трусах, а в квартире еще не топили. Другая оплошность каралась голодовкой, и Вальтер сутки пил одну воду, при этом сервировал для Петра полный завтрак с сыром, яичницей, беконом, сливками. Да, он конкретно себя пытал. Однажды  пришел с рассеченной голенью, объяснив, что напоролся среди руин на кусок арматуры, но Петр уже сомневался в случайности происшествия, поскольку накануне Вальтер поведал о своей личной жизни.

   Кто-то у него был, необыкновенное существо, с которым Вальтер впервые понял, что такое счастье, да, счастье, но Вальтер его вряд ли не заслуживает, потому что скверный, невыносимый, одержимый проклятьем (Вальтер так напирал на это слово, что Петр просек значение эвфемизма). Он просто не имеет права. А удерживает его дело:  - Дело, да, она права.

  - Вы говорите о той светловолосой девушке, как ее? – понял Петр.

  - Клер? – удивился Вальтер. – Что вы, Петр Алексеевич! С Клер мы товарищи, братья и сестры, нас сблизило дело, а не счастье. Того человека зовут…

    Ну конечно, снова Ира. Рваной голенью Вальтер еще легко отделался. А между тем, Клер смотрела на Вальтера во все черешневые, как у Люки, глаза, она бегала с ним в кедах по конспиративным делишкам, поправляла ему капюшон, а иногда оставалась ночевать и, кажется, они спали в одной комнате, вряд ли Вальтер укладывал  соратницу в медвежьих темницах.

   Жизнь с Вальтером напрягала, Петр начал осторожно выбирать темы для бесед, чтобы ненароком не разбередить что-нибудь в Вальтеровом бессознательном, набитом трухлявой рваклей, как его медведи. Петр стал искать поводов, позднее являться в квартиру. После фабричных работ он колесил по городу, совался в бары, заглядывал на публичные лекции, куда его перестали приглашать, но как слушателя пускали бесплатно. А то и просто, как сейчас, покупал водки и гулял, размышлял, воображал о Люке, которая  существовала только как, прости господи, симулякр, потому что  оригинала не было ни в прошлом, ни в настоящем и уж, как пить дать, в будущем. Всегда у Петра были только Иры, Иры, черт их дери…

   …От Ир не отвяжешься, да, и Ира наконец, нашла Петрушу. Вальтер позвонил и сообщил, что тот на набережной. Он сидел прямо на промерзшем песке у черной воды, с парапета и не разглядишь сразу. Упираться он в этот раз не стал, только вздохнул, обреченно вздохнул, ну да пусть, главное - тронулись. Ира довольно легко дотащила его до машины и водворила на заднее сидение, чтобы от его трансгрессивных паров не запотевало лобовое стекло. К маме Петруша ехать не захотел, и это было к лучшему, гуманно не расстраивать пожилую женщину своим расхристанным видом, а то подумает, что философ  опять сбежал с детсадовской дачи.

  - Поехали домой, - буркнул он, закуривая. Ира не разрешала курить в машине, особенно Петруше, который вечно стряхивал пепел куда попало, прожигая чехлы. Петруша, как ребенок, провоцирует, испытывает ее самообладание, а, может, самоутверждается.

  Он молчал всю дорогу. Не говоря ни слова, вылез из машины возле подъезда и взял Ирину сумку, набитую продуктами.

    Дома он долго стоял перед кухонным окном. Что там за стеклом? Ноябрьская темень, голые ветки, секущие ветер, мутные огни редких машин. В доме напротив светятся за шторами телеящики, кто-то в майке моет посуду, курит на балконе мужик в клетчатой рубашке и трениках. На что тут любоваться?

  - Там кот в песочнице, видишь, у грибка притулился, -  устало заметил Петруша.

   Да, дрожал там облезлый кошак  беспородной помойности, белый с серым пятном во лбу, грязный, ясное дело, ничейный. Ира могла бы сбегать, принести его, накормить, возможно, вымыть в раковине, облезлости смазать зеленкой. Только у  бродяг те еще манеры, воруют со стола, гадят, где попало. Ванька как-то спьяну припер одного. Красивый был, рыжий и хвост пушистой трубой, урчал, целоваться лез. Но все обои ободрал, а срал исключительно в их супружескую кровать, да еще, гад, покрывало заворачивал, так что не сразу и обнаружишь. Ира терпела, застлала все полиэтиленом, понаставила лотков, гладила его, уговаривала, когда кот орал по ночам утробным мявом, просясь на блядки.  От самцовых меток в квартире воняло, как в подъезде. А в благодарность эта тварь все равно сбежала. Весной повезли его на дачу, а тот выскочил из сумки и был таков, сколько ни кликала его, ни искала в чапыжнике – без толку.

   - А как звали зверюгу? – спросил Петруша, положив свою теплую, такую уютную, неумелую, не из того места растущую руку на Ирино плечо.

  - Пупсиком.

   Петруша просил разбудить его в семь утра. Вообще-то он не любил, когда его тормошат: - Вставай, через полчаса у тебя лекция в академии. – Ира, - ворчал он сквозь дрему, - изучать философию с восьми утра противоестественно, и студенты, в отличие от тебя, лавочницы, это понимают. Ну, опоздаем мы все минут на двадцать, что с того, не сталь же варим. – Но тут Петруша сослался на какое-то дело, будто обязан он чем-то кому-то, надо быть, нехорошо, эх, связался, ну да ладно, все равно время пустое, череда бессмысленных дней… Бормотал, бормотал и захрапел. Надо укрыть его получше, одеяло подоткнуть, холодно, не топят.

   А Вальтер раз десять звонил и эсмесок прислал штук пятнадцать: - Как дела? Нашла?

  - Конечно, нашла, заинька, как же иначе? Привела и уложила.

 - А я? - наконец-то спросил, решился.

-  Мы ж договорились: на убежище ты всегда можешь рассчитывать, всегда.

  - Спасибо, мамочка.

    Не слишком Ире нравилось это его обращение. Вале на минуточку четвертый десяток, а она, между прочим, девушка, как считают покупатели в лавке, есть, конечно, хамы, которые кличут женщиной, но адекватных клиентов  больше. Все любовники сюсюкают, с этим ничего не поделаешь. Даже Петруша, даже он, иногда…

 Заседание девятое. Конспиративное.

   Пыточный подвал (кабак) имени Достоевского, как вам, а? Походящее место для пьяных откровений в прозаических поэмах, ментальных провокаций, вызывающих оторопь у собеседника. Свят, свят! Воздуху мне, воздуха! Тому, кто наблюдает  за этим со стороны, противно, с души воротит, хочется вымыть руки, а лучше принять холодный душ.

    Вальтер-чистоплюй так и сказал: развели бардак, заляпали весь транспортер пивом, завалили окурками, а толку  никакого, он ведь просил на обед – рис, салат из свежей капусты, тертую морковь. Но Родион снова сервировал эти чертовы беляши, сало, холодец в кастрюле, колбасу.  Вальтеру невдомек, что колбаса колбасе рознь. Колбаса Родионом предложена особенная: не фабричная, а домашняя. Она готовится из рубленого мяса, которое заправляется в натуральную свиную кишку, а затем жарится в жиру. Пахнет как роза. В продажу поступает аналог, называется «Украинская жареная»: - Украинская, просек? Оппозиционный продукт  с соусом из  печеного перчика. Божественно! – Жующая Светка  помахала кружочком колбасы у Вальтерова носа: - Да ты попробуй, какая вкуснятина! Оскоромься в кой-то веки.

   Вальтер рассердился: - Засунь в жопу,-  сказал он, - свой поповский жаргон, достал ваш скотский гедонизм, чревоугодие и невоздержанность.

   Вальтер реально надулся, собрал вещи и покинул помещение Фабрики-кухни, вместо прощания буркнув: - Приберешь здесь все, - Вальтер обращался к Светке, поскольку апеллировать к дисциплине Родиона просто смешно, да.

   Они оказались вдвоем. Нет, не так:  они остались наедине в подвале  с мясницкими крюками и разделочным транспортером. В глаза  бил двухсот ваттный свет из черной металлической лампы.  А лучше так: прожектор под потолком отчего-то качался, по стенам плясали тени. Ее – тонкая, ломкая в сочленениях, как стебель бамбука, его – почти такая же, но более размазанная.  Родион был скорее не линией, а пятном, как-то так. На полу грела, светясь огнем, спираль советского отопительного прибора. Он назывался рефлектор и, несмотря на то, что продавался повсеместно, был строго запрещен к эксплуатации практически в любом помещении. Ширпотребом пользовались подпольно.

    Целый день Света провела на ноябрьском ветру. С утра она стояла в пикете возле музея космонавтики. Эти пикеты Вальтер устраивал для конспирации. Прикидывался законопослушным до идиотизма гражданином. Света держала красочный плакат «Верните в школу астрономию!». Конспиративную версию Вальтер, как всегда,  придумал железную: ни в одной школе здешнего космического города не преподают астрономию. Начальству и гражданам галактика по хрену. Вот такой у нас патриотизм. 

    Что на плакате, для дела не важно. В этот раз  была намалевана всякая чепуха в растаманских цветах: солнышко в очках, альбом с марками. И ключик. Ключик был сигналом. Кто надо, на тот ключик отреагирует.

   Света стояла с ключиком, а Вальтер копал. Вальтер рыл нору, как крот, хотя Курт забраковал тоннель. Для дела лаз не годился. Во-первых, ошиблись градусов на тридцать, во-вторых, возникли  идейные разногласия.

   Курт – ликвидатор, он давно забил на любой пиар. Вальтеру нужна паства, ре-акция на акцию, расширение пространства борьбы. Курт считает, что Вальтер очкует, в смысле - к делу  не готов, вот и тянет время:- Тратит, блять, драгоценные недели на арт-херню. – Курт полагает, что Вальтер сознательно палит дело. Под транспортером – мыло, его-то Вальтер и хочет сдать чекистам.  Дело без мыла не выгорит. – Самое хреновое то, что Вальтер уперся и потерял осторожность, притащил в бункер компанию забулдыг. Курт развязался б с Вальтером: - Пусть мыло отдаст.- Вальтер  наотрез отказался.  Без мыла Вальтер не Мойдодыр, а плюшевый мишка, который боится воды.

    Два часа после пикета Света заметала следы, пыталась оторваться от одного, наверное, учителя географии.  Этот тип в пенсионерском берете и поношенном плаще, с изолентой на дужке очков – клоун, одним словом, таскался за нею по магазину спорттоваров, даже ролики примерял, идиот. Света скрылась через тату-салон. Учителя в салон Курт не пустил:-   18+, предъявите паспорт.

   Оторвавшись от хвоста, Света поехала в дубовую рощу проверять дупло. До полянки бежала бегом, чтобы успеть до темноты. Бежала, бежала да вдруг осеклась, как стреноженная лошадь.  Возле тайного дуба  происходила пьянка. Оттягивалась компания в штатском во главе с майором Димой.

   Вальтер был в курсе, как Света узнала, что Дима майор.  Вальтер тоже там присутствовал, на  конспиративной пьянке за городом, где поминали героев первого марта. Из Диминых брюк выпало удостоверение. Пока Дима дрых, удолбанный спецсредством, Света показала ксиву всем товарищам, чтоб лично убедились. И Курту, который сам был не трезвее Димы, и Вальтеру, что не пьет, не курит, не ширяется, отрицая всякий секс, кроме того, что ради дела.– Хрена Дима взял на задание корочки? – Курт всегда чуял подставы.- А если Дима просто лох, некомпетентный специалист? – а Вальтер, сука, верил в человечество. Корочки положили на место. Вальтер предложил  сливать через Диму фейки: - Может пригодиться, как заложник. – Да, мальчики нашли для Димы немало полезных функций. А как проверить, понял ли Дима, что его раскрыли как майора ФСБ?

   Прятаться было негде, пришлось подойти, поздороваться. В конспиративном дупле торчали шампуры. Дима Свете не слишком обрадовался, обошелся дежурным: «Привет, чё делаешь?». Света сказала: «Ищу в роще грибы». Майор Дима пожелал удачи и отвлекся на мангал.

   Сломя голову Света бросилась на Фабрику-кухню, предупредить Вальтера.  Она добиралась на перекладных: на маршрутке, потом на двух трамваях, остановку вернулась обратно. А по дороге думала, думала и думала и все об одном: хрена она Диме про грибы наврала, какие в ноябре грибы. Света засветила дупло. Дима понял, просек, чего от него скрывали.

   Вальтер среагировал странно: - Дупло – твоя заморочка, я предпочитаю современные каналы связи, а то, что вы с Куртом грибами злоупотребляете, я давно подозревал.

-  Прикинь, Родион, -  Света в сердцах выплюнула кусок беляша – Он мне даже спасибо не сказал, что я его жопу спасла.    

    Кроме мясных ништяков у Родиона оставался гашиш.  – Как, Света? – Давай! – А водки? – Нормально. - Родион сгонял. Он на все для Светы готов: - На всё? – блеснула она виноградинами. – Абсолютно, - подтвердил Родион.

- Ну, например?

- Безумства.

   Разумеется, Родион не упустил случая конкретизировать безумства, он ведь был поэтом-маньеристом. Он расписал совместные завтраки: неспешные утренние прогулки на набережную с плетеной корзинкой: кофе в термосе, простые бутерброды с маслом и колбасой, крахмальная салфетка. И так каждый день, в любом состоянии, в любую погоду, даже, например, первого января, едва рассветет. Именно в эти часы можно увидеть город, пустой как от нейтронной бомбы. Вот он, подвиг  безумной дисциплины, который вознаградится  рюмочкой  по возвращении в уютное гнездышко, успевшее, как следует, проветриться. Горячий душ вдвоем, чтобы согреться. И в постель. И там тоже.

- Что тоже?

   Родиону показалось, что Света спросила заинтересовано.

 -  Безумства. Ты хочешь, чтобы я описал? – его глаза тоже блестели. У Родиона были красивые глаза, вот у кого действительно вишни-черешни, черные глаза, одни зрачки.

 -  И в самом деле, - начал прикидывать он, не дожидаясь Светкиного подтверждения.-  Моя задача соблазнить, пробудить  желание. А может, ответить на вызов, допустим, я немного не в форме, а вызов поступил. Да?

   И Родион развил мысль, какими средствами все это описать, углубился в рассуждения о литературе, о том, какие возможны метафоры, метонимии и прочие художественные приемы. Он прибегнул к автоцитации и сравнил либидо с лебедой[5], то есть с известным сорняком, из которого, как подметила Ахматова, растут стихи, не ведающие стыда. Либидо тоже -  сорняк, который прет, несмотря на прополку. Стихи, в которых  нет дремучей чувственности, напоминают искусственные цветы, уместные лишь на могилах. Родион припомнил свою бывшую жену, зубного врача, женщину  достойную, которая заботилась о нем, ограничивала в безудержном пьянстве и из сэкономленных импортных материалов вставила прекрасные зубы, но… не было  дремучей чувственности, бесстыдного безумия.  Супруга читала большое количество профессиональной литературы и загонялась по опасным микроорганизмам. У них дома  было много цветов в лианах по стенам, бонсай в красивых горшках, но все они, увы, искусственные.

   Одним словом, любовные стихи со всякими безумствами Родион валял матом. Он остранял романтику и одновременно прививал ее к языковой лебеде, потому что матерная лексика вылетает из народных уст без специального обучения, спонтанно, сама по себе: - Если Света не против, он прочтет парочку.

   Родион  предупредил, что в одном тексте он надел  маску женщины, точнее телки. Эта телка с азартом удовлетворяла либидо целой мужской компании. Петр, Родион и Андриан без лишних сантиментов предлагали лирической героине: «Ложись». - «Я легла», - сообщала она. Глаголы:  и визжала, и вертела, и давала, и брала[6] –  принадлежали обоим спряжениям, что разнообразило стих.

   - Оцени,-  обратил внимание Родион. – Здесь я обошелся без матерных слов.

  Для репрезентативности Родион представил другой текст, на этот раз как бы мужской и с матерным глаголом, обозначающим коитус. Героиней баллады была повариха со стройки, которая ублажала ласковых турок  и снова  в очередь, но когда в кубке УЕФА победил «Галатасарай», иностранные рабочие загуляли и не явились на стройку, забыв о  любвеобильной работнице кухни[7]: - Увы, так устроена традиционная маскулинность, - пояснил Свете Родион.

  - Это художественные стихи, поэзия, - уверенно сказал Родион,  Светка не спорила.

  Родион сообщил, что едва не опубликовал свой сборник в автограде, где у него полно корешей. В последний момент встрял тамошний департамент культуры и сорвал публикацию, поскольку деньги были его, департамента, а фишку в нем держали  певцы греха на сеновале и релаксаций в  березовой роще. Эти ребята оскорбились за поэзию.

    Маньерист хотел бы сам издать свои тексты, в смысле, найти какого-нибудь спонсора или спонсоршу и выпустить. Он так и видит  книжицу в твердом переплете и суперобложке, с шелковым шнурком  закладки. Разумеется, бумага будет дорогой, глянцевой, а иллюстрации - по контрасту, что-нибудь беспредметное, супрематическое или в духе  абстрактного экспрессионизма. Петрушу он попросит написать изысканное предисловие. Важно, чтобы был хороший портрет автора. Можно сняться специально. Родион слышал, что нынче умеют затейливо: если справа смотришь на портрет, то изображение кажется одетым, но взглянешь слева – абсолютно голым, откровенным, в чем мать родила. Вот такой портрет он бы и заказал.  Он любовался бы на этот фолиант и наслаждался  реальным следом в литературе.

    Света не без ехидства заметила, что в подобном дизайне публиковаться западло, поскольку отсылает к издательской стратегии  буржуев, чиновников и прочих уважаемых людей. Они тискают  вирши в глянце за кэш, чтобы тешить самолюбие.

   - Вот! Вот, Света, - вскричал Родион. – В этом ограниченность твоих авангардистов. Они понтуются перед  буржуями, козыряют символическим капиталом: вас публикуют в глянце за бабки, а нас как придется, но пройдет время, и мы  возьмем свою славу, а вы типа нет. Но откуда это известно? Почему мы так надеемся на потомство, которого у меня, например, не имеется. И у Петруши нет, и у прозаика, а твой Вальтер и вовсе монах. «Потомства не страшись, его ты не увидишь», - сказал один из великих. И я хочу при жизни насладиться красивым плодом творчества и не собираюсь ни с кем соперничать. Самолюбие иногда стоит потешить, не все же его проклинать.

  Светка приблизила к Родионову лицу свои губы, злые губы самонадеянной девчонки и проартикулировала:

- С такой жизненной позицией тебе, Родион, нужна другая. И я даже знаю кто.

   Она назвала имя, и Родион вздрогнул…

   Он первым заметил Иру. Она в растерянности застыла у подъезда, рядом с которым грузчики оставили широкий розовый матрас, поблескивающий целлофаном, коробки со спинками, каркасом и фурнитурой.  Ира была высокой и дородной, с большой мягкой грудью, куда хотелось кануть, как камень, утонуть, почувствовать то, чего стыдятся настоящие якобы мужчины, - собственную малость, апроприировать это наслаждение. Ира не хотела платить ребяткам из фургона требуемую цену – сто рублей этаж. Родион предложил свою помощь, но Ира предпочла Петрушу. Возможно, Родион в ходе той вокругкроватной вечеринки допустил ряд оплошностей, в первую голову, разумеется, надравшись. А ведь мог бы выйти идеальный союз: он бы готовил, убирался, помогал в лавке. Родион сам  покупал бы для Иры белье. Ей бы очень пошли панталоны с пуговками, прошва. Он готов отказаться от крепкого алкоголя, вино на пиво вместе с Ирой и никогда в одиночку, на гашише можно сэкономить…

- У Иры – Петр, - вспомнил Родион, у которого, оказывается, сохранились принципы.-  Но Петруша от Иры вроде бы свалил. Петруша  печален, видимо, подводит итоги на пороге новой, неизвестно пока какой, жизни. Может быть, гуманно  обрубить ему концы, сжечь мосты, сбросить с любовной лодки? Вопрос в том, согласится ли Ира.

    Ира согласится, заверила Света. Она знает, как этого добиться. Но Родион должен совершить то, о чем Света попросит. Он же уверял, что готов для нее на все, абсолютно на все.

- Готов? – удостоверилась Света.

  Для решимости Родион выпил, а потом добил остатки гашиша.

   Они смотрели друг другу в глаза, вот так: черешня в черешню, уголек в уголек. Ему следовало кивнуть, но Родион амбивалентно моргнул. И Света начала:

 -  На пути к Ириной кровати стоит не Петр, а Вальтер. Ты не знал, что он ее любовник? Тоже мне - инженер человеческих душ. Вальтер называет Иру мамочкой. Понятно, надеюсь, что за комплекс. Петр Алексеевич ему символический отец, Ира – мамаша из бессознательного, а он типа  сынок-революционер, который бунтует посредством периодического инцеста. Ира – добрая баба, всех жалеет, но ей хотелось бы реального сынка, все-таки сорок три года, последняя возможность. А Петр Алексеевич и Вальтер размножаться не хотят. Понял, к чему клоню?

 - Ты намекаешь на устранение Вальтера? – шепотом догадался Родион.

 - А ты  готов его замочить?

   Вот и просьба. Родион похолодел: - Пусть так, - понеслись мысли. – В этой символической семье я убью сына ради мутной цели: родить с русской бабой непонятное потомство.  Да я сопьюсь на хрен, сторчусь от ментального дискомфорта, и потом меня вычислят. Ира же и раскроет, когда с перепою будут мерещиться кровавые Вальтеры. -  Какой уж тут уют, какая койка! Цель утонет в средствах. Нет, Родион к убийству не готов.

 - Так я и думала, - усмехнувшись, протянула Света. – Пошутила я, можешь не убивать, - позволила она.

   Вальтера следовало от Иры отвадить. Света хотела его себе, сказала, для какого-то дела. Они с Вальтером в этом деле давно, она его туда и втянула: - Ты ж понимаешь, что бутафория на Фабрике-кухне только прикрытие, конспирация, - подтвердила Света Родионову догадку. В чем заключается дело, Родиону лучше не знать. Но Вальтер должен принадлежать делу в лице Светы весь, полностью, сознательно и бессознательно. Света сама хотела руководить Вальтеровым либидо, направлять его в эффективную сторону, а кроме поэта Родиона  невротический гештальт экстремиста никому не взорвать:

  - Короче, внедрись в гнездо Иры, окопайся в ее койке и переформатируй  треугольник. Петра Алексеевича Ира вернет, никуда он не денется, дальше сами разберетесь.  А Вальтера я знаю: он своих медведей ни с кем делить не станет.

  - А если он явит непредвиденную толерантность?

   Света была молода и совсем не знала жизни, и в мужском либидо она ни хрена не разбиралась, в поэзии, кажется, тоже. Именно поэтому Родион не озвучил сомнение, а промолчал. Можно совершить пробу. В конце концов, он ничем не рискует и никого свободы выбора не лишает.  А беляши Ире  понравятся…

 - Эх, Родя, дальше трансгрессировать, похоже, некуда, - Петруша взвалил поэта-маньериста на широкое плечо. Родион был худ и легок, поскольку, несмотря на пристрастие к художественной кулинарии, питался умеренно и почти никогда не закусывал, хавчик после травы считал пошлостью и быдлячеством. Так и говорил: вдохновение следует использовать по назначению: творить, беседовать о прекрасном или хотя бы просто созерцать пространство. Он любовался пыточным подвалом Фабрики-кухни всю ночь, едва не общался с призраками детей из макабрических беляшей. В отчаянии он требовал света, хотя лампочка шарашила во все двести ватт.

  Петр приволок Родиона в Иркину квартиру, мать бы его все равно в таком виде не приняла. Ира поворчала немного, но потом сама вызвала бригаду платных наркологов, чтобы прокапали. Три дня Родион отлеживался в койке кинг-сайз с ортопедическим матрасом. Ира принесла курицу с рынка и тут же убежала в лавку. Преодолевая слабость, Родион приготовил настоящий еврейский аспирин, чудесный бульон с предварительно обжаренной шкуркой, и втроем – Петруша, Ира и Родион – двое суток им лечились. На четвертый день Родион затеял в квартире генеральную уборку, жужжал пылесосом, валтузил мокрой тряпкой, специальными салфетками полировал металлические и стеклянные поверхности. Петруша не выдержал и ушел прочь. Ира всплеснула руками.

   Вот так сбываются мечты. Она сказала, что он может приходить в любое время и оставаться, сколько хочет, кроме среды с трех до пяти, максимум до полшестого. В это время, объяснила Ира, у нее встреча, и обычно она проходит здесь, в этой квартире. Опыт подсказывал Родиону избегать лишних вопросов, а тем более ответов на них.

 Заседание десятое. Реальное.

   Обремененная в воображаемой группе количеством членов, в коих сама  слегка запуталась, считаю необходимым прибегнуть к приему, который эстеты здешних мест называют французским, как поцелуй, когда шуруют языком. Члены обозначаются посредством личных местоимений: он, она, они. Возникает еще большая неопределенность, но она же есть худ. обобщение, типа речь идет о всяком/ всякой. Местоимения манифестируют лирическое, в том числе, интимное, сближение/ противопоставление членов эпизода, что выражается в конструкциях: оба они, однако он, а она тем временем. Таких романтических формул немало.

   Однако хочется реализма, чтобы в кой-то веки выдать воротящую с души правду  факта, про которую стыдно читать.

   Он, она, они по ходу будут  означать конспирацию.

…  Иногда она невыносима. Он держался, держал себя в руках в буквальном смысле, пряча кулаки в подмышки. Но как только входная дверь закрылась, шарахнула так, что отвалился кусок штукатурки, он сорвался и пробил кулаком гипсовую стенку между кухней и гостиной. Хороший удар,  костяшки лишь слегка ободрал. Эти ничтожные ссадины стали поводом целого дознания: - Где тебя встретили, когда, сколько их было? -  Допрос, похоже, становился традицией. Он молча отодвинул отцовский портрет, которым завесил дыру в стене. На ее лбу заблестели капельки пота: - Они приходили сюда? - Метнулась к компьютеру, чтобы вынуть жесткий диск. У нее тряслись руки, что-то там заело, бросила, стала бегать по квартире, искать сумку. Он  еле  поймал: - Хватит загоняться, я просто тренировался.

   Чтобы ее успокоить, он пошел в отцовскую спальню, где за диваном Петр складировал носки. В одном из волглых комочков Петр держал заначку. Тоже конспиратор. Дури оказалось мало: кропаль в фольге и на косяк-то не хватит, придется разбодяжить табачком. Но ей будет довольно.

   Но косяк лишь добавил ада. Она стала гнать, будто они спалились. Дупло раскрыто, и весь ужас (она еще добавила – приговор), что оно не было пустым: - Все адреса, все маршруты, - причитала она. Он пытался включить здравый смысл: - Какое подозрение могут вызвать вырезки из старых газет?- и, кажется, покололся: - Интересно, почему ты так спокоен? – и принялась разглядывать его глаза: - Так, все ясно: зрачки.

    Но самая жесть - ее приступы любви, эти пристрастные докапывания: - Мы любим друг друга? – Что тебе дает основания, в этом усомниться?

   Он ее любит, да, жизнью обязан, и жизнью, и ее смыслом. Они повязаны делом. Что  еще нужно? – Разве не так, сестра?

   При слове «сестра» она сжимает челюсти, морщится, как от кислого лимона. Прошли те времена, когда она кивала и на сестру, и на брата, и на товарища. Он сам виноват: трахнул ее пару раз. Перед собой накосячил тем, что трахнул, уступил ее напору, а перед ней, видимо, в том, что только пару раз.

   - Мы спим под одним одеялом, - она толи намекала, толи упрекала.

    Он же объяснял, честно  рассказал про девок. Секс – это просто физиологический акт. Спазм вроде чиха. Вредная привычка, поскольку формирует зависимость. Для него так.- Узелки на одной веревочке: секс, наркотики, мясо. - Последнее время ему нравилось ее пугать.

   Он показал и медведей. Вот медведи – это про любовь. Всех плюшаков он задрал из любви, вернее из-за ее отсутствия: он хотел их любить, но не получилось, вот и покалечил.

    Она лапала его. Осматривая перед акциями, совала ручки там-сям, ну и, конечно, в постели. Типа по-дружески, по-братски, но он знал эти жесты.  Те девочки тоже поправляли, одергивали, застегивали, расстегивали, шлепали и почесывали  возле  чувствительных, как им казалось, мест - уха, сосков, пупка. Он выносил, терпел, но, если она нарушала правила, он брал ее руку за запястье и отводил в сторону. Тут уж нельзя было не понять. Она говорила, что просто хотела пожалеть.

   Жалеть умеет только мамочка.

   Он все-таки рассказал ей про мамочку, проболтался, как мудак,  доверился, как идиот, и тут же огреб по полной. Из всего сокровенного, в чем он ей признался, она зацепилась только за факт постели.

   Ему хотелось достичь точности в формулировке мысли. Постель никогда не была просто фактом. Она могла бы о том догадаться, когда он показал  медведей, своих искалеченных братьев в борьбе со страхом и тьмой того самого места, которое няня выставляла уютным гнездышком: - Ну что ты, волчонок, вот подушечка мягкая, одеяльце – верблюжья шерсть, ну укладывай, укладывай своих мишек. - Девочки воевали на стороне тьмы, и потому он никогда не оставлял их на ночь: с телками он никогда не спал. Они даже не сидели на его постели, чтобы не множить зло, благо комната не одна. Она первая женщина, с которой он уснул, впервые за двадцать восемь лет уснул спокойно и проспал без снов, по крайней мере, сны он перестал  помнить. Она оказалась надежнее медведей, много надежнее, как защитный колокол.

   Он думал, что она сестра. Она поначалу была довольна, и ей было прикольно, что они ни в чем друг друга не стесняются, что он не запирает дверь в ванную и разгуливает голым. В поездках они вместе принимали душ, терли друг другу спинку, менялись одеждой, играя в конспирацию. Их белье стиралось в одной машинке и лежало комом на одной полке. И  было славно, когда вечером они вместе шарились по сети, лежа на диване голова к голове, и по-родственному соприкасались губами, отходя ко сну.

   Их и принимали за брата с сестрой, иногда  за двойняшек.  Рост, телосложение, волосы – все похоже, кроме глаз. У нее - карие, как у отца, у него – серые, как у мамочки.

   А то, что было, секс, так оно случилось как бы сквозь сон. В первый раз он подумал: с чего ему явились эти пубертатные видения, а когда трусы на полу увидел, понял, что задрал очередного медведя.

   За завтраком она щебетала, а он  смотрел на нее с тоской и жалостью, как на Потапа, самого древнего из медведей, которому он с мясом вырвал пупку носа. Она стала чуть-чуть инвалидом.

   На девчонок после коитуса он не смотрел вовсе, сразу вызывал им такси. Совал денежку, много больше, чем требовалось, они ведь не были проститутками. Просто веселые девочки, одноклассницы, однокурсницы, приятельницы. Шлюхи называли его волчонок, как баба Оля, с которой отец, наверное, трахался, если судить по ее довольному виду и обновам на утро папиного возвращения из командировок. Бабе Оле папа платил  треть зарплаты зама главного, очень щедро. Папа говорил: - Вот деньги, пятнадцатого отдашь няньке, треть на продукты, треть – жалование.

   Баба Оля служила хорошо, инструкции выполняла четко, писала отцу отчеты. Эти письма он потом нашел. Нянька страницами перечисляла причуды волчонка, жаловалась на тяготы присмотра за трудным ребенком: - Снова  вывернул одеяло из пододеяльника, разодрал подушку, разбросал вещи по комнате. На требования привести все в порядок огрызнулся, как волчонок.  Бесчувственный неблагодарный ребенок. Он портит игрушки, о которых многие дети не смеют мечтать, а он даже не улыбнется, спасибо не скажет, насупится, набычится и уволокет в свою нору, чтобы там ломать, кромсать, рвать. – Папа отвечал ей: - Придумай что-нибудь, это твоя работа. Не отправлять же его в детский дом. -  Он предлагал бабе Оле увеличить жалование.  Судя по зарплате бабы Оли,  папа его любил.

   В семнадцать лет, он выставил бабу Олю, подарил ей на память неизвестно чье кольцо, что валялось в ящике серванта, с дорогим, как ему объяснили, камушком сапфиром. Когда папа вернулся, то заметил: - Ну что ж, сын,  видимо, пора…

   Тепла от секса было не больше, чем  когда он просто с ней спал, заталкивая ее щуплое тельце под себя. Ему было непонятно, зачем ей нужны эти проникновения, почему вообще это называется близостью, да еще интимной. Во сне они соприкасались спинами и животами, перепутывались ногами и руками, как сиамские близнецы, в предельном доверии. С наслаждением она прикидывалась. Во время второго раза он это понял, стало противно, как от шлюх, и он не смог кончить.

   Она пыталась его лечить, она трактовала Уэльбека, объясняла ему, как школьнику, что секс у художника метафора потребительства. Он согласился. Да, он против  потребительства. -  Обратное неверно, дурачок, - ласково сказала она. – Разве? – ответил он. – Консюмеризм метафора секса. По-моему, четко.

   Она, как ей казалось, деликатно стала выспрашивать подробности, что было  у мамочки. Он  прочитал отрывок из «Платформы», где описывается орал. Ее передернуло. Она не любит правды, он это давно подозревал. С ней орал выглядел бы как ад у Босха, как вспоротое брюхо Фурса, его последнего медведя. Он набил полость Фурса гайками и болтами, после чего отец завязал с мягкими игрушками, стал дарить конструкторы. Папа не привык рассуждать и переливать из пустого в порожнее, он решал проблемы.

    Вместо решения проблем она рвет когти. Ворвалась, открыв дверь своим ключом: - Утром валим, медлить больше нельзя, - и принялась упаковывать рюкзаки. Он чуток закинулся и Небесным громом бомбил вражеские склады, она обламывала, теребила каждую минуту: - Где то, где это? Снял ли деньги с карточки? – Она обнаружила, что его загранпаспорт просрочен, и в ярости швырнула ему в спину тапок: - Блин, я ж тебе напоминала еще полгода назад! – она истерила, курила одну за другой, бросая окурки прямо на пол: - Ладно, доберемся до Киева, а там как-нибудь.

    Он сказал ей, что не поедет, то есть приедет потом. И черт его дернул добавить: -  Может быть. – Что это значит? – грозно спросила она. Когда он ответил, что еще не закончил с Фабрикой-кухней, она покрутила пальцем у виска. Она не поверила, что это причина, впрочем, он так и предполагал: - Давно по репе не получал, - села на пол и расплакалась.  

   Он принес отвар шиповника и стал утешать ее, он приводил аргументы. Говорил, что втянул в проект людей: - Ты об этой пьяни? – поморщившись, сказала она. Он сам такой, такой, как они, как Петр Алексеевич, как Шустрый. – И как Родион с поэзией беляшей и групповушки, - подсказывала она. – Да, и как Родион, как все, кто в здешних местах пирует на обочине. - Он обещал им апроприацию руин, переформатирование пустоты, авось получится, в конце концов, главное - процесс, движуха: - Самоаффектация, понимаешь, сестренка. -  Ты говоришь, как Петр Алексеевич. – Ну да, я ж сказал, что мы одной крови.

    Он обещал, что проводит ее. Курт приедет в полшестого и довезет ее до казахстанской границы, там помогут. Он найдет ее сам, придет время, и отыщет, маршруты он знает на память, коды тоже. 

   - Если не сторчусь, -  ему надоело ее утешать. Пусть подумает о себе, нужен ли ей немытый наркоман, дрочащий у монитора. – Снова? –  ее глаза изобразили беспокойство, страх, заботу, на самом деле, злость и обиду. Точь-в-точь, когда он жестко убирал ее лапку с чувствительных мест: - Успокойся, не надо. – Что не так? – и вот такие ее глаза. – Все в порядке, просто не надо. – У тебя проблемы? – Проблемы, спи. – Спокойной ночи, - желала она с металлом в голосе и резко отворачивалась к стене.

  - Ты снова начал? Как это называется - ширяться, вмазываться, гонять по вене?

   Почему ее так интересуют детали, подробности, технология? Он усмехнулся:

- Есть и другие способы.

    Он достал бумажник и отсчитал ей денег, треть от того, что было. Мог бы отдать половину, но отстегнул треть, как отец бабе Оле.

  - Тебе нужно выспаться.

  - Да, да, - согласилась она и легла здесь же, в гостиной, на диван. Больше негде, в отцовской спальне иногда ночует философ, теперь это его комната, в остальных – пыль, хлам, медведи. Она уедет, и он соберет их в мешок, отнесет на Фабрику-кухню и замурует в стену. Он похоронит их, как героев, жертв роковой битвы с любовью.

   Она теперь тоже медведь, покалеченный, инвалидный, но еще может противостоять. Тьма адаптировалась к хорошему мальчику, перегруппировалась, изменила тактику. Она внедрилась в нее, как прежде в мишек, безобидных меховичков. Такими они казались днем, который проводили на полке, на ковре, в шкафу, а ночью он укладывал их спать рядом с собой. Мишки грели, были теплыми, но неживыми. Он пытался растормошить их, в отчаянии рвал на части, и проваливался в темноту, вымотанный борьбой. Медведи, конечно, были не виноваты, что их сковала тьма, они сами страдали, и утром он их лечил, раны зашивали до тех пор, пока  плюшевая шкурка выдерживала натяжение. Тяжелых инвалидов он отправлял на пенсию в берлоги, сделанные из коробок.

    Ее он тоже отправляет на отдых, отсылает прочь, в безопасное место. Но сначала они… да, сначала… сначала это, раз так…

    Последнее, что спросил отец, глядя, как он выкатывает Мерседес из гаража: - Хорошая погодка, может, мне с вами прокатиться? Лет десять на даче не был.- Извини, отец, места нет, - ответил он, еще и подмигнул по-свойски. Все было очевидно, свободно только водительское сидение: - Обстоятельства, папа, мальчиков уже трое, девочки всего две. - Отец безадресно улыбался, папа тормозил, так как успел похмелиться. Папа всегда был пьян, но умел держать себя в руках, будто пил ради тренировки контроля, постоянно усложняя задачу вести себя адекватно. Когда тачка отъехала метров пятнадцать, отец вдруг замахал руками. Он резко затормозил, так что девки завизжали, сдал назад. Через стекло папа показал бумажник: - Возьми. – Ну, конечно, отец предлагал деньги. Не выходя из машины, он двумя пальцами взял бумажник, кивнул, что означало: спасибо, папа, - и повернул ключ зажигания. Отец пошел к гаражу, где  держал бухло - тюратамский спирт. Топливо было качественное и накрывало мягко. От виски отец отказался, вкус не имел для него значения, он предпочитал проверенный алкоголь…  

   Он полностью разделся и залез под одеяло. Она спала чутко, вот именно. И сразу все поняла, потому что лежала одетой, в полной походной форме, разве что без куртки…

   Она курила. Она не обращала внимания на задранную к шее майку, на его пальцы – указательный и  средний, между которыми, как в ножницах, замер ее сосок, она говорила, изображая уверенность: - Все дело в этой квартире, в  гребаных здешних местах, уедем, и все твои проблемы рассосутся сами собой.

 - Может быть, - согласился он и пошел в ванную. Он включил воду, запер дверь и  быстро кончил, нюхая грязную футболку, в которой  обычно ходил к мамочке. Он долго стоял под душем, под горячей якобы водой, которая ранним утром шла из крана чуть теплой и отдавала ржавым железом. Он возвращал себе собственный запах. Потом решил побриться.

  Она забарабанила в дверь:

- Какого ты заперся? Уже начало шестого, я опаздываю.

  Он обвязал бедра полотенцем и щелкнул задвижкой. В зеркале он видел свое лицо, слегка раскрасневшееся, и глаза блестели. Она была бледной, осунувшейся. Да, ей тридцать пятый год, как и ему. Она яростно чистила зубы, шумно полоскала рот, потом наложила под глазами и на щеки толстый слой тонального крема и стала похожа на старую куклу.

 - Завтракать не успеваю, - сказала она и, протискиваясь из тесной ванной, задела его бедро. Полотенце сползло, она нервно хихикнула и шлепнула его по заднице.

   По инструкции, он не должен  ее провожать. Курт ждал  через три подъезда. Он помог ей надеть рюкзак: - Деньги, паспорт, приглашения. Все взяла? - Это была хорошая легенда: приглашение на научную конференцию. Ее диплом кандидата искусствоведения, полученный еще до встречи с ним, выручал  не первый раз. Был и настоящий доклад, переделанный из статьи Петра Алексеевича:  «Категория праздника в творчестве писателей южнорусской школы».

   У входной двери они поцеловались глубоким поцелуем со вкусом ментоловой зубной пасты. В окно он видел, как она направилась в сторону детского садика, чтобы, обойдя его, подойти к машине Курта с противоположной его подъезду стороны. Сотовый она оставила с тем, чтобы он его уничтожил.

   Он закурил. Сигарета показалась такой вкусной, что он тут же запалил еще одну, вынимая из ее аппарата симку, батарейку, корпус он разбил скалкой и спустил обломки в унитаз. Потом он завтракал. Он намазал булку маслом, сверху положил кусок докторской колбасы, которую покупал для философа. Запил все это бокалом растворимого кофе с пятью кусками сахара, чтобы перебить горечь. Убирая посуду в раковину, он увидел недопитую фляжку коньяка, припрятанную за разделочной доской.

  - С утра выпил и весь день свободен, - припомнил он трюизм здешних мест.

  Он перелил содержимое чекушки в бокал и поставил в центр стола. Прежде чем опрокинуть, он собрал сумку: трусы, носки, пару футболок,  удобные домашние брюки на резинке. Зубная щетка. У них были одинаковые. Они различали их по положению в стаканчике: ее в левом отсеке, его в правом. Она перепутала и увезла не свою щетку. – Воспользуемся сестренкиной, - решил он, - после купим новую.

   Собравшись, он снова закурил и под сигаретку прикончил коньяк, а потом отправился спать в отцову комнату, в кровать Петра Алексеевича. Он не спал уже третью ночь из-за таблеток, из-за всей этой ее предотъездной суеты. Надо как следует выспаться, но сначала поставить будильник на два, чтобы к трем успеть к мамочке в убежище.

   Он провалился в темноту, едва закрыв глаза.

  Заседание одиннадцатое. Кворум.

    Все приемы  заявлены, но чистоты эксперимента добиться не удалось. Все запуталось, свалялось в ком, смешалось в кучу: люди и крысы. Реальное не отличишь от символического и все это вместе от болезненных фантазмов. Пора завязывать с трансгрессией, иначе вовсе потеряешь адекватность.

   … не узнала: - Кто это?- Сиделку наняла Ира: - Кадр очень хороший: серьезная женщина за пятьдесят. - Настоящий юридический документ, заверенный у нотариуса: «Все движимое и недвижимое имущество, включая квартиру по адресу пр. Ленина дом 1...», – дарственная от Вальтера. - Все космическое наследство – ему, Петру Алексеевичу Кольцову: бред. - Вы готовитесь к героической гибели, – понял Петр. - Уже нет, - ответил Вальтер. – Скорее наоборот, - подумав, добавил: - Бумажка - на всякий случай. - Петр, ебть, возвысился до авторитета, призванного к ответу на судьбоносный вопрос. Малыш советовался, стоит ли ему задрать медведя, возможно, достанется и десятку прихвостней, если те попадут в зону поражения.  - Под транспортером оказался схрон:  - Там мыло. - Вальтер ввел конспиративный сленг. - Слишком прозрачно, - заметил Петр. - Легко догадаться.  - Ну да, не совсем законно. Мыло нужно для художественного акционизма,  типа арт-объекты рвать, допустим, в скалах. -  Петр сказал: - Опасно, портит ландшафт. -  ОК, рыбу глушить. Скажем, сома.  -  Что у тебя там? Гексоген или классический динамит?  -  Мыло, - он не хотел вдаваться в детали:  - Не парьтесь, Петр Алексеевич, химия не философское дело. –  Малыш выдавал информацию порциями, проверял, прикидывал возможности вербовки. Представил Курта. Революционер, как положено, мелкий, росточком с Вальтера, а Петру чуть выше плеча. Вертлявый, дерганный с тату на правой клешне: цитата мудрости готическим шрифтом. Петр с товарищем пожали руки. – Другая - Клер.- Тургеневская девушка смотрела свысока, как идейная. Курит как паровоз. Мясо ест, водку пьет. – Все, блин, все факты. На предмет платформы неясно, играют в левизну. Втихую приторговывают динамитом для бытовых подрывных забав. Рыбу глушат. Коммерческое подполье. – И вдруг совет насчет живого медведя. Метафора напрягла. Чересчур откровенна.- Вальтер сказал, хочет выйти из игры. – Клер и Курт требуют мыло. Это цена, отступные. - Мыло, сто тысяч  и вали. А зачем им мыло, в баньку собрались? – поперла архискверная достоевщина: - У них не выйдет, кустарщина, просто смешно. - Курт проходил подготовку в специальном лагере. А если выгорит? –  Вы готовы ответить за последствия, все равно какие, любые, выйти и сказать: моя вина? -  Эх, Федор Михайлович, выскочил-таки. Вальтер  сострил: - Я не сумасшедший.-   Перепрячь мыло, - велел Петр. -  Вчера Вальтер позвонил, четко, артикулируя каждое слово, произнес: - Клер меня бросила, уехала вместе с Куртом, -  голос звенел от  решимости: –  Все, Петр Алексеевич, все встанет на места.- Ой, сынок! Философ тебе, конечно, обязан, но прости, он свалит, пока не поздно. Утренник  в честь грозного Мойдодыра не для него. Здесь у Петровой трансгрессии кишка тонка. Среди здешних интеллектуалов Кольцова держат за постмодерниста, а для них, как известно, нет правды. Ничего нет, даже ничто отсутствует. Пусть так и остается. – Рвать когти, хотя особо некуда. - Маме не нужен, она под надежным присмотром Ириной агентессы, медицинской сестры Ирины Анатольевны. За отдельную плату очередная Ира готова опекать и сыночка. - Много ли ему нужно, блаженному, диванчик за ширмой да миска супчика из бройлерных кур, а курить он будет на балконе, ничего что зима, в одеяло завернется. -  Денег, как обычно, нет. Банк что ли ограбить по плану фантаста Шустрого. В случае провала обвинить литературу, дескать, науськала на преступление. Инструмент позаимствовать на Фабрике-кухне: отбойный молоток, кирка, лом. Там и руки на себя наложить, как-нибудь эффектнее: вот философ Кольцов пришил себя во имя… -  Смысл суицида нехай потомки трактуют, спорят, выдвигают  версии. - Ценой собственной жизни пресек террористический акт. -  Сварганил адский перформанс, круче любого Герострата. - Трах-бабах! - Если мыла достаточно, философ полыхнет салютом вместе с руиной, бабушкой утопией. Он хлопнет своей дверью.- Петр Алексеевич Кольцов на сорок третьем году жизни, ты прирожденный пиздобол безо всякой военной специальности. От армии откосил при помощи аспирантуры, которую наскрозь пропировал. - Как можно самоубиться взрывчаткой без детонатора?-  Время упущено, шайка рассосалась. Хватит трахать собственные мозги.

   Петр придавил чинарик о парапет, еще раз взглянул на реку Волга. Ее рекомендуется философски созерцать в семнадцать лет, в тридцать, а потом сразу на седьмом десятке, ассоциировать течение с жизненным путем настоящего русского мужчины. И петь обо всем этом народным бабьим голосом, вздымая пышную грудь, начиная издалека и долго, долго, возможно, до скончания дней. Петр решил сдаться и направился домой. К Ире. По дороге в городском саду наломал рябины.

   Он открыл дверь своим ключом, сразу обдало сладким миксом всевозможных дымов: борща, беляшей, сладкого пирога, трав и приправ, голландского табачка. Пришли гости и готовились пировать. В кухне шипело масло, и смеялись мужские голоса. Петра дожидались. Петра не ждали.

 - Ба, а вот и Петруша! - театрально воскликнул Родион в фартуке. Он возился у плиты, а за столом сидел Вальтер. Малыш улыбался, он расслабился, словно пытки во вражеском подземелье, наконец, кончились, пришли наши, которые вылечили, накормили, налили бухнуть и угостили папироской. Все хорошо?

- Петр Алексеевич! Я счастлив вас видеть, - пропел Вальтер, от которого припахивало спиртным и  Родионовыми беляшами. Он определенно похорошел, помолодел лет на десять. Совсем сынок. Гриву завязал в хвост на макушке, открылся чистый упрямый лоб: - Зачем ты воздух дерзким лбом таранишь? – процитировал Петр вслух, и Вальтер, вопросительно уставился на него, дескать, разъясни коан, учитель.

   Потом, потом... Петр сел за стол на Иркиной кухне.

   Здесь умещались диван, на котором хозяйка одиноко спала до того, как в спальне завелась кровать, помпезный буфет якобы ручной работы. Ирка заполучила его от воздыхателя-краснодеревщика в оплату долга за скобяной товар. В зубы она буфету не заглядывала, и кич ее нисколько не смущал: она завалила недра шкафа крупой, заставила банками, кастрюльками, горшочками. Шик превратился в ларь, по которому хозяйка, вытирая жирную пыль, беззаботно вальтузила мокрой тряпкой. Так вот, этот рыдван теперь сверкал, как начищенный самовар.

   В Родиона вселился бес активности. Он полировал, белил, крахмалил и штопал. Он вконец обабился и повесил шторы на кухне. Он выбирал эти ветви, полные цветов и листьев сам и сам пришил петли, сам повесил и подвязал ленточками.

    Петр был против штор. Выпивая ночью за кухонным столом при ярко включенном потолочном прожекторе, любопытно рефлектировать над зрелищностью якобы нонспектакулярного, ведь ты в своем откровенном в меру воспитания естестве беззащитен для случайного наблюдателя с улицы или с крыши противоположного дома: - Эксгибиционизм, Родя, это другое, тебе ли не знать. –   Ирке цветистая пошлятина понравилась. Сказала еще: - Миленькие.- Тьфу!

   Да, много чего на той кухне теснилось: свистящая всеми конфорками стальная плита и отдельно духовая печь, в которой прежде Петр держал заначку, а нынче грелось и пеклось что-то пышное и пахучее;  круглый стол, накрытый скатеркой  в зонтичных растениях. Фото было отпечатано на клеенке столь натурально, что укропчик тянуло поддеть пальцем. Отдельно стоял кленовый пень, на котором Родион разделывал мясо, а в остальных случаях можно сидеть, подложив думочку с вышитыми абрикосами. –  Пяльцами пользовался?- уточнил Петр. Родион поскромничал, что только учится. – Еще были два  холодильника, пузатых от провизии, умытая Родионом пальма в кадке, пяток беспородных табуретов, которые, как дворняги-щенки, вечно путались под ногами.

   Стол был накрыт, как на праздник. Золотился народный салат «Мимоза», дрожал  холодец из рогов и копыт, блестела постным маслом квашенная Родионом капуста, дымилась фарфоровая миска с  румяными беляшами. Ну и шпроты, сыр-колбаска на тарелочке. Выпить тоже было. Предлагались коньяки: мерцал  в штофе Ирин самогон, отдельно бликовал чайным боком фабричный напиток родом из соседнего автограда. Стояла водка: – Ты, Петруша, прав, - признал Родион. – «Еврейская» и в самом деле отменна, особенно с башкирским беляшом. - Родион  наварил компотов: из азиатских сухофруктов, из угро-финских мороженых ягод, надавил клюквенного морса. На десерт маньерист как раз мазал кремом и вареньем коржи, чтобы получился  многоярусный торт Титаник. – Я, Петруша, миксер не нашел, но Вальтер сообразил, что масло  можно взбивать дрелью. - Торт предназначался для Иры, чайку попить и пару  кусочков оставить на утро, прихватить с собой в лавку, хотя Родион радикально против сухомятки. Он всегда ждет Иру к обеду.

   Иры, значит, нет, а все остальное – в изобилии. Складывалось удачно.

- Что празднуем?

- 14 декабря, - весело ответил Вальтер, разливая водку. – Великий облом трансгрессивной элиты. – Он врубил музыку, засунув кассету  в древний Иркин магнитофон, свадебный подарок мертвого Ваньки Тараканова. У Иры был водочный ящик культовых кассет. Клиент умолял приобрести, впаривал ей коллекцию всей жизни за тысячу рублей. Ира пожалела: дала пятьсот. Трек запел как по заказу. О революции мяукал Марк Болан, духовный отец Мумий Тролля.

 - Все они красавцы, все они таланты, все они поэты, - поддержал Родион, инспектируя равномерность распределения крема на корже.

 - Арт-активисты, -  расхохотался Вальтер, выдохнув в потолок. Малыш развязал, он посасывал бонг.

   По такому поводу пошлее пить шампанское.

 - Так есть, -  Вальтер по-хозяйски полез в холодильник. – Для мамочки купили, но тут много, пол-ящика. Она обещала скоро быть. Сегодня вечером все дома.

  - Все дома? О нет, не в Ириной хате и не в такой компании, тем более в такой праздник.  - Шутки, смех, игра словами.

    И вдруг выяснилось, что прозаик Андриан Шустрый тоже здесь, отдыхает в спальне. – Давно? –  Уже третий день. - По ночам он пишет новый роман. Уже придумано рабочее название…

- Ты не помнишь? – запамятовал Родион.

- Сейчас, сейчас, - почесал голову Вальтер. – Какая-то цитата из классики, что-то  в имени.

 - Вымени? – подхватил маньерист. – Свежо. Был один экспериментальный стих о Дон Жуане, там зарифмованы  слова на мя – стремя, время, темя, бремя, однако на вымя автор не дерзнул. Завтра сбегаю на рынок, прикуплю вымя, а также сердце, печень и, возможно, легкие. Давненько не лакомились пирогами с ливером.

   Кажется, Вальтер, облизнулся. Они спелись. Петру впору думать, что у него появился конкурент на поприще.

  Разлили шампанское, марка которого напоминала об одном соцреалистическом романе.  Но если честно: - Малыш Вальтер в силу малолетства об том романе и не слыхивал. Родион производственной мути не открывал по убеждениям. Да и сам Петр,  дипломированный филолог, знал о шедевре «Танкер «Дербент» из университетской программы. - Лично не читал. А вот надо же - засело в башку. - Красиво звучит, как передергивание затвора, - согласился Вальтер.

- Гадость, - заметил Петр, рыгнув приторной шипучкой. Так сложилась жизнь, что он, с вечной дырой в кармане, разбирался в алкогольных напитках.

   Их символическая аура накрыла в детстве, когда  читал Хемингуэя, Ремарка и прочих кумиров матушкиной молодости. Все книжки были с дарственными надписями от некого А.К. – Аркадия Каца, Абрама Когана, Агвидора Каплана. - Ванька Тараканов любил изгаляться на тему загадочного Петрова отца. - Не все, конечно, попробовал. Кальвадос, например, он не пил ни разу. Зато с пресловутого мятного ликера из «Триумфальной арки», который ядовито зеленел в витрине ларьков девяностых, можно сказать, начал. Абсентом обрадовал покойный дружок. Он  выгонял его из правобережной полыни, выдерживал, сколько хватало терпения, и потом созерцали ночное небо в золотых кометах. Пойло не закусывали, нужды не было, из поэзии Петр помнил, что напиток заглушает голод.

   Разумеется, философ пивал и дрянь с романтическими названиями: меланхолическое винцо «Листопад», бодрящий вермут «Вкус ветра», азартный  портвешок «Три семерки». -  Никто ничего не предпочитал, просто не было денег, но неожиданно являлся повод для пира. - Петру нравился Бугор -  холмик на задах университета, заросшее сорным кленом бомбоубежище. Клены звались американскими, как малиновые клопы.

   Бугор  в честь БГ.

   Какой-то чувак назвал. Возвращался он с книжного рынка с томиком Сартра. Сам же фарцевал пластинками и в пластиковом пакете нес не сбытого Карлоса Сантану. Чувак встретил приятелей, решили выпить пива недалеко от трамвайной остановки с веселым именем «Овраг подпольщиков».  Там под линией электропередач  нашли  никем не занятое место, холм свободы. Тот чувак был продвинутым хиппи, все ритуалы субкультуры свято соблюдал. После косяка из окрестной конопли, наскоро высушенной в консервной банке, сошлось: пиво, Жан-Поль Сартр в кармане, Карлос Сантана с зажигательной песенкой про девушку Корасон, что означает «Сердце». А может, и не про девушку. В здешних местах не говорили по-испански. В общем, неважно, только холм над оврагом точно был Бугор. Нива, то есть  крапива, лебеда, конопля вокруг холма, широко трепетала. Возле  гаражей сидели на ящике рядом с бульдозером два тракториста. И погода была, как передавали по чьему-то карманному приемнику, что надо. Конечно, бугор.

  Ныне  Бугор срыли, здоровье пропили…

   -А шампанское в старину в здешних местах пили грузины да девчонки. Остальные лишь на Новый год.  - Эту абрикосовую газировку пить не в кайф, но можно замариновать в дербенте гуся, главное - найти подходящий фарфоровый таз, - заключил Родион.  - Гуся мочить не надо. Привяжем его за ласты к потолку. Птица должна подтухнуть. Можно пройтись паяльной лампой, опалить кожу, пока не покроется черными мурашками. Через пару суток будет полноценный труп. Два часа в печи – и вуаля - нежное ароматное мясо. – Рецепт выдал убежденный вегетарианец, в целом пацифист, нет? –  Папа был охотник, с собой он меня не брал, но дичь привозил. Я ждал момента. Мне нравилось ощипывать тушки и вспарывать брюшки.-  А рыбу он глушил? –  Еще бы! Папа  был спец. - Взрывчатку привозил из Тюратама. Держал, где все хранят, в гараже?  - Петр Алексеевич, - тихо сказал Вальтер, пристально посмотрев философу в глаза. - Вам не переиграть меня в конспирации. Ею я занимаюсь с детства. Вы хотите узнать, у меня ли мыло. Оно здесь, у Иры.

   Родился мент, то есть коп, потому что слов у Петра не нашлось. Он встал и, задевая Родиона то боком, то животом, начал сновать по кухне, будто искал. Что? Сам не определился: ложку, салфетку, баночку с горчицей, недокуренный чинарик.

-  Что это с тобой, Петруша? - удивился Родион. –  Никто на твои туалетные принадлежности не претендует. Мыла в доме полно. Откушайте лучше борща с пампушками,  - и поставил на стол три тарелки дымящегося варева. Вальтер  невозмутимо взял ложку,  Петр по-отцовски отобрал:

- Вальтер, после голодовки нельзя много жрать – вырвет, пойдем лучше переговорим.

   Они отправились в спальню. Узкая комната была перегорожена широкой Ириной кроватью. Изножьем койка почти упиралась в стену. Она перекрывала пространство, как шлагбаум: не обойти, разве перелезть, чтобы добраться до окна с театральным занавесом из кружевного полотна: сверху шелк, над шелком - бархат, и все розовое, коралловое, пурпурное. Петр намекал Ире на бордельность дизайна, она не врубалась, пожимала плечами: - А по мне – уютно.

    На Петровом месте, ближе к окну, свернувшись калачиком, дрых Эндрю.  Таких Шустрых на койке легко уместится четверо, Вальтеров столько же, три Родиона и два Петра, если без Ирки. С Иркой улягутся два Эндрю, Вальтеров, если потесниться, четыре. Можно и так: Петр, Родион, Ира.  - Петр философически прикидывал расклады. Ирина кровать, как обнаружилось, имела множество комплектаций, а он-то, простец, держал себя за эксклюзив.

   Вальтер весело плюхнулся на Иркину половину, его голова утонула в огромной пуховой подушке.

   Циклопическое изделие в напернике из алой парусины Ира объявляла своим приданым. Птиц ободрали еще в начале прошлого века для ее прабабушки. Наперник  был практичный, из чертовой кожи, но романтическая бабушка Иры заменила кожу на паруса. Она была счастлива в браке, поэтому Ира не апгрейдила подушку. С первым мужем Ванькой алый наперник не помог, но Ира была упорна в мечте. Она сносила подушку в итальянскую химчистку и водрузила ее на новую кровать, с которой и началась ее жизнь с Петрушей.

   Роль у Петра Алексеевича была амбивалентной. Он выбирал нужный тон. Меланхолическая ирония? Ядовитый скепсис? Цинизм? Площадной смех – знак карнавального братания? Благородное негодование  «Что вы забыли в постели моей жены?»  философ отмел по причине низкопробности.  Да и кого, собственно, спрашивать? Спящего фантаста?

  - Мыло здесь, - Вальтер ткнул пальцем в матрас.

    Что ж, сынок, справедливо, классика: разнести уютное гнездышко, отрезать пути к отступлению. Ирку жалко, под ее прелестями оно и рванет. У соседей люстра обрушится, собачка описается, бабушку хватит инсульт, внук начнет заикаться, если, конечно, выживут.

 – Что с вами, Петр Алексеевич? Я не сумасшедший. Изделие демонтировал, упаковку уничтожил, обмылки  безопасны, - Вальтер вынырнул из подушки, обеспокоенно дергал Петра за руку. - Молодец, - выдохнул, осторожно стравил застывший в легких воздух, посмотрел в потолок, в угол, где прежде была паутина и жил паучок. Родион ликвидировал. Слезы пролились через нос.  - Много пьешь, нервы ни к черту. - Петр взял какую-то Иркину тряпку и высморкался. Потом он опустился на койку рядом с Вальтером и ходившими ходуном пальцами достал из нагрудного кармана закутку фольги, свою философскую заначку.

- Давайте я приколочу, - вызвался Вальтер.

   Взорвав, он передал изделие Петру.

   Вернуть лицо, чуть не обделался, прийти в себя, нырнуть в слова, словесные телеги из центонного обоза.

-   Кайфуете от мещанского уюта?- начал Петр, выдохнув. - Угнездились на койке  стабильности, на подушке эры обывателей? Прогнали  гибкую светловолосую девушку. Прогнали ведь? – Вальтер кивнул. – Так я и думал. В вас была влюблена революционерка. Что с вами, юноша?  – Лихо, лихо Вальтер провернул, засунул папироску огоньком в рот, задымил паровоз на соломенном пару: – Воооот, вот, до чего вы дошли. Забросили отеческие руины. Как же Фабрика-кухня, Вальтер? Кто нанесет грим бабушке утопии, прежде чем ее закопают?  -  Схорониться мне надо, залечь на время, понимаете?-  скороговоркой произнес  Вальтер: - А насчет уюта… Помните пельменную? Вы заметили, что  апроприация приватного пространства  эффективнее, чем захват общественных мест. Ира, - тут он опустил глаза, завис на минуту, как бы призадумался и выпалил, честно посмотрев в глаза Петру –  Если вас  смущает, я могу, в общем, я ради идеи удержусь от интимных отношений с Ирой.

   «Еще один претендент на койку, - отметил про себя Петр. –  Слава богу, что в судьбоносных вопросах он пока советуется со мной, а не с Родькой».

 - И что за идея, ради которой вы снова готовы на жертвы? – Петр Алексеевич упал на ортопедический матрас, с наслаждением вытянулся поперек койки и прикрыл глаза.

 - Кухня, спальня, -  мечтал Вальтер, снова плюхнувшийся на Иркину подушку.  - Возможно, кабинет, гостиная, детская. Они будут здесь, у Иры, мы их вернем себе, апроприируем заново. Здесь возникнет фабрика частного, мануфактура семьи для  нашей либертарной группы.

- Вы спелись с извращенцем Родионом, -  заключил Петр. – Променяли бомбу на беляш, а Фабрику- кухню на Фабрику-спальню.

- Не перебивайте, учитель, - польстил Вальтер - В риторике мне вас  не переиграть.  На хер молот с серпом, на хер конвейеры доступной еды, не в совриске счастье. С Ирой мы, наконец, создадим реальный новый быт, мы не выдумаем его, просто восполним  фрустрации. Вокруг мамочки, нашей матки, нашей Иры. Начнем со счастья, Петр Алексеевич, предпримем хепенинг для  маргиналов и выродков.

   Куратором Вальтер, понятно, назначил Иру, поскольку жилплощадь ее. Образуется семья, мечтал Вальтер, семья на основе свободного, он не стал конкретизировать  свободного от чего, что означало просто свободного, шесть, то есть пять раз свободного выбора. Вальтер уже определился: - Мамочка, отец, два чудаковатых добрых дяди Андриан и Родион. - Таков личный  Вальтеров расклад. Петр Алексеевич, возможно, представляет набор ролей иначе.

  - С Ирой спать будем, надеюсь, в очередь? – Петра  клонило в сон, и он привычно отбился  литературной аллюзией.

   - Да, - не заметил шутки Вальтер, забывший о готовности к жертвам.

  - Кто тут размечтался?

    В спальню втиснулась Ира.

     Она вошла с мороза и еще не успела пропитаться беляшами и борщом. И на Петра снова пахнуло, пахнуло, да, огурцами. Бывают такие, слегка переросшие, с крупными семечками, но сочные, сладкие огурцы. Вот рту пересохло, от косяка. Это все духи, девичий парфюм, просвещал Родион. Чистота, свежесть, придурковатая невинность.  

  - Петруша, чего уставился? Помог бы лучше, -  вздохнула Ирка, задрав свитер. – Что ты себе позволяешь,  заинька? -  она ворковала, переодеваясь. С искрами стянула водолазку и на волю вырвались два круглых поросенка, их розовые бочка, пятачки прятал простой лифчик телесного цвета. Эротическое кружево на Иру не лезло, не сходилось на спине. Она надела халат с драконами, и, слава богу, только потом стала скатывать с ног узкие джинсы.

   Вальтер, тоже без толку глазевший на процедуру, очнулся, вскочил и, не зная, куда деть руки, пролепетал: –  Прости, мамочка. Я хотел подчеркнуть, что выбор  за тобой.

    Ира улыбнулась совершенно не свойственной ей улыбкой: она растянула рот до ушей, показав  работу бывшей Родионовой супруги с инфернальным именем Олеся, самого опытного в здешних местах ортопеда. Ира, наконец, избавилась от необходимости поднимать лишь уголки губ, на манер Джоконды, чтобы скрыть природное несовершенство оскала: - Зря, - немного пожалел Петр. – С кривыми зубами она была смешнее.

- Еще бы, - согласилась Ира с Вальтером и ласково выдала  идиому, которую все работницы советской торговли  произносили с властным раздражением: - Вас много, я одна.

  Заседание двенадцатое. Сверка результатов.

    Как развивались события за постелью вдовы, литератор Ю.К. Олеша не описал. Секс с сорокапятилетней бабой, рыхлой, как ливерная колбаса,  представлялся ему, юноше под тридцать, безнадежным падением.

   Ильф с Петровым  подхватили инициативу земляка, изобразив другую вдову – мадам Грицацуеву. Знойная женщина, мечта поэта, -  сатирики упражнялись в остроумии. А Бендер не стал комплексовать и расписался, получил ласковое прозвище суслик, а в придачу кое- что из мебели и модное ситечко для чая. Ночь с вдовой подкинула Бендеру адреналина. Да и соавторы тетку полюбили, дали ей второй шанс. Жаль не выгорело: Бендер был занят, слишком увлечен  безнадежным, как выяснилось, предприятием.

  - Так. Что произошло бы с Бендером, если б мадам Грицацуева сумела вернуть законного супруга?

-  Он бы вновь сбежал.

- Так-то оно так, но на дворе был  конец двадцатых, самый их финиш. В такой общественно-политической обстановке не разбегаешься. Куда Бендеру податься без гроша за душой после инцидента на румынской границе?

- Помнится, он собирался переквалифицироваться в управдомы.

- Это можно трактовать как метафору возращения к вдове, в ее гнездышко и знойную постель.

- Без носков Бендеру ходить бы не пришлось. 

    Некоторые считают, что в этой затхлости Бендер бы спился. Иные блещут эрудицией и предполагают, что от отчаяния Бендер подсел  на медицинский морфий, который доставал, соблазняя работниц медучреждений.  Мог бы подсесть на эфир.  Вот тогда получился бы Хармс с мертвой старухой в чемодане.

  Выходит, Олеша  печалился не без оснований.

  Но он, как и Бендер, все же допускал, что придется уйти в мещанское подполье, где как пародия на либертарные пиры сохранились ритуалы беззаботных пьянок. Здесь вторяком дымила интеллектуальная дискуссия, под  видом коммунальных скандалов чадили поединки амбиций.

    А фабрикой смыслов являлась спальня, где бывало всякое.  Трагедия спальни, комедия койки, драма постели. Настоящему подпольщику предписано валяться в ней круглые сутки и заниматься запрещенным. Можно мастурбировать. Один уже пробовал, описав опыт в повести «Как я занимался онанизмом»[8].  В койке можно пьянствовать и курить, презирая технику безопасности. Просто так, из озорства. Все равно, как иным экстрим с парашютом. Мамочка  ласково упрекнет, возможно, приляпает за компанию.  «Кто такая Иокаста?» - вылетает из персонажа «Зависти».  Оговорка, текстуальная поллюция. Как Ира могла не замечать такой подсказки, фактического авторского ключа  к роману?

   Ира знает, к чему готовился Олеша. Она знакома с фрагментами, вроде той странички, где начало романа. Рабочее название – «Нищий».

   Описывается человек.  Он стоит в чужой парадной. Сквозь вытертое сукно драного пиджака  торчит ватин подкладки. На  нестриженой и немытой голове – засаленное кепи. Такой чрезмерный оборванец, человек в костюме нищего. В дверном проеме золотятся пылинки, в подъезде воняет затхлостью жилья, физиологическими жидкостями, кошками. Лицо срывает тень  карниза, но улыбку нищего видно.

   Он только на вид потасканный, а внутри вполне счастливый ребенок. Он вернулся к мамочке и теперь обеспечен столом и квартирой. Ему некуда спешить, он кайфует, несмотря на все, потому что - луч, пылинки, запах кошек, крыса у помойного ведра - непостижимая жизнь вещей - в - себе. И нищий тоже  вещь. Сам на собственном уме. Don’t  worry, be happy! Ну и пьян, понятно, несмотря на утро.

  - А как же Лондон, колокола?

-  Нет никакого Лондона, а волны всех морей и океанов  разбиваются у здешней пристани. Все кончено, юноша, ты папаша, пора рожать сына, зубастого наглеца, молодую шпану, что сотрет наконец с лица земли…

- Не стоит сгущать, господа, шпана пошла мелкая.  В трансгрессивных ристалищах ей до нас далеко. Да.

–  А вот, батенька, и старческое брюзжание. Сынок превращается в дедушку, так и не став мужиком.

  -  Ну, все, погнали.

   Ира считает страхи Олеши заурядным неврозом, легко излечимым посредством  сублимации в искусстве. С точки зрения либертарной Иры, париться тут и в самом деле не стоит. А у мужика проблемы такие: 1. Найти мамочку. Ира не уверена, что подобные ей, сохранились в каждом русском селении. 2. Вынести  экзистенциальный груз пожизненного детства.

   Но Ира попробует, попытается вынести четырех мужей в одной квартире.

   Петруша заметил, что, с антропологической точки зрения, даже любопытно, сколько продержится этот бардак.

    Он сохранял вялое спокойствие, делал вид, что ему пофигу, все равно. Ире такая его позиция совсем не понравилась. Она творит добро, да. Петруша повел бородой и присвистнул.

   Ира не ожидала от Петруши такой стандартной  реакции, точнее, она так и знала, что он вообразит всякие мизогинические гадости, подумает, будто она озабоченная баба, самка, а еще хуже – пошлая дура:

 - Здесь имеет место прагматический расчет,- на это Ирино высказывание Петруша позволил себе ироническую реплику: - Ну, слава богу.

  И совсем напрасно он ёрничал.

   Если говорить начистоту, Вальтер здесь скрывается. Его заднице, а, возможно, и жизни, угрожает опасность. Вальтера преследуют толи сообщники, толи закон. Он друг, и его положено прятать. Петруша с этим согласился. Значит, к Вальтеру вопросов нет.

   Ночевать он будет в детской, в той комнате, которую Ира смеет так называть, потому что Петруша больше не возражал против ребенка. Он сам сказал: - Поступай, как знаешь, я понял, что тебя не перекуешь. – У Вальтера в детской есть надувной матрас, компьютер, коврик. Все, что нужно. Вальтер разбирается в бизнесе, в бухгалтерских бумажках, понимает в ассортименте, в железках, в крепеже. Ире нужна такая помощь. Вальтер дал денег на апроприацию дополнительной квартиры: – Что нам в двух комнатах тесниться? Соседняя хата теперь наша. Эндрю прорубил лаз, а дверь в подъезд  Родион с Вальтером заложили кирпичом. - Одним словом, у Вальтера оказалась немало прав.

   Что касается поэта Родиона Васильевича, близкого друга Петруши, здесь законно возник вопрос, кто кого пригрел, кто поселил Родиона в их квартире. Кажется, его притащил Петруша.  Ира стойко приняла. И о своей терпимости не пожалела.

   Такой мажордом, как Родион, стоит не меньше тридцати штук в месяц. Он воодушевлен готовкой, вдохновлен уборкой, очарован стиркой и штопкой, прется от похода в мясные ряды. Ира заметила, что Родион стал заметно меньше пить, завязал со своей поэзией. На кухне он цитировал Гумилева и Ходасевича, шпарил на память Бродского. Он определенно изменился в лучшую сторону. Ира предъявляла Петруше факты.

    Родиону Васильевичу отведена отдельная комната, та, где предполагалась библиотека. Дверь он прикрывает, и никто  без стука не входит. Родион  натащил туда всякого хлама. Но, как каждый в доме, имеет право на приватное пространство.

    Петруша сказал, что против Родиона-дружка он и прежде ничего не имел. Ира так и думала, она знала, что Петруша поймет.

   Андриан Шустрый существует почти незаметно, как домовой. Днями он спит: - Неужели Петруше жалко, если Эндрю воспользуется кроватью?- Ночь прозаик проводит в небольшом, но уютном кабинете, бывшей соседской кухне. У Эндрю идеальные условия для творчества: кофе сварить всегда под рукой, чашку помыть – раковина на расстоянии локтя. Там все есть, даже неширокая лежанка. Можно всю ночь курить. Ира знает, что требуется литераторам.  Ира не разделяла Петрушина скепсиса и верила: Эндрю добьется славы.  Он станет известным благодаря  современным технологиям.  

   О славе Эндрю Петруша дискутировать не захотел. Он заметил, что Шустрый и без того достоин жалости.

   Их разговор продолжился в кровати, в той самой койке с полукруглым зеркалом в изголовье. Стягивая носки, Петруша спросил:

- Скажи, Ира, а чем ты оправдаешь мое присутствие? Кто я в твоей семье?

  Ира сказала, что он вообще-то муж, если не забыл, что осенью они расписались в муниципальном загсе.

   Конечно, он помнил эту комедию. Петр явился в обычном своем виде, в плаще и джинсах. Чтобы не корежило от казенщины, выкурил за углом косяк.     Он почти не опоздал, причапал в одиннадцать, как договаривались, от мамы, у которой, по настоянию Ирки, провел предсвадебную ночь, да и паспорт надо было забрать.

   Ирка взяла его на принцип: - Если ты равнодушен к бумажкам, пошли распишемся. Документы полезны.- А перед этим выцыганила признание, что ему с ней комфортно. Запутала: – Устраивает ли секс? – Устраивает. – А ее душевные качества, вот то, что она не посылает его ни на какую работу, уважает интеллектуальные занятия? – Разумеется, он ей очень признателен. – А забота? Вот что она всегда тапочки находит, и трусы, и даже заначку с травой? Терпимость Ирина его устраивает? Ну, поскольку все отлично, то пусть так и остается, а роспись вроде игры. Петруша ведь прежде не женился? Вот и посмотрит, как оно изнутри. Актуализирует внутренний опыт.

  Он оторопел, когда увидел Иру в белом платье и флердоранже.  Так и привалила за рулем подержанного Опеля.

   Ира взяла его фамилию. Тут Петр не мог возражать.  Вдова Тараканова стала мадам Кольцовой.

   А через два часа он хлопнул дверью. Он вынес венчальный балет, наставления именем государства, и кольца, и поцелуй в знак, но свадебный ужин на шашлыках у Ленки, с почетным гостем в виде главного редактора сайта «Антипидор» - слишком, слишком, Ира…

   Ира торжественно стелила свежее белье антрацитового цвета. Она распаковала новый комплект, тот, что припасла на свадьбу, но не успела использовать, так как Петруша выкинул очередной финт:

-  Черный шелк. Спал когда-нибудь на таком? – приговаривала Ира. В текстильную якобы лавку нагрянули вежливые люди, разбросали весь товар. Они с Вальтером апроприировали. Он взял комплект из красного шелка.

    Ира разглаживала простыню. Она водила руками, разгребала черный шелк, будто плыла брасом. Ира была похожа на русалку с  поджатым хвостом. В хвост ушли коленки, шершавые, как апельсины, крепкие икры, пяточки - следочки напоминали плавник. То, что управляло охвостьем, было в шелку драконового халата. Тугое, но мягкое, сравнимое с надувным мячом животное  жило под тканью самостоятельной, автономной от Иры, жизнью. Петр хотел поймать его ладонями, исследовать.

   Ира обернулась, тряхнула русалочьим темно-русым каре, откинув волосы с  пунцового от наклона личика, буркнула: - Да, погоди ты, - и продолжила объяснять Петруше происхождение такого шикарного с виду, но, похоже, жутко неудобного белья. От трения оно искрит, на матрасе задирается. Вряд ли это натуральный шелк- крепдешин: китайская синтетика из ларька с Троицкого рынка, дешевка: - Петруша неправильно понял: ничего они не крали, просто взяли, что плохо лежит. Мыло не трогали. Ира представления не имеет, о каком мыле Петруша говорит, хотя не стала скрывать, что давно знакома с Вальтером и кое в чем помогала ему, да.

   На тумбочке с Ириной стороны стоял коньяк в штофе и две пузатые рюмки.  Коньяк мерцал в свете зеленой турецкой лампы, апроприированной в лавке электротоваров. А из ноутбука лилась песня  Марка Болана: - Гламурный рок, -  как всегда с иронией, припечатал Петруша,-  сексуальные всхлипы на тему революции.  – Петруша сам же эту музыку и поставил.

    -Ах, пупс, да  расслабься ты, наконец. Послушай:

    Твои жилищные проблемы решены, и не просто обустроены, но могут радикально улучшиться за счет грядущего наследства. Если что, матушкину хату рядом со всемирно известной Фабрикой-кухней сдадим за деньги, в три раза большие, чем месячный навар от возможного фрилансерства. Ты рантье, Петруша, как крутые трансгрессивные мыслители. Можешь с чистой совестью писать, о чем вздумается. Аутентичное пространство для творчества имеется. Дверь из спальни ведет в гостиную, просторную комнату. Там чисто, светло. Бессмертная пальма в кадке, балкон, выходящий на окна противоположного дома. С него удобно наблюдать спектакль чужой жизни.   Можно целый день расхаживать туда-сюда, туда-сюда.  В перерывах  выпить- покурить в теплой компании: люди твоего габитуса обитают с тобой в одной квартире.  Родион  при кухне, Эндрю при кабинете. Вальтер при матрасе с демонтированной бомбой. Есть и баба, реальная русская женщина, какую и положено любить трансгрессивному деятелю. Гала, то есть Ира. И ничего Ире не нужно: ни денег, ни ребенка против его воли, ни славы, вообще ничего: - Русская баба субъектна, и  Петруша ей интересен сам по себе, как уникальный член семьи.  А собственная комната Ире ни к чему: она все равно целыми днями в лавке при скобяном товаре.

   Ира предъявляла экзистенциальные дивиденды семьи нового типа, сулила либертарные бонусы, заманчивые проценты вольности. Она подготовилась и была убедительной. И все-таки Петруша не удержался от вопроса, как она планирует регулировать сексуальные отношения в группе, где, как Ира сама подметила, их много, а она одна:

 - Вот скажи, Ира, почему ананас пишется слитно, а мы ее раздельно, - припомнил он бородатый анекдот. Фу.

   Настоящий либертарный и трангрессивный философ об том бы не спросил, не стал задавать глупых вопросов. Есть вещи очевидные. Ира даже Ваньке блядей на вид не ставила.

   Далее Ира понесла бабью пургу, и Петр, вытянувшийся вдоль Иры, прикрыл ей рот своей мягкой ладонью, просунув указательный палец с бледным ногтем  между новых Ириных зубов…

   И снился Ире сон. В нем не было ничего психоаналитического. Такие грезы именуют сновидениями вчерашнего дня.

  …Ира зашипела на него: - Тише, не стучи пятками. – Он тут же поднялся на цыпочки. Вот теперь они вровень. Заинька даже чуть выше, совсем чуть-чуть, вот на столечко, на два пальчика. Он возник в трусах на пороге спальни, так и причапал из своей детской через всю хату: - Никого нет, среда. – Среда, говоришь? – Да, среда. Кровать моя. – Ему надо непременно в кровати. Заинька  играется, грохочет на Петрушином ноуте в Небесный гром, оседлал его аэрокобру, жмет на гашетку. Заинька горячий, кусает губу, подпрыгивает от азарта на красном шелковом аэродроме. Требует, чтобы ему разрешили здесь спать: - За ужином напьюсь, а ты скажи Петру Алексеевичу, чтобы тащил меня в койку и закатил к окну. Ну, пожалуйста, один разок, я не стесню, буду спать тихо-тихо, как зайка.- Петруша  говорил, что заинька застрял на оральной стадии. Вернулся, куда хотел. Куда хотел, туда и вернулся. Ире виднее.

   Она видела поэта. Кормил тортом, читал поэзию. Ира цветок, Ира птица, здесь в квартире и живет, обряженная в белье. Панталоны из ивановской бязи с пуговками, батистовая сорочка с прошвой: - Какая красота! Пусть это хранится у тебя, положи в сосновый комод, где в уголочке хранится сашэ с душистой коноплей. Не перебарщивай, отвали, не забывай, что через коридор – вот так – санузел, а дальше кухня, то есть кабинет прозаика.

    О нет! Он обнимает не Иру. Иру обнимает не он, а блистательный Андрей Быстров. За этого персонажа Шустрый горой. Прозаик его снова воскресил и наделил по Ириному требованию напарницей, предприимчивой и смелой Ирэн, с которой и проворачивает операции в параллельных мирах. В эту Ирэн, валькирию в радужном халате и с метким арбалетом, Эндрю и влюблен, ее  и заключает в объятия жарко и торопливо, по-молодежному, на романтическом адреналине автора эротических триллеров. Это даже не секс, Петруша, а  расширение романного пространства, также опыт, чтобы описывать любовные сцены более-менее достоверно. Никаких  корявых ступенек, вполне пристойная тахта с пледом шотландской раскраски: - Ох, какой ты неловкий, Эндрю, сбил пяткой чашку – ворованный фаянс с надписью «Ресторан».

    Вот такой у Иры был расклад сексуальных отношений в либертарной группе, но главное в том, что все друзья, семья с единым хозяйством и человеколюбивыми правилами. Именно этого хотела просто Ира, вот как задумывалось, и в целом сбылось.

  Сбылось, коли вышло б.

Заседание тринадцатое. Скобяная лавка.

   Место: скобяная лавка на Троицком рынке.  

   Лавка расположена в отдельно стоящем здании из  тяжелых красных кирпичей, сказывают, что в скрепляющий их раствор добавляли яичный желток. Сто лет в каменном лабазе торговали мясом. Метровые стены надежно защищали от ветра и снега, зноя и пыли. Ваня Тараканов этот домик в центре города апроприировал. Подумывал открыть элитный тир, для чего прекрасно подходил просторный подвал, бывший ледник для мяса.  Однако оформить тир стоило денег. Ваня с Ирой решили пока открыть скобяную лавку «От шпингалета до ручки», которая предоставляла возможность объяснять излишки наличности, что сваливались иной раз на супруга.

    По интерьеру лавка- сарай сараем, обшита грязно-белым пластиком. Возле стен штабелями навален товар. Этого добра, не пользующегося спросом, в Ириной лавке затарилось, залежалось. Если кто-то приценивался к дверным петлям, Ира на бонус добавляла целый ящик и чего хочешь, любой фурнитуры.  Стальные уголки и прочий крепеж начинал коррозировать, хотя Ире его отгрузили как нержавейку. Бизнес шел к закату. А на прилавке из фальшивого мрамора  валялись ржавые ключи к старым замкам.

    Ира снова употребила ворованную метафору, чтобы передать атмосферу.

     Атмосфера такая – все к одному. Лавчонка хиреет, а он выходит из-под контроля, и неприятное дежавю, будто второй раз наступила на грабли, на старые ржавые грабли.

    Наступила, понятно, Ира, но не та, что апроприировала символ у автора пьесы «На дне».

     Ира выглядит нормально, ничего с ее фигурой, лицом, волосами особенного не приключилось. Все на месте, даже джинсы те же. Уже много лет Ира не меняется. Большинство ей так и говорят.

   А вот он, Вальтер, выглядит скверно, совсем не ОК.  Немыт, нестрижен, нечесан.  Щеки и подбородок покрылись колючей стерней. У мальчиков с таким поведением, никогда не вырастает нормальная борода. Он все сливает: водку, коньяк, херес, пиво, шампанское.  Он требует денег, просто говорит: - Дай, - и попробуй не дать.

-  Сегодня среда, - выдал он пароль  и сразу огреб, потому что сегодня оказался четверг, среда была вчера, и он ее проебал, поскольку трое суток рыскал неведомо где и не звонил. Вальтер сам себя наказал и ссылается в собственную квартиру до тех пор, пока не возьмет себя в руки. - Все. Мамочка сказала.

-  Папина хата давно не моя, ты у нас теперь законная наследница, - напомнил Вальтер. Заинька показал острые резцы. - Дай денег, - и набрался наглости сделать пальцами «виктори», что означало – две: две тысячи или хоть две сотни. Он требовал отступных, раз уж из дома гонят. 

  И тут Ира взвилась. Ира впала в гнев. В гневе Ира – фурия.

   Чтобы она собственными руками угробила еще одного? За кого ее все здесь держат? Если она сейчас подкинет бабла и пустит Вальтера в бесконтрольное плавание, он купит  водки на все деньги, что останутся от дури. Он, озвереет, как волчонок, и, как безбашенный берсерк, расхерачит наследственную хату. Три дня он будет резвиться и выть, а потом повесится ей назло или вскроет вены папиным охотничьим ножом. Потому что он  шантажист и провокатор.

   Вот что, Валечка, денег тебе Ира не даст. Поесть- выпить дома найдется. Но не дай бог тебе смешать! Не дай бог! Ступай и, наконец, помойся, возьми под матрасом мыло из дегтя. Запросто мог подхватить чесотку. Поешь супа. И можешь спать в кровати, но только чистым, усек? Это твой последний шанс. Иначе…

    Речь Ира прошипела, как змея, сидящая в каждой женщине. Ира нападала, а Вальтер не сопротивлялся, он сдавался без боя. Он снял очки и весело посмотрел снизу вверх светло серым взором. Не таким уж, кстати, и пьяным.  

   Бог дал Вальтеру чистый нордический фейс, как у актера Рудгера Хауэра, когда тот был молодым. И вся растительность на лице была очень светлой. Вальтер зарастал не бородой, а жесткой шерстью и становился похож на крысюка - альбиноса, особенно когда прятал глаза и лоб под капюшоном. Он знал, что Ире не нравилось, и нарочно портил себя. Он мстил мамочке за свадебный пир.

    Вальтер смотрел на Иру с иронией. Он  перенял Петрушины ужимки: давал выплеснуть бабью дурь, которую наблюдал, как спектакль. Ира думала, чем же ему пригрозить, чтобы почувствовал, чтобы проняло, что бы такое придумать, чтобы уберечь…

…Иначе Ира напишет этой, как ее, Клер, Светлане Игоревне Спиридоновой  в город Киев на главпочтамт до востребования. В этом письме Ира попросит гражданку Спиридонову приехать и увести съехавшего с катушек товарища в  приют для нарколыг.

    Вальтер почувствовал, он вздрогнул.

  - В кого ты превратилась, мамочка? – он пролепетал это и зажмурился от боли и горечи, и еще был оттенок брезгливости от пошлого скандала, который она закатила на ровном месте. Разочарования? Нет?

    И тут внутри себя вздрогнула Ира. Мамочка очерствела, вместо участия, сразу вставила, угрожала, обещала выгнать из дому и отдать чужой тете. Ира понимала: завтра все повториться как встарь, или того хуже: ночью с фонариком  он подломит аптеку. Но Ира обещала быть ему мамочкой. Всегда. Здешняя Ира, русская баба. Иры никогда никого не бросают. Имя означает: верность.

  - Иди, заинька, домой, - а что еще она могла сказать.

    Манипулятор одержал сиюминутную победу, шмыгнул носом и, не прощаясь, ушел. Он мог потащиться куда угодно, потому что Вальтер не робкий кролик, а отчаянный заяц-русак, что получает адреналин, выпрыгивая на шоссе перед грузовиком.

   Ира закурила прямо в лавке с довольно скверной вентиляцией. Ира роняла на прилавок пепел и слезы. У нее дожали пальцы, и, когда в лавку зашел деловой мужской покупатель в поношенной куртке и дикорастущей щетине, она рявкнула: - Чего надо? - и окончательно отпугнула клиента, выдохнув вместе с дымом слово: - Обед.

    Ну и пусть. Ира продаст лабаз со всем крепежом, замками и петлями.  У Иры тьма недвижимости и доходов хватит. Она займется, наконец, семьей, она их построит, призовет шайку имени Вальтера к порядку.

    Родиона нужно подлечить. Племянник и дядюшка заводят друг друга, и поминальный банкет не кончается уже пятый месяц. У Родиона давно не ОК. По утрам он стал:- Бледен, несвеж, словом, нездоров, да еще эта изжога чертова замучила. - Спасибо, хоть пол метет. Беляши они с Вальтером покупают на лотке. Валечка  решил, что если питаться ядом, то пора перейти на продукт убойнее.  Тридцать рублей за дозу канцерогенных беляшей однозначно недорого.

   Они приступают с утра, за завтраком накатывая  по рюмочке бальзама. Нагло напоминают, что это лекарство. Кашу варить Родион не в силах, он едва варит чугунным ядром своей непутевой головы. Валечка, как бывший физкультурник, выполняет упражнения на дыхание, он медитирует, переживая приход  бальзама. Кашу им варит Ира. Она их кормит, чтобы не заработали язву, как младенцев - с ложечки. Сама давится чипсами усохшей колбасы – ништяками с их вчерашней трапезы. Она травится растворимым кофе, но Эндрю хоть бы хны, потому что еще до завтрака он залегает на день, как вампир. Он сломал кофемашину, и никто из троих не собирается ее чинить. Ира успевает помыть половину посуды, несмотря на то, что спешит в лавку, а эти не торопятся. Они уже свободны и киряют весь день.

   Не просто так, у них есть повод. Они служат по Петруше. Трансгрессируют в тризне. Изыскивают оттенки скорби, манерничают:

   - Потеря, внезапный обвал, облом всего, и не по первому разу. Петруша не первый, он судьбоносно очередной:  муж,  отец, любовник. Кто следующий, Ира?

   Родион  витийствует, как отставной провинциальный актер в роли Йорика  с черепом принца, полным коньяка из канистры. Петруша будто завещал: - Да, мы козлы, козлы отпущения, и по-любому козлы, кривляемся по жизни, как козлы, и умираем также. В старину это звалось трагедией, то есть песней жертвенных животных.

     Лицедеи-козлы залезли в Ирин шифоньер и обрядились в ее шмотки.  Вальтер встретил ее в колготках и белой кружевной блузке, как хрупкая невеста, а поэт мотался в платье пятьдесят второго размера, аскетичном, как квадрат Малевича. Ира была в нем на Петрушиных похоронах. Укуренные черти устроили Ире балаган: - Ты-то чего, Родя? – с укором спросила она. – Я думала, ты завязал с маскарадом. - А тот ответил, что после смерти Петруши  обнаружил в себе много дремавших прежде импульсов, возможно регрессивных. Есть, де, стремления, о которых прежде не догадывался, хотя и полагал себя мудрецом. Да и чего не сотворишь за компанию.

   Андриан скорбел по Петру смирно. Он сочинял романы, строчил ночи напролет, не отвлекаясь. Ире кормила его с рук, чтобы не умер от творческого истощения. – Из ресторана? – бросал Эндрю, не поднимая глаз от рукописи или монитора. – Конечно, метр, это беляши с лотка ресторана «Север», лучшего заведения во всей Фабрике-кухне.

   Шустрый гнал несусветную фантастику. В его последнем романе параллельные миры располагались в соседних комнатах. Андрей Быстров спасал мир в реале, не выходя за пределы квартиры. В параллельных мирах заправляли свои властелины: Родион и Вальтер. Соседи были сущие демоны, и из их миров в сферу ответственности Быстрова просачивались монстры:  психоаналитические, социальные, экзистенциальные и метафизические страхи, принимавшие облик безобидных якобы существ: соседской девочки, медсестры из поликлиники, почтальона, сантехника. Монстров надо мочить, давить на  кнопки и курки, херачить ракетами, но прежде раскусить, измотав интеллектуально в ходе допроса-дискуссии с применением специальных средств.  После череды монстров властелины-отморозки по глупости пробуждали Иру Ада. Далее следовало продолжение.

   Ира, было, исправила ошибку: -  Следует Ираида. Находчивая Ираида Шустерлинг. Но автор с ней не согласился. Он не описался. Это другой, совсем другой образ: инфернальный.

    Эндрю так увлекся автоматическим письмом, что возомнил себя конспиративным богом могущественней самой Иры Ада.  На этой почве автор замыслил эпос, где Быстров, мудрый, как Дэниэл Крейг в последнем Бонде, ну и там, в общем, что-то типа «Матрицы», но с обратным смыслом: матрица – это хорошо.

   Вот и правильно, Эндрю, мамочка  все делает правильно.

   Неужели кому-то непонятно, что писатель-прозаик – существо особенное, не того он мира, не вашего. Чтобы описать другого, следует стать им. И Андриан Шустрый, кажется, уже достиг, стал, застрял в другом и, вполне возможно, не вернется. Поэтому с Эндрю надо осторожнее, деликатнее, учитывая  запредельную ранимость. Чтобы уберечь творца Ира сходила с ним в загс, как когда-то обещала.

   Из-за росписи с Эндрю  Вальтер закатил Ире безобразный скандал.   

   Он завалился в Ирину спальню в неположенное время. По полу волочилась, как мантия, его заляпанная простыня. Мама дорогая, как он закинулся:  приглючилось, будто за шторой притаилась крыса. – Полугода не прошло! - вопил он и бил кулаком по матрасу. – Как ты могла, мамочка! Да еще за съехавшего дядюшку Эндрю.  

 - Тебе что не хватает секса? – он, кажется, совсем совпал с архетипом, сбрендил Валечка, утратил навык логического анализа ситуации. Двумя руками Ира толкнула его в грудь, он провалился в подушку, и пока в ней бултыхался, Ира успела накинуть сверху  тяжелое одеяло тюратамских верблюдов.  На верблюдов она села верхом, чтобы не рыпался. Потом его следовало целовать: в лоб, щеки, можно в нос, глаза, только не в губы. Так унимался. Придется немного прочистить мозги.

- Скажи, заинька, кто у нас в доме сходит  с ума?

- Ну не я, - самоуверенно ответил Вальтер.

- Может быть, сбрендила мамочка? - спросила Ира грозно. Вальтер понимал, что есть вопросы без утвердительного ответа и замотал  головой, насколько мог.

- Родион алкаш, - Ира в этот раз не выбирала выражений. – Но вполне в своем уме, адекватный компанейский человек.

    Наконец Вальтер допер, что речь идет возможной невменяемости Андриана Шустрого, который принимает свою писанину за реальность. - Никто Андриана не бросит, он останется в этой квартире, но  собственность Шустрого от покойных родителей лучше подстраховать, то есть апроприировать простым и неподозрительным способом: женитьбой. Мудрая формальность, сынок.

-  Ну ты даешь, мамочка, -  подколол Вальтер, ехидно улыбнувшись. – А когда Эндрю перекинется, кто станет следующим? – Ира закрыла бессовестный рот одеялом. Он получил, она врезала ему за такой вопрос: - Следующий куда? В эту койку? Под венец? Или? Или он имел в виду, что Ира паучиха, черная вдова, помогающая тем, с кем ходит в загс, трангрессировать на тот свет?  Ты еще не забыл, как спят на голом полу? Раздевайся до трусов и на холодный линолеум, да не здесь, а в детской! 

   Ира его раздавила, он всхлипывал всю ночь. А утром Ира заперла все ножи и разделочные Родионовы топоры в буфете, оставила им тонкий ножик-пилку. Все это она проделала чисто по-бабьи, для  подстраховки совести. Железки Вальтер всегда найдет.

  Ира заперла лавку, пошла в подсобку, где у нее был столик, холодильник и диванчик. В этой конурке Ира чувствовала себя проводницей. Он ехала в поезде, пребывала не здесь. Она поставила чайник и достала из холодильника коробку пирожных. Четыре разных вида:  плохо жующийся наполеон, отелло с жестковатыми песочными коржами, слишком сладкий бизе и кофейное с добавлением какао. Сладость куплена в «Кулинарии» при рынке. Родион больше не пек тортов, мажордом взял длительный отпуск по причине неизгладимой раны на сердце  и тоже унаследовал некую собственность.

     Ну что, Валечка, сообразил, кто следующий?

     Вальтер  Ире ни зачем не нужен, как покойный Петруша. Ира реалистка: муж и сынок в доме – винтажная роскошь, традиционная женская забава, воде кукол. Всем известно, какая это захватывающая игра.

   Важно, найти кукол подходящего размера, удобных для манипуляций, размером с ладонь, но полноценных.  Ручки, ножки, головка – все должно двигаться. Такие зовутся пупсами. Звались. Во времена Ириного детства.

   Для начала им следует сделать дом, максимально в это вложиться, чтобы не было стыдно перед другими девочками. Ире удалось раздобыть фанерный ящик и обустроить все там, красиво нарисовав фальшивые двери и окна изнутри и прицепив шторки из обрезков ткани на кнопках. Готовые кукольные дворцы не прививают навык сооружения гнезда. Да и наскучивают быстро. Во времена Ириного детства промышленность соцлагеря  выпускала дефицитные кукольные дома. Ире однажды подарили такой. Но удобные пупсы Люся и Вася в фабричные хоромы не влезли, а в ящике порядок наводить сподручнее – сорвал крышу и шуруй себе пальчиками.

   Пупсам Ира дарила уют. Она сдавала молочные и винные бутылки, чтобы накопить на набор «Юный электрик». В кукольную квартиру Ира провела автономный свет от батарейки. И люстра была, и торшер, и вентилятор, и настольная лампа с крошечной розеткой. И все у Иры работало. Пупсы щеголяли в пижамном трикотаже из носков. Далеко не всегда куклята обряжались в секонд-фут, иногда Ира использовала абсолютно новый материал. Пупсам предлагались уютные кроватки из конструктора, и кресла, и буфет с тумбами из спичечных коробков.

   На месте ящик не стоял. Ира выносила его во двор, совершался придирчивый смотр кукольных хором под видом похода подопечных в гости к другим пупсам. На грузовике пупсы вывозились на лужу, в смысле  море, где для них сооружались палатки из носовых платков и веточек, разводился подпольный костерок, иногда перераставший в приморский пожар. Бывали жертвы в виде оплавившихся пупсов.

   Это было удачей, потому что представлялся случай сыграть в похороны кукол – любимую, по мнению классика Бунина, игру дворовых девочек. Погребение, тризна, но сначала…

   -Да, да!- девочки потирали ладошки, порочно ерзали тощими ляжками. - Мы устроим казнь!

   Настоящее средневековое дознание с пытками в каземате, судилище с улюлюканьем, а потом четвертование. Из чурок сооружалась плаха, и кухонным ножиком, который Ира тайком выносила во двор, по очереди медленно пилили сначала ручки, потом ножки, а башка и так была оплавлена, ее просто отрывали.

   Пупсу придумывалась вина, шилось дело, типа, а чего он… Он, этот Вася, курил.-  Вот так: уф-уф-пуф. Видала, как Родька дымил? –  От Васиного злодейства в детском лагере приключился пожар. Сгорели палатки, подушечка от маминой пудры, у Иры оторвался ремешок на сандалии. Кто должен за все ответить? Вася, носитель вредных привычек. Мистическая вина пупсу вменялась как обязательное дополнение. Его следует расчленить хотя бы потому, что во лбу стал один глаз. Пупс превратился в монстра.

   Над  телом казненного возводилась пирамида, зиккурат, вавилонская башня. Одним словом, впечатляющий арт-объект. Материалы: керамзит из кучи, стеклышки, щёбенка, щепки, жестянки с землей, куда втыкались совранные головки клумбовых цветов. Звучал траурный оркестр: пластмассовая флейта, губная гармошка и детское фоно. Были и гимны:

 Мать моя артистка,

Отец мой генерал,

Сестренка гимназистка,

А сам я хулиган.

Мать свою зарезал,

Отца я зарубил,

Сестренку-гимназистку в сортире утопил.

Мать лежит в больнице,

Отец лежит в земле

Сестренка-гимназистка

Купается в говне.

   Далее устраивались пышные поминки. Кутья из песка с галькой, блины из листьев со щепками, травяные щи на глине, жаркое из коры, компот из бздники.  Пупсы пировали: им отвинчивали головы и спичкой заталкивали еду в шеи. Тризна длилась до отвращения, после чего обожравшаяся пупсня забрасывалась в ящик. Назавтра игралось в больничку. У Иры был настоящий шприц без иголки, полно всяких таблеток из домашней аптечки, две медицинских банки, пипетка, пинцет, куча ваты. Ира прописывала больным все, включая  сложные операции по трансплантации головы и других конечностей. Поправлять здоровье пупсы ехали на море, стоять лагерем возле лужи, где их снова поджидала опасность. Может быть, разбойники? Похитители детей, извращенцы, которые проворачивают пластмассовую плоть пупсов на беляши?

   Словом, Ира заботилась о пупсах из ящика, и они были счастливы, во всяком случае, скучать им, как  тем брошенным игрушкам из мультфильма, не приходилось.

   Ни Ира, ни ее подружки не были жестокими. Они сговорились и вместе исцарапали Родьку за то, что тот мучил котенка, закидывал его на сарай и издевался: - Мелкий должен спрыгнуть сам, если хочет дорасти до котяры. - Ира влезла на сарай, поймала котенка и даже не заметила, что тот ее укусил, спасла животное, хотя сама разбила обе коленки. Ира всегда была решительной и доброй.

    А как прикажете в  куклы играть? Чпокаться ими, что ли? – Привет. – Привет. – Я Люся. – А я Вася. Пойдем гулять. Ля-ля-ля.

  Здешние Иры играют в куклы  как борцы на арене за закрытыми дверьми, по гамбургскому счету, без сюсюканья и поддавков.

Заседание четырнадцатое. Выбор.

    Ира все видит насквозь, Вальтеру не скрыться, не спрятаться, все его помыслы абсолютно прозрачны для Иры. -  О какой Ире идет речь? О мамочке из скобяной лавки, о конспиративной «просто Ире», о той, что Ира, да не просто?-  Да, какая разница! Важно, что якобы Ира  понимает свое дитя.

… и может выгнать, легко и безнаказанно послать в жопу. И жопа, где ему суждено скиснуть, имелась:  папина хатка, откуда Вальтер продал даже унитаз.

    Когда он признался Родиону, тот выпучил глаза и заревел, как на театре, заламывая руки и стеная. Через голову он ухватил себя за шкирятник и стал раскачиваться вперед- назад. Свитер дядюшки Родиона задрался, завернулся на башку, как мешок, табурет опрокинулся.

   Родька кривлялся напрасно, потому что продажа оборудования из санузла - далеко не падение, нет. Вальтер совершил выгодную сделку. Тот толчок был эксклюзивом, сделанным из космического металла. Чтобы не палиться, унитаз покрыли эмалью. Отец никогда не прикидывался идейным, его терпели как высококлассного специалиста и гноили на полигоне. Папа мстил начальству тем, что тырил секретные материалы и заказывал из них ширпотреб, как этот унитаз. За металл Вальтеру предложили…  Ну, да это неважно. Денег стало полно.

 – Выходит, ты продал родину, сбыл железо, из которого делали ее стальные руки-крылья, - прикинул дядюшка, и они с Вальтером эту родину еще и пробухали.  Утром они раскаялись в собственном безмерном цинизме и растрясли Иру на тысячу рублей, чтобы залить стыд и совесть.  И то, и другое утонуло окончательно, когда Вальтер с Родионом апроприировали Ирину заначку – треть пластиковой канистры вроде коньяка. Этим напитком они вспрыснули церемонию посвящения экстремиста в либерасты. Вальтер больше не ариец Штауффенберг. Отныне он еврей Беньямин.

- А ты помнишь, племянничек, как поступила родина с этим либертарием?  Трангрессивного интеллектуала Вальтера Беньямина Германия придавила, как и благородного заговорщика Вальтера Штауффенберга. Родина душит по-любому, она опасна.

    После той фляги они два дня старались не попадаться мамочке на глаза: накрыла вина. Пить они временно бросили, решили не мешать. Дурь была куплена на деньги от чудом уцелевшего Троцкого издания двадцатых годов.  Клер бы не простила, утроила трибунал за то, что Вальтер пропыхал учение вождя. Но Ира Троцкого не читала.

    Мамочка вела себя правильно

    – Тризна по Петруше, - говорила она. – Он хотел, чтобы так.

    Она тоже с ними выпивала, разумеется, в малых количествах. Мамочка по большому счету не пьет. Мамочка типа ангел.

    Но эта святость не дает права, идти в загс, как пошлая баба, через четыре месяца после смерти Петра Алексеевича. Ира думала: прокатит на всеобщей оторопи. Вальтер не заметит, и поминки плавно перетекут в свадебный пир.

   Для Родиона Васильевича и счастливого Эндрю-жениха так и было. Дядюшка Родион вспомнил былое и испек торт Титаник. Мамочка, наконец, сделала педикюр. Эндрю вставили зубы. Вальтера никто не спросил, не поинтересовался его мнением насчет нового семейного расклада. Предполагалось, что сынок проглотит. Они решили, что Вальтеру нравится быть вечно вторым в очередь на кровать.

    На их свадебный стол под стальную крышку  таза для фондю, который невеста в качестве свадебного подарка апроприировала в посудной лавке, Вальтер подложил дохлую крысу. Эту тварь он изловил самодельной ловушкой на Фабрике-кухне. Крыса была еще жива. Вальтер хотел добить, но передумал. Грызун скончался по дороге к столу.

    Они были в шоке.

    Родион  пытался вырулить на шутку:- Крыса, утонувшая в сыре! Да тут неделю можно толковать, - и принялся возиться с шампанским. Мамочка замерла, потом схватила салфетку, завязала узлом и швырнула Вальтеру: - Тебе, заинька, пора лечиться.- Жених обозвал  Вальтера семейным экстремистом.

    В ту ночь они имели неприятный разговор. Потребовалось прояснить позиции, поскольку семья была их общая идея.

   В этом предприятии замышлялось на равных.  В делах постановили так. Все, где нужно светиться: лавка, недвижимость, деньги на счетах,-  компетенция Иры. Теневая сторона хозяйства, за что могут пристукнуть или посадить, сфера ответственности Вальтера. То есть рискует Вальтер, разумеется, он, как мужчина. В постели - любовь. Ира тогда поправила: - В постели  трепет, волнение, восторг, умиление – аффекты, как Петруша объясняет. Любовь, заинька, должна быть всюду.

  Вот именно. Ира не смеет забыть, как стала мамочкой. Вальтер всегда помнит…

   Она тогда настояла, чтобы Вальтер ночевал. Это было рационально, поскольку те лбы получили на Вальтера заказ. Убивать они  не собирались, просто вломить, чтобы ссал кровью. С одним бы он справился, но их было двое. Он уже соображал, как упасть, чтобы прикрыть голову, и тут из дворовой темени возникла Ира. Она завизжала так, что вспыхнула половина окон в соседних домах, засвистела автомобильная сигнализация, завыли собаки, зашипели коты. Она брызгала средством от тараканов. Она целилась амбалам в глаза. Ира, помесь валькирии с фурией. Имя означает: гнев.

   Когда  те  отскочили, она схватила Вальтера за капюшон, как щенка, и толкнула в подъезд. Ира причитала: - На пацана, на беззащитного ребенка. - Вальтер показал ей паспорт, по которому ему был тридцать один год.

   Весь вечер они не зажигали света, чтобы те не вычислили квартиру. Эту глупость, конечно, придумала мамочка. Она считала себя прирожденным конспиратором. Она шептала, скользила по хате на цыпочках, изобретала, чем бы Вальтера угостить. Сразу налила по рюмке коньяка, снять стресс. Он сказал, что не пьет. – Надо же сволочи какие, - посочувствовала Ира и накатила одна. Вегетарианство она не понимала и сварила Вальтеру пельменей: – Как же так? Ведь ты дерешься, для мускулов нужен животный белок. - Вальтер вежливо отказался. Ира натерла для него моркови. И стала называть заинькой.

    - Ты кто?- спросила Ира за ужином, пельмени, сваренные для Вальтера, она уписывала сама. – Революционер? - Он назвался правозащитником. – А я, как мой любовник говорит, лавочница, мелкая буржуазия, а по- здешнему – мещанка. По- другому – гражданин, то есть гражданка. -  Право Ира уважала, так как бывший ее муж был прокурор. – Ирин товар сам черт подкинул, - сказал потом Курт.  Ее крепеж пригодился для схрона, для мыльницы.

     Она постелила ему в гостиной на диване. Сама она спала на розовом матрасе, занимавшем половину спальни. – А спинку некому прикрутить, -  вздохнула мамочка. Вальтер крутил, ее колени были рядом, у самого его носа, край халата  с драконами щекотал  лоб. Из-под халата тянуло теплом, туда хотелось юркнуть, как в домик.  Вальтер не мог сосредоточиться и возился с простейшим делом целых полчаса.

   Ночью  его  принесло к двери спальни. Из-под одеяла торчала только ее макушка. Но она поняла, что он здесь, потому что подвинулась, освободила место рядом.  Он залез под одеяло и прилепился к ней: плечо к плечу, грудь к груди, живот, лобок, ляжки, колени – все совпало. Он почувствовал счастье…

  - Вот если для дела надо позарез, забьешь на принцип? – Курт любил его подкалывать насчет зароков. Вальтер совершил глупость и низость, растрепал ему, где раздобыл железо, особенно когда самодовольно похвастал, как забил: - Герой, -  похвалил Курт. - Опиши про бабу Клер и проверь ее реакцию. Теперь вы типа квиты.

    Курт намекал на ту историю, когда Вальтер велел Клер: - Иди, перепихнись с этим Димой, заодно проверим, что лежит у него в кармане штанов. – После Клер три часа просидела в ванной.  А Вальтер как ни в чем не бывало обсуждал с ней Уэльбека, финал «Платформы». Вальтеру удалось сохранить хладнокровие. И наказывать себя он в тот раз не спал. Он лег с Клер. Она отвернулась к стене, Вальтер пододвинулся и обнял, тепло прижал к себе дорогую сестренку.

   Однако обсуждать с Куртом мамочку было ошибкой, в подробности вдаваться тем более. Вальтер тупо хотел казаться крутым. За поганый язык отцовым охотничьим ножом он рассек  голень: голодовки и сна на полу за мамочку недостаточно.

    Ни Курт, ни Клер не знали, что он три года ходил к мамочке. И не догадывались, что мамочка была в курсе дела.  Однажды она спросила Валечку, что он станет делать потом. Чем он типа будет жить, когда порвет всех медведей. Вальтер ответил: шансов на успех нет, в лучшем случае, удастся свалить. А мамочка такая дальновидная, она именно этот случай и имела в виду. От счастья не бегают, так она полагает. Вальтер сам признался про счастье. Мамочка поцеловала его в макушку: - Вот и помни об этом.

    Он был подкидыш, папин бастард от случайной связи в Тюратаме. Папа открыл ему тайну в тот последний вечер, когда они вместе пили и впервые в жизни разговаривали серьезно. Раньше ему говорили, что мать умерла. – Где она живет? – спросил Вальтер. Отец ответил, что той женщины он не помнит, то есть уверен, что она была и Вальтер его сын, точно его сын, он делал генетическую экспертизу, но как выглядела та баба, цвет глаз, волос, фигуру, нрав – ничего этого папа не помнил, забыл. Вальтер вырос под присмотром профессионалки, которая не уставала повторять, что она не мамочка.  А Ира стала мамочка.

   Они вместе придумали  семью. Она сказала: - Вот бы жить всем вместе так, как нравится. Мы с Петрушей тебя усыновим. Петруша застрял в юности, давно уже проигрывает, а все пыжится. Ему стоит побыть старшим, отцом.

   Петр Алексеевич, и правда, вел себя совсем как родной Вальтеров папа в те редкие минуты, когда тот пребывал вне депрессии, то есть в  начале кратковременного запоя. Папа их планировал, регулировал, никогда не квасил больше двух недель. Вот тогда папа был на взлете, папа решал все проблемы. Однажды в десятом классе отец позвонил с полигона и честно спросил, не напрягает ли его наша Фрекен Бок. Вальтер честно ответил, что няня Оля мешает ему приводить в дом девушек и пить с ними сухое вино. Он привычно подхватил папину игру: - Ну, так и рассчитай эту ведьму на хрен, - весело сказал отец. - Прямо сейчас и выгони. - Петр Алексеевич тоже давал вредные советы. Он играл за него, за Вальтера. Он его прикрывал, покрывал, оправдывал. Вот если бы папу не пожрал Тюратам, он был бы как Петр.    

     Про Родиона мамочка сказала, что грех пропасть такому дару. Родион прирожденный супруг, поскольку инвестирует в хозяйство душу. Он готовит, стирает, убирается, ходит на рынок, делает мелкий косметический ремонт, вяжет, вышивает – и все это со стихами на устах. Он поэт в быту, в смысле, трубадур кухни, миннезингер уборки, акын с пылесосом.  Только идиотки, сказала мамочка, растрачивают сокровище, посылая подобных Родиону на службу. - Да и Петруше будет веселее, они ведь с детства знакомы, все равно как братья.

   Андриан Шустрый был мамочкиной причудой. Она сказала, что бесчестно бросать первую любовь в безвестности и нужде. Мамочка типа благородная. - Ты помнишь свою первую любовь? – Вальтер не помнил, он ответил, что его единственная любовь это мамочка. – Ира кивнула:- Верю.

   Фабрика-кухня тоже была частью плана. На Фабрике сошлось все. Здесь в крепком саркофаге из обожженных кирпичей, бывшей печи, они с Куртом сделали схрон. Отсюда рыли подкоп к цели. За конспирацию  отвечал Вальтер, он замаскировал тайник под арт-объект. Идея напросилась сама собой. Вальтер придумал  радикальный апгрейд утопии, чтобы развлечь Петра Алексеевича. Ира велела не отпускать его от себя. Мамочка боялась.  Она чувствовала. Она сказала: над ним что-то нависло, вот-вот сорвется, уже летит.

    Никакой опасности вокруг Петра Вальтер не чуял. Философ  много болтал, только и всего, за такое не убивают. Вальтера убивали, и не раз. Мамочка о том знала.

      Сложнее было аккуратно соскочить, развязаться с Куртом и Клер. И здесь помог Петр Алексеевич.  Он дал простой вредный совет: следовало перепрятать мыло и  сделать так, чтобы все разбежались и до дела не дошло. Вальтер инсценировал опасность. В этом и помог Дима, одноклассник Дима Косицын, который никакой не майор ФСБ, а просто где-то водитель, в юности служивший сержантом милиции. Удостоверение выглядело как настоящее. Дима просил познакомить с сестренкой: – Губки-помидорки, слышь, бывают такие  дамские пальчики. - Вальтер сказал ему: - Трахнуть можешь, а встречаться не смей. - Этот скот ухмыльнулся: - Вот все бы так. - Прикол с удостоверением майора ФСБ Диме понравился, он тоже хотел казаться крутым.

    Курта Вальтер специально напоил, типа тренинг тебе как конспиратору: выпить в одно рыло пузырь водки и сохранить адекватность. Клер, бедняжка, от мандража выдула целый косяк. Он подначивал ее, весь вечер косился на странного чувака с ментовскими замашками. Вальтер подставил Клер, подложил под Диму.    

   Слежку за Клер тоже разыграл Вальтер, для чего нанял студента за щедрый гонорар в виде роликовых коньков. Юноша поучаствовал в съемке фильма «Филер», который вскоре будет представлен на здешнем фестивале альтернативного кино «Белый квадрат». Актеру было обещано упоминание в титрах, киноклубная слава.

   Вальтер работал мамочкиной крысой. Он стал плохим, очень плохим, Клер, ради мамочки. Мамочка стала новой идеей. Мамочка. И семья ради нее.

   Все вышло, вышло, черт возьми.

   Клер Вальтер слил Курту, за что тот смирился с потерей мыла. Вальтер сказал: - Украли, - и показал пустой саркофаг. Курт сделал вид, что поверил, но оказалось, что отступные  стоят не сто тысяч рублей, а сто тысяч зеленых. – Только так,- отрезал Курт.

   Таких денег не было. Если ликвидировать Курта, придется и Клер, ну а дальше по цепочке всю группу. Вальтер, разумеется, не собирался никого убивать, он соображал, прикидывал, как все разрулить. Мамочка решила разобраться с Куртом сама. – У Ваньки, - вспомнила она, – остались знакомые, где надо. – Эти знакомые задержали Курта с пакованом дури на кармане. Назначили десять тысяч баксов отступных, и принести быстро, в течение часа, иначе оформляем. У Курта не осталось выбора. Он орал в трубку: - Давай сколько есть, остальное хрен с тобой, прощаю. -  Семь тысяч мамочка вернула, инсценировка стоила всего три.

    Кровать мамочка запретила афишировать: - Ох, заинька, существуют  глубоко интимные стороны жизни, которые не следует проговаривать. Аффекты телесных таинств. Таинств, просек? А насчет сексуального режима, баланса регламентации и свободы  пускай Петруша умничает, на то он и философ.

     Мамочка всем дала понять, что официально спит только с мужем Петрушей. Мамочка серьезно пообещала, что будет пресекать на корню любые попытки задеть его самолюбие и достоинство. Она поговорила с каждым отдельно: с Вальтером, с Родионом, с Андрианом Феликсовичем, снова с Вальтером, несмотря на то, что он, как никто, должен мамочку понимать.  Вальтеров день – среда, когда никого в квартире не бывает.

  Здесь не бордель, а семья. Ира часто это повторяла.

  Вальтер, разумеется, поинтересовался насчет кроватного распорядка Родиона и Эндрю, и получил очень странный ответ.

  Она сказала, весело так припечатала, будто в шутку: - Ну, это взрослые дела, малыш, - а Вальтер подыграл ей, как дурак, вспомнил уркаганскую присказку: - Жена найдет себе другого, а мать сыночка никогда.-  Ира не узнала цитаты. Мамочка прижала Вальтера к себе: - Вот именно, давай всегда помнить об этом.

  Вальтер влип в мамочкину жалость, попал как насекомое в паутину. Второе место в очереди он выносил с трудом. Все хуже и хуже выносил, перестал спать. Чтобы отвлечься, ночь напролет оттягивался с дядюшкой Родионом, вместе дразнили Эндрю, подкидывали ему галлюцинаторные идеи про параллельные миры. А Ира с Петром почивали на собранном Вальтером ложе.

   У Родиона тоже оказалась очередь. Тут они не могли отвертеться, потому что Вальтер их накрыл. Просто вошел без стука. От мамочки он услышал обычное: - Что это ты, заинька, себе позволяешь? - Дядя Родион прочел ему пафосную лекцию о женском либидо-лебеде, по которой выходило, что они с Вальтером не только не соперники, но даже не конкуренты: - Мне не по силам, что можешь ты, но ты никогда не сумеешь, как я. –  Он нес чепуху, потому что  так  Вальтер тоже умел. Вальтер опустился до того, что перечислил Родиону всех своих девок: - Вот видишь, - сделал вывод дядюшка, - какая у тебя фора, у меня и трети от твоего не было, а ведь я много старше.

   А Эндрю, выходит, она потащила под венец, чтобы не подставляться с подозрительными дарственными на недвижимость. Якобы за этим…

    Ну да, для него среда. Была среда. При Петре Алексеевиче, который тоже по-своему поддерживал распорядок. Вальтер хитрил пару раз, делал вид, что набрался до невменяемости, канючил, придуриваясь: - Папочка, отнеси меня в кровать к мамочке, я там просто тихо посплю. – А он смеялся: - Конечно, сынок, отчего ж не уложить пьяного малыша. Мне не трудно оттащить тебя в детскую.

   В ту последнюю среду Петр не спешил выметаться из квартиры. Дела у него уже не было: Марья Ивановна умерла, и навещать было некого. По средам он просто ходил гулять. Родион посещал рынки и прочие торговые точки, Эндрю черпал вдохновение в кино, изучал блокбастеры в три Д. Вальтер оставался в хате за дежурного, и тут же приходила мамочка.

   С трех до семи у них было железно. У Вальтера в эти часы все было: и кровать, и мамочка. С утра он ждал, ни на что не отвлекаясь,

  как в детском саду – ждал, что вот сейчас придет и его мамочка. Он  выбегал в раздевалку проверить: - Нет, еще не пришла. - Он знал, что мама умерла, но играл, как будто у него мама есть. Просто уехала в командировку, как папа, но вдруг вернется.

  Ира трезвонила в дверь секретным сигналом – четыре долгих. Вальтер стоял под дверью, и его сердце прыгало, как яйцо в кипятке.[9]

  В тот день Петр Алексеевич сказал: - Вальтер, пойдем прогуляемся, на дворе весна, навестим нашу Фабрику, пороем что-нибудь. – Он знал про среду, про три часа. Он хотел увести Вальтера от мамочки, он вмешивался и прикидывался дураком. Вальтер отшутился: он бы с радостью, но загрузили домашней работой, как золушку – крупу перебрать, муку просеять, кофе намолоть. - Значит – да, -  как бы подытожил Петр Алексеевич и ушел один.

   Петр Алексеевич не вернулся. Ни в восемь вечера, как обычно, ни на следующий день, ни потом. А Вальтер все гадал, что  значит последнее да философа: - Да, я знаю, что ты спишь с моей женой? - В этом не было секрета. Ира ему призналась. Намекал он на тот разговор в кровати, когда стебались насчет очереди на мамочку? Петр имел в виду какой-то выбор, который Вальтер совершил вот сейчас, на его глазах.

   Через неделю Вальтеру открылось. Петра Кольцова убили на Фабрике-кухне, зарезали на транспортере. Три ножевых ранения. Вальтер догадался, чья работа. И понял, какой выбор сделал лично он, Вальтер. Он оставил отца. Обрек на смерть, и уже второй раз. Проклятье сработало, похоть победила. Вальтер  должен себя наказать.  Лишить всего, кроме мамочки.

   Ира была одержима местью. Она приготовила деньги, чтобы ускорить следствие, собралась к Ванькиным знакомым из прокуратуры: - Не сходи с ума, - жестко пресек Вальтер. - Начнут копать, может всплыть все. Например, загадочная смерть прокурора Тараканова накануне развода. – Да чем же я виновата? – пожала плечами Ира. – Он сам со своей любовницей уснул с включенной печкой, меня там и близко не было, я в лавке пахала, вот. – Вот. А что за люди проживают на жилплощади, и какие меж ними  отношения?  И что ее, добропорядочную прокурорскую вдову, связывает с экстремистом  Вальтером Хохряковым, на которого объявлен федеральный розыск? – Тут Ира побледнела. Вальтер успокоил: - Пока не объявлен, но…

    И чтобы пока так и оставалось, Вальтер Курта пришьет, распотрошит, как медведя. За Петра он полоснет по горлу, чтобы захлебнулся кровью.  Два следующих удара – чисто должок. За Эндрю, который сбрендил после Куртовых  хим. испытаний в тоннеле, Вальтер воткнет под ребро, где легкое,  за мамочкины слезы  вырежет глаз.

    Ира ничего не должна знать, не должна догадаться, пусть обзывается нарколыгой, пусть считает, что он съехал с катушек. Вальтеру сейчас это на руку: за Куртом нужно следить, нужно сработать не только назидательно, но и чисто. Он не подведет мамочку. Ее он не предаст. Да. Он выбрал. Он променял все на жизнь у ее юбки. Каждый день станет – среда. Свой выбор Вальтер защитит. Имя означает: решительный.    

Заседание пятнадцатое. Решимость.

   Финал не выписывается. Не бывает у таких историй адекватных концовок.  Роман про счастливого нищего с мамочкой в тылу Олеша  забросил в самом начале.  Если б он вернулся к рукописи, то, возможно, выжал десяток строк, красочно описав затейливую игру света и тени, подушек и перин в семейной кровати. Он бы апроприировал метафоры сам у себя. Он бы повторился. Так сложилась жизнь: он вдруг ощутил себя вторым, третьим, четвертым в очереди за славой, и перестал суетиться.

  Просто жил, пил.

    В Ириной квартире тоже жили, пили и курили  четыре члена семьи. Потом одного из них убили.

   Кто это сделал?  Играть в конспирацию больше не имеет смысла. Дело развалено, мыло уничтожено, медведь уцелел. Виновата Ира. На резонный вопрос, которая из трех, правильный ответ будет: все.

   1.Та, что в скобяной лавке, черная вдова, имела на совести  виртуозно спланированное убийство прокурора Тараканова, пусть не безупречного, но государственного человека.

   Прокурор сказал:

 - Не могу я любить  одну, а жить с другой.   

   Как-то вдруг Ваня это понял и подал на развод. Из имущества он отстегнул  Ире земельный участок за Волгой – кусок чиста поля под Жигулевской горой. Ваня сообщил, что отдал Ире самое дорогое: вскоре невдалеке от участка планировался горнолыжный курорт, где будет кататься главный с челядью: - Запасные Сочи, цены просто взлетят.-  То есть Иван сулил кота в мешке. Он бросал Иру без угла и гроша, без работы. Уволить хотел Ваня Иру из лавки-то, он и посадить Иру мог. Вся бухгалтерия и левый товар висели на ней. Но хозяйничал Ваня.

   Ира не стала скандалить, пугать Ваньку адвокатами, на которых все равно не было денег. Ира Ваньку любила. Ира посмотрела на него долгим взглядом. Просто посмотрела и все. Он красивый был Ванька-то. Рост сто девяносто, косая сажень в плечах. И лоб был чистый, и скулы  высокие, и синие глаза, залитые для храбрости коньяком из канистры. Зенки Ванька тут же отвел.

   Ваня расцвел на Ириных глазах. В школе, когда они познакомились, он был прыщавым глистом. Учился через пень колоду и, кроме Пушкина, других поэтов не помнил: - Что в имени тебе моем? Оно умрет, как звук печальный, – запинаясь, читал он у классной доски.  Ваня как в воду глядел.

    Ира взрастила его стать. Внутренний мир приумножила тоже она, пока Ваня  брасом и баттерфляем плавал на разных первенствах. Мест он не занимал, но мускулатуру раскачал. Ира писала контрольные работы по криминалистике, диплом юрфака на имя Тараканова Ивана Ивановича стал Ириным триумфом. Между делом Ира окончила собственный вуз. Ей выдали корочки с квалификацией: педагог-логопед. Призвание Ира выбрала сознательно: Ванька картавил, из-за чего комплексовал. Ему, казалось, что он похож на еврея. Евреев в прокуроры редко берут, евреи-то в основном адвокаты. Колебался Ваня.

   Ира считала, что грассирование Ваню не портит. Наоборот, выделяет из остальных, придает индивидуальность.  А вот отчетливости речи не хватало. – Живет на свете Саша, // Во рту у Саши каша, // Не манка// не овсянка// На сладком молоке. // С утра во рту у Саши// Слова простые наши, // Слова простые наши// На русском языке, // Но так он их корежит, // Что сам понять не может… – Вот и у Вани во рту было тесно.

   Они занимались каждый день. Ира руководила его губами, выставляла язык: - Чувствуешь бугорок? Приложи кончик и выдохни. Расслабься, не надо так судорожно, - наставляла Ира и помогала пальцами. Она учила Ваню ласково, как бы между делом, и давала отдохнуть, разрешала буробить, как он привык, мямлить, прежде чем выдать мысль. Ваня обтесался и  сумел бы говорить речи как адвокат.  Однако сильно рисковать Ваня не любил и выбрал прокуратуру.

  Ира ходила по судам, любовалась на Ваньку, она гордилась своим детищем. Вот новый тип прокурора: молодой, подтянутый, с хорошей речью. Мундир сидел на Ваньке как влитой, особенно в талии. Руки были ухоженные, и никаких перстней. Тараканов больше не мямлил, не буробил.  Он щеголял риторикой, цитатами из мыслителей. Дворянское грассирование симулировало породу.

    Да, Ванька возомнил и заказал родословную. Он якобы происходил  от легендарной княжны Таракановой, которая едва не стала российской императрицей. У Ивана был и портрет княжны, восстановленный по картине Флавицкого, где прародительница запечатлена в момент рокового наводнения. Она погибла вместе с младенцем графом Орловым. Такова официальная версия. На самом деле младенец выжил, он скрывался в здешних местах, разбойничал. Гулял по Волге атаман Ванька Тараканов и искал справедливости, промышляя в поместьях Орловых. Весьма вероятная причастность прокуророва предка экстремистской пугачевщине Ваню не смущала. Время лихое было, не мог он иначе подняться…

   Ваня любил романтику. Так отошел к легендарным предкам в объятьях хрупкой блондинки Фатимы из потомства булгарских князей.

   Это случилось в гараже. Он трахался здесь с коллегами по работе, бывали  также из адвокатуры. В качестве койки Ваня использовал автомобиль иноземного производства с кожаными сидениями. Ваня был честный прокурор и имел один Гелендваген. Сам ютился с женой в двухкомнатной квартире от дедушки – скромного парторга швейной фабрики. У супруги Иры имелся мелкий бизнес – скобяная лавка. На барыши и куплено авто. Такова официальная версия.

   Ира слышала, как  накануне развода Ваня говорил по телефону: - В десять вечера в гараже. Как штык, куколка.

   Стоя за пирамидой автомобильных покрышек, Ира смотрела порнокино. Ваня возился как медведь. Китель он не снял, только брюки и то не полностью, он их приспустил. Под мундиром двигалась его голая жопа. И вовсе не белая, смуглая задница, а ноги, которые из нее росли, были покрыты черными волосками, как и Ванькины кисти. Поганый  рот он использовал, чтобы снять с партнерши трусы, крохотную кружевную тряпочку блядского красного цвета. Он помотал башкой, порычал с трусами в зубах, словно он, Ваня, пес, и потряс мелкими черными кудрями с первой сединой. Благородный оттенок: соль с перцем. В роду Таракановых  полно восточной крови, несмотря на синие глаза. Он пытался встряхнуться, взбодриться. Но уже плыл. Ваня был не просто пьян, как и его партнерша. Коньячок-то Ваня из фляги отлил, а армяне в тот раз намешали, ароматизировали его распространенным наркотиком.

    Ваня упал на партнершу, но не кончил. Не было у Вани последнего раза. Первый был, а финал обломился, потому что Ира так решила.  Муж  отлетел в страну цветных грез, где уже пребывала Фатима, которая выпила вдвое больше Ваньки.

    Далее, как водится. Ира в перчатках завела мотор. Двигатель мягко заурчал в гараже, довольно просторном, с погребом и стеллажами. Поэтому, закрыв снаружи ворота, Ира выждала десять минут.  А потом удостоверилась…

    Дима, Ванькин зам, показывал Ире протокол осмотра тел. Дима Ире не только соболезновал, но и сочувствовал, сопереживал.

     Он глубоко уважал Иру, без которой Иван никогда бы… Дима не раз по-дружески беседовал с Иваном, все-таки моральный облик, к тому же все знали, какая Фатима стерва, года не проработала, а уже помощник прокурора. Дима не хотел расстраивать Иру, но подумал, что честнее ей знать.  И еще он просил не трепаться о трагедии, не предавать огласке: где, с кем и в каком виде. Покойных похоронят на разных кладбищах. Дело ясное: несчастный случай. Дима нарисовал картину случившегося: - Бухнули, закинулись, потянуло на подвиги. Покататься, видимо, решили, тачку прогревали. Оно понятно – на улице минус двадцать. - Ире также лучше знать, что в крови прокурора Тараканова обнаружены следы. Ванька изредка нюхал. - Вступил на опасную дорожку, - осудил Дима и добавил: - Так что, Ира, может оно и…

    Дима занял Ванькину должность, а Ира-лавочница осталась при своих.

    Эта Ира могла пришить Петрушу: где первый муж, там и второй.  Морально она так и поступила, потому что Петр умер в тот момент, когда она была с любовником, которого тот держал за сына. Позорное, подлое алиби. Лучше сказать, как прошлый раз: торговала в скобяной лавке. Валечка не сдаст, не в его интересах…

   2. Просто Ира с конспиративными замашками, безумная прожектерша, тоже могла замыслить убийство.

    Петр ей мешал, обламывал либертарный распорядок семьи. Вальтер был недоволен одним днем в месяц. Он напомнил, что пожертвовал революцией и, следовательно, имеет право на большее. Он требовал открыться и установить справедливую очередь. Вальтер  предложил ввести внутреннюю валюту на кровать. Ею могут стать добрые дела для семьи, семейные добродетели. Строгий юноша составил список. Первым пунктом значилась: честность, чтобы не было лицемерия.

- Ты собрался торговать мною, заинька, - грустно спросила Ира.

    Вальтер демонстративно страдал. Он напивался каждый вечер, куролесил по квартире, кричал петухом, гонял крыс, которые ему всюду мерещились.  Ира не могла этого выносить. Она приходила в детскую,  Вальтер держался за принцип: - Не здесь, мне нужна кровать. - Родион как мог его отвлекал. И тоже советовал открыться.  Поэт жаловался на печень, дескать, нелегко ему пировать с племянником ночи напролет, напоминал, что он всех старше – скоро сорок пять.

    Петруша, как обычно, прикалывался. Уходя из квартиры, бросал:- Вернусь в двадцать сорок пять. Не теряйте времени. Застукаю - дуэль. С Родионом на стихах, с Вальтером на классиках анархизма, а Эндрю-романиста раскритикую насмерть. Иру, как положено, задушу, и имущество отойдет мне, как законному супругу.

   Однажды Ира застала Вальтера в спальне. Опасной бритвой он пытался вскрыть обшивку на матрасе. Он хотел достать  мыло.- Если не признаешься Петру Алексеевичу, не сделаешь, как обещала, разнесу все к ебеням. -  Ах, Валечка, а как же второй пункт твоего кодекса: решать все мирным путем? И третий: не грубить? –  пыталась шутить Ира. -  Хватит, - заорал Вальтер. – Поняла? Или – или.

  Ночью Ира  обрисовала ситуацию Петруше. – Так для чего же ты хотела меня вернуть? – спросил он.  Он самокритично заметил, что не понимает, чем он в сексе так уж незаменим. Вальтер, несомненно, резвее, у Родьки и прозаика богатое воображение. Он, де, может, предложить Ире неизмеримо меньше.  И насчет валюты его увольте. Он ее давно в руках не держал и мыло на шило ни разу не менял. Петр откуда-то знал про мыло, хотя  про Вальтеров шантаж Ира Петру не сказала.

    Петруша  либертарно предоставил Ире выбор, освободив кровать. Ночевать стал в гостиной на диване. Он вообще редко из этой гостиной вылезал, говорил, что пишет роман, Иру ведь возбуждают беллетристы.

   Ира ничего не изменила. За Вальтером осталась среда. Эндрю с Родионом никак не регулировались, с ними, слава богу, ничего не обговаривалось. Писатель трахался в своем мире, Родион понимал и жалел Петрушу. Он кормил друга, приносил завтраки-ужины в гостиную, закатывал на специальном столике сервированные беляши, да только тот почти ничего не ел. – Худею, Ира. Тебе нравятся субтильные.- И уже непонятно было, где он иронизирует. Пить он не хотел. – Старюсь не смешивать аффекты, чтобы не подавать сыночку дурной пример, - объяснял он.

     Когда Ира признавалась, она просила Петрушу  участвовать в решении семейных проблем, возможно, принять соломоново решение, например, поменяться с Вальтером местами, переселиться в детскую вместе с диваном, раз он так себя недооценивает. Детскую Ира привела как пример и возможный, но не единственный вариант. Решение было за Петром, он муж, он первый среди равных.

   Но Петр не пожелал решать. Он самоустранился. Жил отшельником в проходной комнате и как бы бросал  вызов изолированным покоям, где затаилось вожделение. Он предавался напрягавшей праведности  у всех на виду. Он типа подавал пример и призывал задуматься, хотя и утверждал, что каждый волен, но ему комфортнее так, поскольку не по себе, когда нетерпеливый очередник стоит над душой.

   Вальтер, псих, повадился дрыхнуть с Петрушей. У заиньки  с детства невроз – не может засыпать один. Чтобы отключаться, он иногда закидывался сверх всякой меры. Петруша ждал, когда тот уснет на диване, и отволакивал в детскую или спал рядом поверх одеяла. Одного Вальтера в гостиной не оставлял: за дверью спальня. Очередь  Петр покинул, но за кроватью присматривал.

  В среду Петруша конвенционально уходил, и однажды не вернулся.

  Тело нашли через неделю в подвале Фабрики-кухни. В одном из помещений бомжи обустроили берлогу, натащили матрасов, тряпья, транспортер, покрытый нержавейкой, приспособили под стол. На них и списали убийство.

    Ранения были странные: три  и все смертельные - в глаз, горло и под ребро. Удары точные и непонятно зачем три. Когда Ира поделилась с Вальтером, тот сжал зубы так, что хрустнуло. Он понял, кто убил Петрушу, но ничего Ире не сказал, наоборот, посоветовал включить голову и спустить на тормозах, это он-то, давно посбивавший все тормоза. Снова появились железки и запахло химией. Ире он врал что-то о поминальном салюте на полугодие Петрушиной гибели, а для экономии и свадебном фейерверке. Два в одном. Валечка окончил химфак, Валечка спец. Он стал пропадать, он шарил на дне, он разыскивал.

   Курту терять было нечего: ни ста тысяч баксов, ни мыла, ни Клер, которая, по Ириному совету, сбежала уже в Казахстане. Курт был, как затравленный секач.

    Курт объявился сам, он лично пришел за бабками в скобяную лавку. Перед закрытием крутился возле ящиков со шпингалетами шкет в капюшоне, грязный недомерок, на полголовы ниже Иры. И вдруг щелк задвижкой и запер дверь лавки изнутри.

    Функции охраны иногда выполнял Эндрю. Он дежурил здесь в периоды творческого кризиса. Половина рынка бегала смотреть на Дракулу. Ира объяснила: писатель, изучает жизнь для нового сериала «Троицкий рынок-4». Она умела ладить с людьми, поэтому лавку никто не сторожил, да и красть здесь, кроме крепежа, было нечего, а этого добра везде в избытке.

   Урка, бритые виски, тощий глист в наколках. На левой кисти Курта было набито:  Losers quit when they’re tired. Winners quit when they’ve won. На улице эта конспиративная надпись выглядела как грязноватые царапины, текст проявлялся лишь при искусственном свете. Он подошел к прилавку, достал из наколенного кармана пистолет Вальтер

   Если она ему не даст, он всех  сдаст.

   Вальтера-крысу, Иру- барыгу и шестерок-литераторов.

   Ира должна  сто тысяч долларов и моральный штраф. – На что я тебе? Никто не дает, что ли?

   Курт двинул быстрой, как у волчонка, челюстью. Кривая усмешка, цинизм. Он крутанул свой Вальтер и, направил его дулом в рот, как микрофон. С ужимками дворовой шпаны, он прорэповал скабрезную частушку. Ее Ира никогда не забудет:

Опса, опса,

Сорок лет не ебся,

А на сорок первый год,

Полдеревни переёб.

–  Мне Вальтер в компенсацию за мыло бабу обещал, Клер кинула, ответишь ты, – Курт был под кайфом и красовался: вот я скверный парень из боевика:  террорист, наркоман и насильник. Плохо было то, что Курт таким и был.

 – Плохо, думаешь? А, может, наоборот – хорошо, поскольку упрощает решение проблемы.

   Курт доказал, что лично он отвечает. Он не Вальтер, у которого не стоит, он ликвидатор. И чтобы не забывали, он пришил философа Кольцова. Курт тоже играл в трансгрессию: резать ему прежде не приходилось. Он воткнул в глаз. Так гомосеки мстят за измену. В горло убивают поэтов. Ну и финку под ребро для анархистского шика. Петр Кольцов сам об этом написал, четко разъяснил семантику расправы, привел примеры из культуры и искусства. Вот и ответил за базар.

   -Ты послушай меня, Ира, -  Курт наклонился, дышал  Ире в ухо. Ему было не сорок, много меньше, самое большее – тридцать, Курт был младше Вальтера, и резвее, много резвее: он не стеснялся и уже приступал. Он говорил искренне, рассказывал все как есть:

    Стрелу в подвале, где был схрон, он забил Вальтеру.  В нарушение конспирации позвонил Ире домой. Трубку взял философ. Курт просил передать информацию для сыночка: в среду в три часа у мыльницы. Курт не назвал себя, но Петр его узнал.  И пришел вместо Вальтера. Так-то, курочка.

  - Твой ссыкун подставил учителя, - Куртовы губы, верхняя вздернута, как у зайца, тонкие и длинные, обезьяньи, накрыли  Ирину мочку, острые зубы прихватили серьгу. Курт, победитель упырей, он втыкает им, чтоб не воскресли, и серебро ему как семечки: он откусил  ажурную рыбку от крючка. Острый кадык дернулся, и Курт проглотил Родионов подарок, кустарное изделие начала прошлого века – сережку червленого серебра - и не подавился, дрянь. Он был дрянной  мальчишка, источавший секреции всех порочных желез. Он его поцелуев – мороз по коже, от них цепенеешь, и та сторона, где ухо, становится будто парализованной.

   Она  толкнула его в грудь, извернулась локтем и врезала со всей силы, впечатала мозгляка в штабеля с фурнитурой. Без своего Вальтера Курт сурок, суслик, крысюк. Ира могла бы придушить его на месте. Курт щерился и врал, что ему нифига не больно. Он пытался продолжать игру и принялся дергать молнию на штанах, но получил по пальцам пяткой, Ириной пяткой. Хорошо бы в тяжелом ботинке. Но она не ждала Курта именно сегодня, и только поэтому обула парусиновые тапки.

   Да, Курт, скоро тебе не будет больно. Тебе будет просто никак за то, что хотел подорвать Ирину семью. Тебе не переиграть Иру, которая старше и опытней тебя и потому не перечит, а действует. Ты подохнешь, приемлемый способ ты, щенок, сам подсказал.

 – Мне нужно месяц, чтобы собрать деньги. Штраф получишь тогда же. Если проявишься до этого времени, всех сдам я. И экстремиста Курта, и его сообщника Вальтера. - Ире не впервой сливать предателей. Легенду она придумает, и поверят ей, прокурорской вдове, бизнес леди из лавки с крепежом, и, возможно, наградят за секретное сотрудничество.  - Ира говорила серьезно, так серьезно, как умеют только здешние Иры. Курт лежал у ее ног, подпирая башкой ящики с товаром. Ира ставила условия. Ира являла решимость, комплекс морально-волевых качеств.   Она взяла сопляка  на понт: если он застрелит Иру, то не получит денег, а так хоть какая-то надежда, что она пошутила насчет секретного сотрудничества с органами.

    3. Здесь виновата уже третья Ира, та, которая не просто и которая не видит иных путей финала, как триллер, коммерческий жанр в духе Андриана Шустрого.  Третья Ира способна на все, абсолютно, и не парится последними вопросами, потому что она трансгрессивный бог. Она по ту сторону сюжетных дрязг  и для вдохновения употребляет, как многие демиурги: чай, кофе, таз для ног с холодной водой, чтобы кровь прилила к голове и мозг лучше соображал. Разные есть способы оказаться по ту сторону, ту сторону зла, эту добра.

    С Петрушей не просто Ира расправилась, потеряв к нему интерес. Ну а что с ним делать? Так и продолжал бы есть, пить, спать, чесать языком, якобы писать то, что никто не прочтет. Пьянки-гулянки  выдумывать для его развлечения Ире надоело. Хватит. Достаточно. Надо и меру знать. Смерть завершила биографию Петра Кольцова  и придала трансгрессивному философу необходимый ореол мученичества. Погиб правильно: за други своя. Мужчина на пороге зрелости прикрыл кидалта  могучим телом  и крупной душой и не спился, в полтинник померев от инсульта. Вот так: сын за отца, пупс за заиньку.  Любимых убивают все, - сказал один эстет. И Ира здесь не исключение. Ира расправилась с Петром как  любовник-смельчак – зарезала простым ножом. Она проявила истинный гуманизм, которому учил ее писатель Горький, главный во времена Олеши. Она утвердила в Петре Человека, отринув жалось к конкретному чуваку. Ира – художник-модернист.

   Самка самку всегда раскусит, и не просто Ира оставила своим тезкам трех любовников, поддержала проект и ликвидировала недопонимание в экспериментальной семье. Но об этом позже. Сначала Курт.

    Курт, если кто не понял, отпетый негодяй, профессиональный экстремист, террорист-провокатор, циник и мясник. Что жалеть такого будем? Каких он идей и на кого работает – неважно. Все знают – террористы просто убийцы, бездуховные маньяки. Точка.

    Курт  стал угрозой для семьи и ее имущества. Угрозы Ира привыкла устранять. Ира не терпит, когда ее загоняют в угол. Ира не крыса. Но и не бургундская королева, чтобы подсылать для расправы вассала. Ира здешняя баба. Даже если Вальтер виновен, мамочке не пристало использовать сынка. Ира - Юдифь. Она сама ликвидирует ликвидатора.

   Чтобы сработать чисто, нужен соратник, в смысле сообщник. Тот с кем не раз выходили из передряг в параллельных мирах, шустрый и блистательный Эндрю. Кто ж еще, как не законный муж, теоретик секретных операций и тайных ликвидаций. Не просто Ира мобилизует жертву бесчеловечных Куртовых хим. испытаний  на месть доктору Зло. Зомби вернется.

   А если что: псих пристукнул психа:

  - Бытовуха, чисто из ревности, поскольку застал жену с любовником в служебном помещении при скобяной лавке. – Андриан и Ира заранее обговорили эту версию. Ира умоляла подельника запомнить подробности и ничего не добавлять от фантазии. – А как ты объяснишь, почему  оказалась с ним в постели? – Ах, Эндрю, светлая голова!

  Ира придумала, будто Курт  хотел ее изнасиловать. Эндрю так на нее взглянул, что стало понятно: версия не прокатит: Ира - валькирия. - Пускай это будет вспышка страсти, - предложил прозаик, - такой типа солнечный удар, как в «Незнайке», помнишь? Шла себе по рынку, встретились  глазами, соприкоснулись локтями, ширк и – взрыв шаровой молнии, снос башки. Вцепившись друг в друга, как ошпаренные, вдвоем сигаете в подсобку, не заметив меня на складе. Кто он такой, как звать, ты совершенно не в курсе. В шоке и ничего не помнишь.

   Ира всегда знала: Андриан Шустрый – писатель. Он профессионал, автор  двадцати пяти романов. Он сказал Ире, что не боится тюрьмы, к тому ж его, скорее всего, не посадят. Все ему будут сочувствовать, ибо он поступил согласно архетипу: пришил хахаля, как настоящий мужик. Общественность вступится, может, обсудят в ток-шоу. Фантаста Шустрого упекут в дурдом, к  чему он, собственно, давно готов, потому что пасынок со свояком превратили квартиру в сущий Бедлам. Милый Эндрю, он заверил, что в психушке просто отдохнет…

   А фабула замышлялась такая. Ира прикажет Курту идти в подсобку и там раздеваться, важно, чтобы он снял свои мешковатые джинсы, поскольку Вальтер он держит в них. Ира как бы невзначай спросит, прихватил ли Курт гондоны.

    – А вдруг он их прихватит? – Будешь ломаться, скажешь не те, не той фирмы, напирай на гигиену, вы договаривались о трахе, а не о распространении ЗПП. Наверняка, у этого подонка целый букет: хламидиоз, уроплазмоз, триппер, - Эндрю говорил как знаток человеческого материала.

   ОК. Ира сама выберет подходящее средство защиты, сбегает к Ленке в соседнюю лавку.

   Курт насторожится? Заподозрит подвох? ОК. Ира скажет, что презервативы здесь, в аптечке, которая куда-то запропастилась. Через открытую дверь подсобки она будет кокетничать, подогревать Куртову похоть.

  - Нет, - сказал Эндрю. – На это он не купится, я бы тоже не повелся. Слишком распространенный трюк, когда хотят продинамить. Надежнее вспомнить о гондонах, когда Курт уже снимет штаны и  изготовится. Тут Ира вывернется из-под Курта, встанет с лежанки и грациозным движением подхватит с пола одежку: не бегать же голой по скобяной лавке. Это будет платье. Лучше балахон, в складках которого она спрячет пистолет (ствол Ира незаметно извлечет из кармана Куртовых штанов). Ира выйдет на минутку, якобы взять изделие из сумочки, которую оставила в торговом зале. Пистолет она передаст Эндрю, который в этот момент возникнет в двери, ведущей в просторный склад-подвал с выездом на рыночную площадь. Сюда они загонят машину, багажник заранее застрелят полиэтиленом. Эндрю войдет и выстрелит Курту в рот.

 – Нет, - в свою очередь отвергла Ира. – Мозги Курта забрызгают всю подсобку. Крови должно быть мало, совсем чуть-чуть.-  ОК, - согласился Эндрю. – Я подкрадусь, накрою его голову подушкой и выстрелю прямо в сердце. Никто не услышит, стены толстые, хоть тир устраивай.

  С деньгами они решили так: часть, сколько есть, Курт получит налом, остальное на картах скромными суммами, чтобы якобы никто не заподозрил. Курт может  смотаться в банкомат на рынке и проверить.  

   Останки Курта запихивались в багажник, заворачивались в тройной слой полиэтилена. – Ты теперь упакован, Курт, хоть и не кончил. Кому кончать всегда решает Ира. – Кроме трупа в машину грузилась фурнитура, великолепные дверные петли и ручки, восхитительные шпингалеты, болты и гайки к ним – дар Фабрике-кухне, Здешнему Филиалу Всенародного Центра Современного Искусства.  Пожертвование на реставрацию уникальных конструктивистских руин.

   Все это везлось на точку при свете дня. Ира предлагала заведующим совриском, прекрасным супругам, благороднейшим людям, искренне горевавшим на Петрушиных похоронах, сгрузить дары в подвал, для чего подъехать вплотную к одному из провалов. Они соглашались. Крепеж Ира с Эндрю сложили б поблизости, а упаковку с Куртом туда, где Петрушу нашли. Шустрый помнил это место. Там бы покойника распеленали и подтащили  к лазу, который приколотили фанерой, но Шустрый ее оторвет. – Ты знаешь, в лаз волочь лучше на полиэтилене, сопротивление меньше. – Да, Эндрю, ты мужик, сечешь инструментальным мышлением.

  В заключение – картинка: кровавый маньяк Курт застрелился из незарегистрированного Вальтера в подкопе. Он не взорвал памятник покорителям космоса. Понял, как одинок в своем злодействе.

  - И никаких следов, - успокоил жену муж. – Там так натоптано, что полгорода можно заподозрить.

- Милый, - прошептала Ира. – Ты единственная, - ответил писатель Андриан Шустрый.

   Вот как замышляла непростая Ира. И, разумеется, сбылось. За исключением некоторых деталей.

   Курт кончил. Вальтер дал осечку. Эндрю щелкал и щелкал. Курт уже не дергался, и тут получилось – пуля, наконец, попала прямо в сердце. Дальше все прошло гладко. В  лаз тело переть не стали, не хватило задора. Андриан затолкал Курта в мыльницу, в схрон, где  держали бомбу. С этим пришлось повозиться, использовать кое-какой инструмент. Вальтер вложили покойному в руку, отдали ему последние почести, как викингу перед восхождением в Вальгаллу. Эндрю переволновался и успокаивался, погружаясь в свои параллельные миры. Он сказал, что  оцинкованная печь будет саркофаг воину Курту, который погиб в результате предательского удара в спину. Как Зигфрид.

    Эх, Эндрю, Ирин фантазер, а еще рассуждал о точности деталей. Курт скончался на спине, выстрел был в грудь, в сердце, в упор, в тот самый момент, когда его подушкой накрыла любовь. Курт кончил и был благодушен, счастлив – и на тебе – смерть. Смерть на пике восторга, как Петруша расписывал.

     Спи спокойно, экстремист Курт, собаке собачья смерть.

     Ну, как-то так. Кого любим, прикрываем, кто опасен – ликвидируем. Ира полагает, что работает чисто.

все