23 июля 2013 | "Цирк "Олимп"+TV №9 (42), 2013 | Просмотров: 2984 |

ТОСКА ПО ТЕЛУ, или Лирик эпохи рунета (предисловие к новой книге Сергея Лейбграда)

Ирина Саморукова

Подробнее об авторе

Четырнадцатая книга стихов Сергея Лейбграда называется «Стеклянная мгла». Сергей Лейбград родился 14 января, в тот же день, что и Мандельштам. Просто так совпало, а может быть, совпало не просто так.

Мир, в который всматривается автор своей четырнадцатой книги, оцифрован, вечно жив слэш вечно мертв. Ребяческий оптимизм утопии, трагедия истории, самонадеянность поэзии давно превратились в запросы поисковых машин, выдающих безумные постмодернистские ссылки. Пространство, утратившее непосредственность созерцания и прихотливую игру индивидуальной памяти, подернулось «стеклянной мглой» мерцающих мониторов.

Что же делать в такой ситуации лирику? Не новейшему поэту - насмешливому наблюдателю-скептику, массмедийному провокатору, защищенному всевозможными аватарами, а тому, старомодному эго-маньяку, зацикленному на собственном «я», пророку, любовнику, отщепенцу… Ему остается задавать вопросы (Дана мне совесть. Что мне делать с ней?), на которые никто не может дать ответа, и констатировать собственное исчезновение, отмахиваясь от жизнеутверждающих пошлостей:


От меня ничего не останется

и меня только равный поймёт.


Лирика Лейбграда рождается из утраты. Ибо мы ценим не то, что у нас есть, а то, что у нас отбирают.

Так в книге возникает мандельштамовский мотив тела. Самый частотный, как говорят филологи, образ «Стеклянной мглы». Перед читателем порой маячит призрак безумной утопии в духе Николая Федорова, мечтавшего воскресить мертвецов в новых космических телах. Именно такое тело грезится лирику за стеклянной мглой:


Свет выключу, чтоб видеть, как в ночи

горит твоё космическое тело.


Кого же воскрешать? Чье тело сохранить? Лейбград отвечает на эти вопросы как лирический автор, продолжающий дрожать и дышать, хотя уже давно объявлен мертвым. Для спасения ему вполне достаточно двух тел: ЕЁ и СВОЕГО СОБСТВЕННОГО.

Она, как часто у Лейбграда, напоминает блоковскую Незнакомку, кармически отягощенную плотью. «Рождена, чтобы рожать». Феминная почва, материя, родина. Её тело распадается, но пока ещё существует, безличное, вездесущее, требовательное. Такой почти сорокинский мотив вечно цветущего гниения.

Он же всегда при ней, хотя давно уже вопреки собственной воле и здравому смыслу. Легкий и ломкий, как осенний лист, как «воздух для узора». «Безумный одуванчик седовласый», наделенный эфемерными чувствами стыда и срама:


Мне стыдно, я сгораю от стыда,

как подсудимый низшего суда.


Я прихожанин срама на крови…


Стыд и срам - последние реакции тела, воспоминания о его существовании…

Русь, она же Офелия, давно лежит на дне, а лирик всё смотрит, смотрит сквозь стеклянную мглу, сквозь слепую воду:


Я забыл, что я делаю тут..., -

грустно констатирует он.


Паронимические конструкции, гротескные образы, парадоксальные сопоставления, вдруг попадающие в самую точку «мира после всего»:


Инспекторы стоят, как самовары,

с помойки принесённые в музей.


Лейбград верен своей поэтической манере. Его языковая игра завораживает, как случайная ротация фотоизображений на экране монитора. Он мастер, и может делать со стиховыми конструкциями всё, что захочет. Перефразируя: только с ними он и может еще что-либо сделать.

В своей четырнадцатой книге лирик ощущает безысходность своего метафорического могущества. Слишком плотная языковая масса, как денежные знаки, подвержена инфляции. Синонимические ряды множатся, но могут обвалиться в любой момент. Накопленное расточается. Отсюда проходящий через всю книгу мотив потери:


Мне скоро будет нечего терять,

давно я жду, когда же это скоро

наступит, и теряю, и теряю.


Точка в пространстве, наблюдательный «пункт обзора», похоже, тоже потерян, рассеян в сети.

«Дано мне тело, / Что мне делать с ним?»- сказал как-то тот, что тоже родился 14 числа. Поэзия 20 века была шокирована открытием тела, «оцифрованный» лирик эпохи рунета Лейбград одержим его исчезновением. Двоичный код, мумифицирующий когда-то полные жизни и смерти тела, все-таки фикция, паллиатив, суррогат. Поэтому поэт с почти маниакальным упорством пытается вернуться в реальность, в убогую, обшарпанную, но интимную, связанную с телесными импульсами:


Из всех обитаемых мест,

похожих на лоно и нишу,

обшарпанный вижу подъезд,

и трепет дыхания слышу.


И всё, что случится со мной,

давно, как листва, облетело.

И нужно для жизни иной

лишь тело, лишь чистое тело


Ищет тело, омытое для воскрешения…