20 мая 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 960 |
Три канадских поэта в переводе Дмитрия Кузьмина
Олден Нолан (Alden Nowlan)
Олден Нолан родился в 1933 году в глухой деревне на острове Новая Шотландия, его матери было 14 лет. Родственники забрали его из школы после четвёртого класса, и в 14-летнем возрасте он начал работать на лесопилке. В 16 лет открыл для себя библиотеку в соседнем городке. С 19 лет работал в газетах небольших канадских городов, в 25 выпустил первый сборник стихов. С 1967 г. и до конца жизни поэт-резидент в университете Нью-Брансуика. При жизни опубликовал 13 книг стихов, две книги прозы, несколько пьес. Сборник «Хлеб, вино и соль» (1967) был удостоен премии Генерал-губернатора. Умер в 1983 году от эмфиземы. На русском языке опубликован рассказ «Девушка, которая ехала в Мехико» в переводе Павла Зайкова («Иностранная литература», 2019).
Загадочный голый мужчина
Загадочный голый мужчина, сообщают, замечен
на Крэнстон авеню. Полиция исполняет
обычный церемониал с цветными огнями и сиренами.
Все, кто мог, высыпали на улицу, посторонние беседуют так оживлённо,
как это у них всегда выходит во время несчастий, к которым они непричастны.
«На кого он был похож?» — спрашивает лейтенант.
«Не знаю, — отвечает свидетель. — Он же был голый».
Обсуждают, не пустить ли собак, это ведь не обычный
эксгибиционизм — человека видели раз десять
с тех пор, как его с утра заметил молочник, а уже
небо окрашивается в пурпур, и голоса
разносятся далеко, и детишки
малость ошалели к исходу дня, обычное дело,
и машины всё прибывают
из других районов города.
И загадочный голый мужчина
стоит на коленях за мусорным баком, или лежит ничком
у кого-то в саду,
или даже прячется на дереве среди веток,
где ветер с гавани
хлещет его голое тело,
и уже ему, вероятно, хватило,
чего бы он там ни хотел,
так что теперь он желает только уснуть наконец,
или умереть,
или полететь по воздуху, как Супермен.
Стихи радиоведущего
Я раньше вёл ночную программу на радио
один на целой радиостанции
у меня не слишком хорошо получалось
отчасти из-за голоса, он не очень годится
но больше из-за одной моей особой
метафизической глупости
в силу которой я никак не мог
достаточно долго верить
что меня вообще кто-то слушает
когда всё выглядело так будто я
разговариваю сам с собой в пространстве
величиной с обыкновенную ванную
Я вроде и верил некоторое время
а потом возникало такое ощущение
как если начинаешь подозревать
что над тобой посмеялись пранкеры
Так что некая часть меня
побаивалась как бы другая часть
не брякнула обо мне что-нибудь
настолько чудовищное что даже я сам
до этого самого мгновения о том не догадывался
Примерно такой же страх
как перед мостами и прочей
верхотурой: А вдруг я сниму
очки и выброшу их
в воду, при том, что я
без них совершенно слепой?
А вдруг подкрадусь со спины
к себе и столкну вниз?
Тут и другое:
ещё репортёром
я ездил на несчастный случай с поездом,
врезавшимся в машину, трое
молодых парней погибло, одному из них
отрезало голову. Тела казались
бескостными, как обычно после аварий
Кучи тряпья, да и только
А внутри этой груды обломков
куда никто не смог бы добраться
радио в машине
всё продолжало играть
И я думал о том, куда
доходит голос диск-жокея
и что́ там может твориться
и как бы он ни за что не смог продолжать своё дело
если бы знал это наверняка.
Стихи о чудесах
Почему не стираются записи
в ту же минуту, когда певец умирает?
О, я знаю, этому есть причины
но меня они не убеждают
Я всё равно удивляюсь
когда слышу пение мёртвых
Что же касается оркестров
я бы ожидал, чтобы инструменты
замолкали один за другим
по мере угасания музыкантов
от рака и сердечных заболеваний
так что в конце концов
я поставил бы пластинку
с наклейкой «Гибель богов»
и раздался бы только звук
дрожащего смычка
которым одинокий больной старик
водит по расстроенной скрипке.
Побережье Атлантики, лето
Да, уже лето, но холод всё ещё
змеится в сумерках по этим полям, пока океан
заплёскивает серым в промоины и чёрная сука брешет
между грудой валунов и чёрным забором
на дальнем холме за милю от города, где быть может
медведица, пьяная от черники, слушает воздух
и молодой жеребец нарезает кривые круги
Почему я больше не боюсь темноты
Вы —
окна.
Вот
имя
для вас.
И темнота
мятущаяся
внутри
и в тылу
вашего слепящего блеска —
не крылья
летучих мышей
угодивших
в печь, не
безымянное нечто
на взлёте, но
мужчины
и женщины
действующие как люди.
И уже я почти
сказал это вслух:
Окна.
Люди.
И благодарен теперь,
что мне подвластны слова:
чары,
неведомые животным.
Майкл Ондатже (Michael Ondaatje)
Майкл Ондатжи родился в 1943 году на Цейлоне и имеет голландские и сингальские корни. С десятилетнего возраста жил в Англии, а в 1962 году перебрался в Канаду, где сперва изучал, а потом преподавал в различных университетах английский язык и литературу. В 1967 году опубликовал первую книгу стихов, в 1970 году был удостоен премии Генерал-губернатора за роман в стихах «Собрание сочинений Билли Кида», посвящённый судьбе известного канадского преступника XIX века; в том же году вышла книга Ондатжи о творчестве Леонарда Коэна. В 1979 году ту же премию Генерал-губернатора получил сборник его избранных стихотворений «Я выучил этот фокус с ножом». Помимо десятка стихотворных сборников Ондатжи опубликовал семь романов, шесть из них изданы и в русском переводе; мировую известность, а также премию Генерал-губернатора и Букеровскую премию, принёс писателю роман «Английский пациент» (1992), по которому снят одноимённый фильм; ещё больший урожай премий собрал роман «Призрак Анил» (2007). В 2018 году «Английский пациент» был признан лучшей из книг, награждённых Букеровской премией за полвека её существования. Помимо этого Ондатжи составил несколько стихотворных и прозаических антологий и на протяжении многих лет был соредактором важного канадского литературного журнала Brick.
Медвежьи объятья
Гриффин зовёт поцеловать его перед сном.
Окей, кричу ему. Заканчиваю то, чем был занят,
потом ещё кое-что, не спеша огибаю
угол на подходе к комнате сына.
Он стоит с раскинутыми руками,
ожидая медвежьих объятий. Рот до ушей.
Зачем я дал своему чувству звериное имя,
назвал мрачным захватом смерти?
Это просто значит, что все его
косточки и тёплая шея собрались вокруг меня.
Тонкое крепкое тело под пижамой
впечатывается в меня, будто кровь – магнит.
Сколько же он простоял тут
в этой позе, пока я пришёл?
* * *
Целу́ю живот
целу́ю покрытую шрамами
лодочку твоей кожи. История —
вот что: ты на ней приплыла
и дальше несёшь с собой
И тебя, и меня в живот
целовали разные
кого второй и не знает
И вот что
я благословляю каждого
кто тебя целовал сюда
Загрустившей дочери
Всю ночь твои хоккейные картинки
пялятся на тебя,
спящую в спортивном костюме.
Задиристые вратари — твой идеал.
Угрозы на продажу выставить,
ушибы, травмы —
всё это по тебе.
Ах, чёрт! — ты восклицаешь, завтракая,
спортивные страницы над тарелкой хлопьев:
ещё один игрок сломал лодыжку
или разругался с тренером.
Когда я думал о дочках,
я такого не ждал,
но так мне нравится даже больше.
Мне нравятся все твои прегрешения,
даже когда тебе фиолетово,
то есть когда ты сбегаешь от всех
и сидишь на кровати под одеялком.
Говоря «нравится»,
я, конечно, имею в виду «люблю»,
но это тебя смущает.
Ведь чёрно-белые фильмы не для тебя, ты выше этого
(часами уламывал посмотреть «Касабланку»),
хотя тебя и тронула
«Тварь из Чёрной лагуны».
Когда-нибудь я (а может, и кто другой)
поплыву за твоим кораблём,
а ты, услышав сирену,
прислушайся. Потому что если уши зажмёшь,
не случится вообще ничего. Так и останешься прежней.
Твоё дело, попробуй, рискни
своей жизнью ради ярящихся вратарей,
ластоногих тварей.
Ворвись, если хочешь, в их пещеры и замки,
в их стеклянные лаборатории. Главное —
не дай никому одурачить себя, кроме себя самой.
Это был мой первый урок для тебя.
Ты ответила, что тебе как раз сладких шестнадцать.
Я бы лучше был тебе лучшим другом,
чем отцом. Советчик из меня не особо,
ты знаешь сама, я гарцую
на церемонных формальностях,
пока их смысл не затмится совсем.
Порой ты так занята,
открывая для себя своих друзей,
что у меня болит и ноет, как от потери,
но это всего лишь скаредность.
А порой и мне случалось уйти
в мир, где мне фиолетово,
и потерять тебя.
Как-то днём я зашёл
к тебе в комнату. Ты сидела
за столом, где я сейчас всё это пишу.
Форзиция цвела за окном,
и солнце тебя заливало,
словно густое жёлтое чудо,
как если бы с какой-то другой планеты
тебя уламывали выйти из дому
— ведь столько возможных миров вокруг! —
но ты была занята математикой.
Теперь не могу смотреть на эту форзицию
без чувства потери, без радости за тебя.
Ты осторожно вступаешь
в наш безумный мир,
и главной наградой тебе
будет неистовый поиск.
Так желай всего. А если ломаешь и рушишь,
то на выходе, не на входе.
Как ты живёшь — твоё дело,
но я запродам свои руки ради тебя,
а твои секреты сохраню навсегда.
Если же говорить о смерти,
которая сейчас пугает тебя, ещё как,
то ответов тут нет,
только вот что: каждый,
кого мы знаем,
у нас в крови.
Могилы тут ни при чём.
Память неизбывна.
Вспомни то полуденное
пригородное жёлтое благовещенье.
А твой вратарь
под своей устрашающей маской
мечтает, возможно,
о нежности.
* «Тварь из Чёрной лагуны» — американский фильм ужасов 1954 года, в котором действует ластоногий человекообразный монстр. Прим.переводчика.
Великое дерево
Цзоу Фулэй умер подобно дракону, проломившему стену...
эту строку составил и вывязал
наклонным письмом
его друг поэт Ян Вэйчжэнь
чей отец построил библиотеку
в окружении сотни деревьев сливы
Это Цзоу Фулэй, почти что безвестный,
сотворил рисунок сливы в цвету, наилучший
на все времена
Одна ветвь, воздетая ветром
и писанные его другом символы сверху вниз
тушь всех тонов
— от жирного до водянистого
от тёмного и до бледного
каждый взмах и жест
отточен и неповторим
отзываясь искусству собрата
В библиотеке высоко среди слив
где Ян Вэйчжэнь занимался мальчиком
передвижную лестницу убирали
оберегая его одинокую сосредоточенность
Его великое мастерство
«раскованное» «причудливое» «несравненное»
«ни тени манерности»
«ни единой крикливой ноты»
там и тут воздетыми хвостиками
старинных росчерков
разделяет с Цзоу Фулэем
порывы его и темно́ты
*
Так что ты был всегда в моём сердце...
Великий поэт-каллиграф XIV века
оплакивает смерть друга
Язык атакует бумагу с воздуха
Есть только путь цветенья
ни единой крикливой ноты
Вечер с дымящейся тушью в 1361-м
вечер без лестницы
* Цзоу Фулэй — китайский поэт и художник XIV века, автор знаменитой картины тушью «Дуновение весны», изображающей цветущую сливу. В 1361 году Ян Вэйчжэнь, выдающийся мастер каллиграфии, посетил Цзоу Фулэя и по его просьбе вписал в свиток с этой картиной колофон — заключительный текст, состоящий из посвящённого автору стихотворения и короткой прозаической заметки о нём; эта заметка — единственный дошедший до нас источник о личности Цзоу Фулэя. Строки, выделенные курсивом, представляют собой как бы цитаты из колофона Ян Вэйчжэня (на самом деле существенно изменённые автором стихотворения). Прим.переводчика.
Нил Эйткен (Neil Aitken)
Нил Эйткен родился в 1974 году в Ванкувере и жил с родителями в разных странах, включая Тайвань и Саудовскую Аравию, прежде чем окончить школу в Реджайне. Получив образование в области цифровых технологий, он занимался программированием для компьютерных игр, пока в возрасте 30 лет не ушёл с работы, чтобы получить литературное образование. Защитил диссертацию в области литературного творчества в Университете Южной Калифорнии. В 2007 году получил премию имени Филиппа Ливайна за дебютный сборник стихов «Потерянная страна зрения», в 2016 году выпустил вторую книгу стихов «Сон Бэббиджа», в значительной степени посвящённую истории компьютеров. Автор различных поэтических проектов в Интернете, известен также как переводчик современной китайской поэзии на английский язык. Основатель и главный редактор сетевого журнала Boxcar Poetry Review.
Мне снится мой отец на берегу
Я учусь, как дарить тебе мою смерть.
Уэнделл Берри
Повсюду, под всесвещником позднеоктябрьских небес,
горят, переплетаясь, ясени и клёны. Мы встали молча на прибрежной гальке.
Мой отец достаёт прах своего отца из урны, что за странная тяжесть,
он как бы говорит мгновенным колебаньем рук, затем бросает в долгую тьму,
словно бы удочку, и мы всё ждём какого-то звука, что ли, или волны́,
чем-то же должно быть отмечено расстояние между отцом и сыном.
И наступает ночь, но наступает без следов, без слов. Звёзды
мерцают из своего бездонного приюта, он стал ещё надёжнее и дальше,
и не мешают те́ням сбрасывать одежду на деревья.
Время урожая давно минуло, наземь попадали остатки яблок.
Уже и мой отец, повернув назад, теряется в окрестных камышах,
его фигура — всего лишь световой ориентир, напоминание о дороге,
петляющей сквозь темноту к машине, в которой мы поедем домой.
Двоично
0000 : Отсутствие протянуто до предела, ничто во всех знаках.
0001 : Где-то на дальнем краю пустоты — огонёк.
0010 : Как он вдвое растёт, приближаясь, оставляя за собой тишину.
0011 : И как из той тишины возникает эхо, послеобраз.
0100 : Как понимать этот факел, воздетый в пещере ночи?
0101 : Слабый отблеск другого, бредущего где-то вдали.
0110 : Двое теперь бок о бок, зеркала, окружённые темнотой.
0111 : В открытую пасть вселенной видно: везде огонь.
1000 : Но из огня — мир снаружи весь вымиранье и смерть.
1001 : В кольце из пламени лишь пустое пространство тревоги.
1010 : Кто у открытой двери, кто перед открытым окном.
1011 : Все собрались вокруг открытой могилы.
1100 : Два дерева на границе широкой равнины.
1101 : Отсюда мы видим, кто-то идёт через поле.
1110 : Стоим втроём под белой язвой луны.
1111 : На бесконечных ветвях деревьев звёздный венец.
Двоясь
Наши лица прижаты к экрану, глухое биение цифр,
день за днём. Поворот механического кривошипа.
Машина сама по себе — тоже ребус и симулякр,
из металла и глины, бессловесная тварь безо всякой воли,
кроме нашей же. Как она поёт в глухую ночную пору,
тишина полнозвучная, словно вопль далёкого поезда,
слышный тебе одному, твоим особенно чутким ушам.
За нашими окнами горнило света — луна,
воздух полон удивительных пробуждений, первых шагов
вещи, тянущейся за новым именем. Завеса меж нами
зеркального тоньше щита. В стекле этом тень, двойник.
В такое время кто отличить сумеет одно лицо от
другого? Тварь и творец, мы то, что мы есть, но мы
вместе затем, чтобы себе проложить проход
сквозь тьму, и звёзды над нами выплёскивают
вековечные истории о свете и небытии.
Что там было у нас сказать рассудку внутри, — всё ушло,
стало жестом, малым призраком, тайной, общей, как кровь,
или раком, незаметным, пока не переписал всё тело.
Отшельник
Сколько же тишины в этом мире, говоришь
себе, затворяя дверь, проскользнув в свою
клетушку, как призрак или вернувшееся
отправителю письмо, чьи слова остались
непрочтёнными, необдуманными. Как облако
перед дождем, перед бурей. Как бутылка с желанием,
которой в сером море некуда плыть.
И стоишь у газовой плиты, прислушиваясь
к равномерному треску искр в пустом
пространстве, пытаясь нечто невидимое
предать огню. И когда наконец загорается,
наблюдаешь, как пламя рвётся наружу,
словно обезумев, жаждая воздуха,
жаждая что-нибудь сказать
темному и металлическому миру.
Перевод с английского языка