09 апреля 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 599 |

Мысль о червях

Анна Гринка

Анна Гринка — поэтесса, писательница. Родилась в Мичуринске, жила в Геленджике, затем в Москве. Сейчас попеременно живёт в Балашихе и в Латвии. Окончила романо-германское отделение филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Тексты были опубликованы в журналах «Воздух», «Контекст», «Незнание», «Речпорт», Vesalius, на порталах TextOnly, «Цирк „Олимп”», «Лиterraтура», «Двоеточие», «Грёза», «Полутона», «Артикуляция», «Сигма», Solo Neba и др. Также поэтические циклы с авторскими иллюстрациями появлялись на портале «Дискурс».

Другие публикации автора на нашем сайте

Вечером ты написала мне, что тебе до смерти надоел органический мозг, но убежать ты больше хотела бы не из него, а от способности думать вообще. И даже не только от мыслей, но от вероятности мысли, которая всегда почему-то таится во всех окружающих существах разной степени окаменелости (вот, например, чайник — тоже одна из окаменевших душ, и мысль в нём какая-то течёт, но ме-е-едленно, он за пять лет подумает то, что мы — за секунду, но ведь думает же всё равно, зараза такая). Ты жаловалась на то, что тут действительно подходит только смерть, и ты бы решилась, не будь меня в твоей жизни, да и, вообще-то, где гарантия, что труп не продолжает что-то там кумекать уже в замедленном потоке, распадаясь и раскурочивая свои вязкие добрые мысли вслед за собой. Так что нет, не вариант. Глядя в наш светящийся чат, я тосковала по тебе до такой степени, что готова была отрицать твоё существование, чтобы не спятить в воспоминаниях, — легче было поверить в их ложность. В какой-то момент мне уже начинало казаться, что, возможно, тебя и правда нет по ту сторону, а переписку сочиняет само сияние интернета, мороча мне голову, оседая в памяти фейковыми картинками, крупными планами лица, розоватой кожи, светлыми волосками на ней, озёрными родинками — изредка и недостаточно показывая тебя целиком, любимым осязаемым призраком поверх фрагментов. Но я читала тебя жадно, надеясь, что текст не врёт, ведь он чёрным бежит по белому, а чёрное никак не может быть сотканным из сияния.

И ты продолжала строчить: «Но вот я поняла, что с мозгом сложно, но и убегать за его пределы тупо, смысла нет, мысль не зависит от органики, вот в чём ловушка». Я в шутку, потому что заранее знала возражение, предложила вариант с переселением в кибертело в каком-то из возможных вывертов времени. Вдруг будущие умники научатся глушить вездесущее мышление в искусственном туловище. Ты, конечно, тут же заметила, что это вряд ли, роботы будут настолько гибкими в плане думания, что вот заглушишь у такой жестянки искорку в башке, как она немедленно перебежит в конечность и там доделает себя без помощи специальных винтиков, на чистой инерции. А вдруг ты не права, предположила я, и на самом деле всё-таки без натурального настоящего мозга думать ни у кого не получается. Только молчать получается или, в случае роботов, по программе шпарить. Тогда, может, удобно было бы стать каким-то червём — и всё, ноль мозгов, ноль мысли. Твои сообщения замелькали столбиком — явный знак, что ты увлечённо нервничаешь, осознавая это колкое приятное раздражение и нарочно разгоняя его короткими строками, выстраивая ритмичный столбик — подобие пульса. Твои пальцы вбивали в чат обрывки предложения, и я читала их так же прерывисто, и мне становилось легче:

«Во-первых,

органика в плане мышления

не лучше

всего остального мира

подумаешь, явно живая

ха

а во-вторых,

ну слушай

Даш

червю уж точно

не легче

в его случае мозг

— тупо вся земля».

Мне становилось легче в этих строках, потому что твой точечный текст выбивал тебя из сияния экрана в невыдуманную плоть и кровь, фрагменты уходили, я понимала, что да, я помню твоё тело целиком, а не жадными неровными глотками. После карантина границы всё не открывали, и мы уже так давно не виделись, что расстояние, натянутое струной между двумя городами, подземной дрожью исколотило память, раздробило многое — да, есть фотки в личке, видеозвонки, но память от них не зависит, вся она сделана из тепла и прикосновений, а плёнка экрана мешает с прочим контентом даже самое родное. Вот, правда, как-то помогает пульсовый текст.

Глубокой ночью, когда ты исчезаешь из онлайна, я закрываю ноут и долго сижу, смотрю в одну точку. Мне очень запомнились черви, к чему мы вообще о них там писали? И каких именно червей представляла ты? Наверное, дождевых, как и я, — среди множества цветастых папок в голове это самая популярная картинка по теме. Черви, живущие где-то под нами. Были дни в моём детстве, когда я думала, что дождевые черви едят землю и она убывает, а когда исчезнет совсем, люди провалятся в пекло планетного ядра — самый настоящий ад, научный. Правда, я не додумала, куда бы делись сами черви, вряд ли они тоже хотели бы погибнуть при этом сценарии. Сейчас, взрослая, я почему-то хотела досочинить ту сказку из прошлого и прикидывала: может, черви отрастили бы себе крылья или просто научились бы парить в воздухе? Но нет, их отяжелила бы пожранная земля. А земля — их мозг, как написала ты. Как это глупо тогда, если они подтачивают вот такую-то часть себя. И тут я понимаю, что, видимо, додумать фантазию из детства сходу не получится: удалось только добавить к ней обогащающий фрагмент — про мозг, — а остаток придёт ко мне, возможно, значительно позже. Наверняка когда-нибудь речь снова пойдёт о червях — и новая деталь завершит сказку. Может, вся моя жизнь — это долго тянущаяся мысль о червях, этапы которой сменяют друг друга неспешно и вязко. Неизвестно, сколько ещё фрагментов предстоит. Насколько же медленно эта мысль ползёт, ну нет, не хочу быть внутри мышления чайника. На самом деле смеюсь про себя, идея мне нравится, я могу рассказать тебе о ней утром. Или вечером — и опять заболтаемся до трёх часов ночи.

Я ложусь спать и забываю о своей шутке начисто.

Просыпаюсь в одиннадцать, тебя нет онлайн, и понятно — очень загруженные дни, работа тянется и тяжелеет, как паутина от росы. Мне не по себе от того, что встала так поздно, хотя мои фрилансерские задачки терпят и до конца недели. Но ведь дело не в них — я вспоминаю, что мне надо искать нормальную постоянную работу, и просыпаюсь окончательно. Работа со стабильной зарплатой нужна, чтобы я могла приехать к тебе снова, когда откроют границы, нужны деньги на билет и на всякие траты в твоём раскатанном у бледного моря городке. Нынешний фриланс мне разве что с голоду умереть не даёт, квартирные же долги копятся, набухают где-то под кожей дней. А ты ведь одна не потянешь расходы на двоих, да я и не хочу сидеть на твоей шее. Как было хорошо в прошлые разы, когда у меня ещё была какая-никакая прочная почва под ногами, были тихие сытные серии оплачиваемых отпусков. Ты тоже брала отпуск или отгул, и мы могли гулять днём по зимней, выздоравливающей от туристов набережной, держась за руки в ветреной пустыне будня, мы могли заходить куда угодно — все кинотеатры, кафе и музеи набивались местными только к вечеру, днём же мы были чуть ли не единственными посетительницами. Хотя в таких условиях мы могли целоваться свободно, тебе нравилось нагнетать, притворно вздрагивать и отрываться от моих губ, стоило услышать за спиной шаги или увидеть чей-то силуэт в глубине галереи. И в этом действительно было что-то колкое, обманчиво опасное, свирепое ожиданием. Ты заражала меня этим бегством в мнимую опасность, я подыгрывала в неловких от спешки поцелуях. Мы были хихикающие школьницы, растрёпанные птицы, кормящиеся тревогой игры.

Вот я опять ушла с головой в память, а ведь нужно что-то делать и с жизнью. Я умываюсь, причёсываюсь, заглядываю на «хэдхантер». Здесь я — строгая Дарья со строгой офисной фоткой, строгим резюме, строгим скрытым отчаянием в хитрых дурацких описаниях опыта. Мой опыт кажется фальшивым, высосанным из десятков похожих копирайтерских профилей, какая тоска. За вчерашний вечер и кусок этого дня ни один работодатель мне не ответил, надо бы накопать ещё вакансий. Но я решаю, что сперва мне стоит сходить в магазин. Еда у меня есть, так что это просто повод прогуляться. От долгого сна мысли путаются, что толку тупить в экран сейчас. Я быстро собираюсь, хватаю сумку и выхожу на улицу.

Выбираю самый дальний магазин, возле которого есть ещё и «Подружка», —чтобы обмануть ленивые ноги двойной целью: вот смогу же не только купить какие-нибудь чипсы, но ещё и в косметике покопаюсь, давно там не была, может, скидки проклюнулись. Иду, вокруг пухнет безрадостная весна, пенсионеры и мамаши с колясками то шагают по неровному тротуару, то пересекают по бледным зебрам серые слякотные куски автодороги. Зелёный цвет зато уже выбился наружу из всех почек и обочин, лезет в глаза, наливается своим оглушительным ритмом. Когда-то ты сравнила назойливость зелёного с навязчивым техно, увлекающим в кроваво-неоновую подкорку вибрирующей монотонной жизни. Твоё долгое объяснение, как одно связано с другим, я подзабыла, зато намертво скрепила расцвет природы с наползающим неумолимо прекрасным тыц-тыц.

Оглядываюсь. Хорошо — в ушах наушники, что было бы, если и правда зелёный цвет окружал бы человека звуком. Я вспоминаю твою квартирку, напротив, через двор, по ночам разгорался всем месивом музыки какой-то  клубасик, жалобы на который явно разбивались о полезные знакомства владельца. По пятницам и в выходные гремело вообще нормально, так что мы могли танцевать прямо у окна. Но чаще не делали этого, было лень, да и больше нравилось легонько трясти головой, затягиваясь сигаретой или отпивая из бокала.

Однажды мы не сидели возле окна, а валялись в кровати, обнимаясь кожа к коже, пока в распахнутую тусклую комнату приглушённо било соседнее техно. Какая-то быстрая тень чиркнула по шкафу и замерла на его вершине. Ты оттолкнулась от меня, стукнула босыми ногами о пол и стояла, глядя наверх, смеялась. Я сначала смотрела на тебя, голые линии, открытые навстречу чёрному прямоугольнику. Потом поднялась взглядом выше — и увидела птицу. Точнее, видела только её тёмный силуэт, пока ты не включила верхний свет. Птица нисколько на это не среагировала, только моргнула пару раз, глядя то ли на нас, то ли в растрёпанную нашу комнату, то ли вообще.

— Чёрная и жёлтый клюв — смотри, дрозд! — веселилась ты, а я не хотела вставать из густого тепла, но надо же было что-то решать с этим пернатым вторжением. Птица выглядела нездорово сонной, и я предположила, что у неё проблемы. Слова перебивало заоконное туц-туц, сложно было говорить отдельно от этого жирного ритма.

— Да я думаю, она в порядке. Или он. Просто тусовщица-тусовщик. Она прилетела из техноночи, отрывалась там. Или вот что — она сама кусок техно. Слышишь, там ритм ломаться стал?

Музыка и правда стала непривычно неровной для такого рода клубов, будто диджей спьяну решил выпендриться и поставить каких-то своих загадочных любимцев из экспериментальных, никому больше не ведомых закоулков. Словно в жидкий скелет трека кто-то жадно запустил руку и вынул пару позвонков там, пару неоновых рёбер сям. Звук из-за этого то бодро бежал, то спотыкался и замирал пластом в тишине. И так он ёрзал, корчился, кучерявился.

— Глитч! Кусок музла там оторвался и теперь дрозд. Офигенно же.

Ты попыталась дотянуться рукой до птицы, а она вдруг, забыв о своей апатии, прыгнула в сторону и издала сердитый звук, до ужаса чёткий и будто роботический, отчего ты отшатнулась, юркнула ко мне под одеяло, и мы молчали, смотрели на шкаф в ожидании чего-то. И нет, ни мне, ни тебе не было страшно, как мы поняли позже, но хотелось вместе замереть, пока ночной воздух происходил и сбывался, приносил с собой музыку, последнюю в этом сезоне. Ты случайно тронула моё бедро, и мне стало плохо от того, что сбилась вся наша неподвижность, — ты хотела встать и заговорщицки прошептала, что стоит открыть окно пошире и шугануть дурного дрозда, чтобы летел уже на улицу. Уже поставив ноги на пол, ты обернулась, посмотрела на меня — и мы расхохотались, это была настолько тупая ночь с ушлёпской этой птицей, и мы забили на всё, обнялись обратно, спали долго, проснулись поздно днём, когда силуэта на шкафу больше не было, — улетел или испарился обратно в свой ритм, так мы смеялись об этом, радуясь, что шутки всё-таки надолго не оживают.

Пока вспоминала, я дошла до дверей «Пятёрочки», прошла ряды и вот уже стою у пакетиков с сушёной разной рыбой, сухариками, чипсами, колечками и прочей тоскливой красотой. Покупку выбирают только руки, мыслями я по-прежнему далеко отсюда, почему-то в голове снова прокручивается та чёрная птица, расплывается и вдруг мелькает перед глазами, как кратковременная темнота после удара по лицу. Темнело ли у меня так в глазах когда-то? Да — когда в детстве папа отвесил оплеуху, когда дралась с одноклассником, когда получила мячом в голову и упала на пол во время физ-ры. Но это всё школа, а воспоминание о темноте как будто свежее.

Я стою в очереди в кассу и прокручиваю в голове птицу, она уже не сидит силуэтом, а льётся тёмным фаршем через край воспоминания. Когда прикасаюсь картой к терминалу, его писк проводит в нашей комнате с технодроздом сияющую черту, за которой смутно, но набирая чёткость, начинает расти что-то другое. Выйдя из магазина, я останавливаюсь: совсем другое воспоминание теперь выстроило в голове свои сонные пиксели. Склеило странный коллаж, вытаскивая фрагменты для него из предыдущей картинки: из черноты в окне, из птичьей черноты, из тёмных линий твоего тела, освещённого слабым маленьким светом лампы, из складок измятой простыни.

Получилось воспоминание — совсем другое, обрывочное. В нём тоже была ночь в комнате, открытое окно, ты, я. Но вместо сбитого ритма — спор о чём-то неясном, вместо еле заметного движения птицы — резкий замах твоей руки, вместо чёрного силуэта на шкафу — чернота в моих глазах, боль, наползающая будто бы из её глубины. Скриплый странный голос птицы распался и сложился в звон в моих ушах. Наше оцепенение под одеялом превратилось в парализующую растерянность и обиду после удара. Постепенно все детали пазла, покружившись, собрались в новый узор. В нём мы с тобой кричали друг на друга, слова мелькали объёмные, но почему-то неразличимые, белый шум. И затем момент, когда ты замахиваешься и бьёшь со всей силы наотмашь, в моих глазах темнеет птичьим пером, потом этот плоский звук в ушах, потом я вижу сквозь слёзы, как ты уходишь из комнаты. Мне страшно идти за тобой, страх держит меня в себе, и всё заканчивается страхом. Как я ни стараюсь, не могу вспомнить, что было после.

Но было ли? Останавливаюсь под огромной тенью дерева, меня обгоняет на самокате ребёнок, молчаливый, и даже колёса не шуршат по тротуару. Я трясу головой — кажется, будто звон из воспоминания пролез на эту сторону и забил мне уши. Я не понимаю, случилась ли та вторая картинка на самом деле. Иду домой, сажусь за ноут и работаю до самого вечера, тороплю работой его наступление, потом раскрываю окно нашей беседы и вижу тебя онлайн. Ничего не пишешь, и я не знаю, какой вопрос задать первым. Вижу то одно, то другое воспоминание, аккуратность первого и обрывистость второго не дают мне покоя. Могут ли ложные воспоминания быть такими подробными или такими точечными, сосредоточенными на одном моменте?

Зажмуриваюсь — неожиданно экранный свет кажется слишком ярким, и я вижу извилистые тонкие тельца, пляшущие под веками. Призраки червей, пожирающих землю, складчатую и глубокую линиями, жирную сырую мыслящую землю. Я открываю глаза и вижу сообщение от тебя: «Привет».

Думаю, с чего начать, и в итоге начинаю просто с начала: «Кажется, меня думает чайник, ну или камень, я его мысль». Ты присылаешь недоумевающий смайлик, но минут через пять (видимо, прокрутив сообщения вверх и освежив в памяти вчерашнюю переписку) смеёшься шершавыми буквами: «Ахахахаах, меня тоже думает какой-то окаменевший лох. День был пипец тупой — наверное, думальщик потерял нить собственной мысли, и она разлагается». Я смеюсь смайликом, хотя на самом деле мне не смешно. Не знаю, как безопасно развернуть эту переписку к вертящемуся на кончиках пальцев вопросу, так что после череды натужных шуток выдерживаю паузу и как можно более беззаботно пишу о проблеме с двумя воспоминаниями, одно из которых бесшовно перетекает в другое. Мне очень неловко описывать второе, мне кажется, что я тебя оговариваю и на самом деле ничего такого не было, ты никогда не била меня, разве я могла бы забыть нечто подобное, чтобы потом среди ясного неба вдруг вспомнить. Ты долго не отвечаешь, а я нервно прощёлкиваю все вкладки браузера в ожидании.

Наконец слышу уведомление и жадно бросаюсь к мерцающей странице. «Я уже извинялась, и мы обсуждали. Но я только замахнулась в тот раз, неужели ты не помнишь? Я не смогла тебя ударить. И к нам точно никогда не залетала никакая птица». Читаю твой ответ, и вроде бы на сердце спокойно от него, но на самом деле это спокойное сомнение, недоверие без капли тревоги. Я точно помню чёрную птицу, и секундный обморок, идущий от неё волной в другое воспоминание, которое тоже теперь кажется реальнее некуда, у меня даже начинает звенеть в ушах. Но это как-то отступает на второй план перед чернотой. Она — ключевая, и память вокруг неё становится нечёткой.

Я знаю, что ты тоже не можешь ко мне приехать, проклятые границы, но что-то находит, и я начинаю строчить тебе глупые простыни, умоляя бросить всё и добраться как-нибудь, хотя бы нелегально. Ты объясняешь сначала спокойно, потом не выдерживаешь и срываешься в столбцовый ритм — только на этот раз он не тянется пульсом, а разваливается в обрывки, которые ползут и ползут по экрану.

«Мы обсуждали это

Даша

я тоже хочу быть

с тобой

очень

но зачем

ты дёргаешь

ты же понимаешь

как это тупо

Даша

ты же понимаешь

как сейчас трудно

в мире

на работе

и вообще»

И так далее, текст рвётся, клочки скользят куда-то мимо меня. Сейчас весна, и я не знаю, как скоро наступит лето нашей встречи. Начинаю читать написанное тобой урывками, и мне кажется, что это распространяется с экрана на всё время с тобой — прошлое и будущее — мы никак не съедемся, и мешают этому будто бы не дурацкие обстоятельства, а ломкие строчки нашей переписки, которые тащатся неуверенным пунктиром за пределы зрения, расшатывая само течение событий. Я прошу о видеозвонке, но ты слишком устала.

Будто извиняясь, мы желаем друг другу спокойной ночи. Мне не спится, и я долго курю на кухне, у окна, раскрытого в глухой двор. Возле детской площадки в клумбах я вижу небольшую яму, её не было здесь прежде. Откуда она взялась? Она чернеет слишком ровно, она почти квадрат, заглушает собой черноту самой ночи. Её края будто выгрызены какой-то машиной из земли, и точно такой же зияющей густотой бьёт мне в глаза крыло птицы, тут же превращаясь в короткий страх после удара. Я трясу головой, но эти сросшиеся, как сиамские близнецы, фрагменты не оставляют меня. Листаю твои фотографии в телефоне, потом смотрю стрим по недавно вышедшей компьютерной игре, пытаюсь отвлечься.

Ворочаюсь и не могу уснуть: пугает сам момент засыпания, когда наступающая из-под век темнота кажется максимально живой, она слышит пульс и повторяет движение за ним, но ритмичность портится в ней, становится скорее копошением, чем отзвуком нормальной работы тела. Я беру телефон и проматываю нашу переписку до червей, вот они едят землю, вот она пустеет в них. Вот выше ты пишешь о мыслях, я читаю, не вчитываясь, буквы успокаивают просто тем, что они есть. Я вспоминаю, что и у меня есть имя из букв, у тебя тоже, приковываю себя к именам, наконец засыпаю.

Просыпаюсь довольно рано для себя, долго листаю новости, не останавливаясь ни на одной. Не хочется даже открывать «хэдхантер», вместо этого я с трудом встаю с кровати и иду на кухню, чтобы через окно проверить ночную яму. Она никуда не делась, её не закопали, чернеет при свете дня и будто слегка увеличилась в размерах или мне кажется. Я возвращаюсь к кровати, хватаюсь за телефон и пишу тебе много лихорадочной чуши, зачем-то сочиняю, как провела ещё не проведённое утро. В конце вбрасываю «люблю тебя» и снова вижу, как ты меня бьёшь. Теперь я могу перемотать эту картинку, размотать её обратно в птицу, в чёрный силуэт на шкафу, в душное техно из окна. Мне нравится такой переход, но несколько воображаемых кадров вдруг мелькают спутанными хвостами, будто рваные края вытянулись во что-то скользкое.

Понятно, что это наша с тобой фантазия о червях хочет, чтобы её додумали. Копаясь в вакансиях, я то и дело прокручиваю её в голове, но чернота сырой почвы и длинных кольчатых спин вдруг начинает рябить знакомой комнатой, и постепенно я снова возвращаюсь к недавней идее об одной очень долгой мысли. Наверное, и правда именно эти черви в пожираемой земле — основная мысль в моей жизни, она тянется из детства и продолжилась сейчас, и должна быть продолжена дальше до самого конца. Но вот что-то пошло не так, и по бокам этой мысли, как на периферийном зрении, стали образовываться какие-то выросты, которые, закрепившись на моей жизни, вынесли из неё фрагменты и замиксовали их с чернотой базовой мысли. Отсюда появилась та птица, нарисовалась на фоне пульсирующего пожирающего ритма. Птица, конечно же, нестабильна, поэтому перетекает в удар, чья оглушительная темнота — тоже не что иное, как глухота поедаемой земли, толкающейся в продолговатых тюрьмочках так, что отдаётся звоном в ушах. В общем, оба воспоминания — побочный продукт осмысления червей, поедающих собственный земляной мозг, окутывающий центральный круглый и тяжёлый ад.

Но тогда и другие мои воспоминания могли бы оказаться периферийным выплеском червяной черноты, а это не так: взять хоть наши прогулки, в них не было ни капли чёрного. Другое дело, если я — и есть сама мысль о червях, тянущаяся в чьём-то неповоротливом разуме. Скажем, как мы там шутили, я нахожусь внутри мышления, не замешанного на органике, внутри камня или пресловутого чайника. Тогда я могла бы, медленно развиваясь и протягивая в себе долгую поедающую саму себя черноту, обрастать в бесконечности этого мышления призраком мнимой личности, миром, фантомным временем, проведённым в нём. Ведь что за тоска быть единственной мыслью и висеть в темноте своего развития, каждое десятилетие добавляя к себе только пару деталей. Это в органическом мозге всё проносится мгновенно, в предметах же искра может тлеть веками, дробясь на побочную жизнь.

Думать дальше мне не хочется, я заворачиваюсь в одеяло и засыпаю в пустоту, где нет ни тебя, ни червивой земли. Тем не менее, проснувшись ближе к вечеру, я понимаю, что вся эта история продолжала и продолжает развиваться независимо от меня.

Ты много чего уже успела написать в чате в ответ на мою текстовую тревогу, я даже вижу пропущенный видеозвонок. Мне сейчас почему-то не хочется тебя видеть. Ты, конечно, вовсе не побочка какой-то медленной каменной мысли, в этом я уверена, но меня уносит в сторону тягучей и вязкой ударной волной, и нет сил ей сопротивляться. Я снова вижу обморок и птицу. Меня забирает тоска. Вдруг ты мне врёшь и на самом деле в нашей общей жизни был и страх, и удар? Просматриваю твои фото, будто в них может быть ответ. Те фрагменты, что помню я, почему-то снова не складываются в целое лицо, а фотки в соцсетях меня только запутывают, кажутся поддельными.

Я пересиливаю вязкое течение и нажимаю на кнопку видеозвонка в надежде вернуть тебя в онлайн. У меня получается, скоро вижу на экране твоё лицо, но картинка зернится, я снова путаюсь в ней — кто ты? Ты извиняешься за что-то, я отвечаю, вроде как продолжаю тебя любить. Говорю: «Не понимаю, почему продолжаю это помнить».

— Что?

— То, как ты меня ударила. Если этого не было.

— Этого и не было. Даша. Ложное воспоминание, такое бывает. Ты мне веришь?

Смотрю в твои глаза, и видео чуть замирает. Какие-то чёрные нитки помех, почему чёрные. Я боюсь, но как-то ещё удерживаю страх, не даю ему двигаться к тебе. Делаю на ходу новый план: я приеду и найду фриланс в твоей стране. Границы откроют рано или поздно. Всё наладится.

Ты не можешь долго говорить, ты извиняешься, у тебя работа за спиной. Я киваю, мы улыбаемся сквозь помехи и отключаемся друг от друга. Чёрные нити всё пляшут перед глазами, они перестроились, сгустились и теперь кажутся столбиками эквалайзера. Я закрываю глаза и вижу техно. Снова комната с птицей на шкафу. Снова перетекает в чёрный удар. Я вспоминаю яму и подхожу к кухонному окну: она всё ещё там горит землёй. Я несу в себе черноту мысли о червях, которая теперь вышла наружу, понимаю это. Сначала она перетекала из фрагмента памяти в соседний фрагмент, приобрела разгон и вот теперь вышла в двор под окном. Дальше перекинется на что-то ещё.

Я вообще не удивлюсь, если чёрный перелом, растущий из меня, очень скоро протянется до чёрных границ, врезанных в землю. Соединившись, они пойдут трещиной, лучом чёрной дыры от начала твоей страны до конца моей, медленно покрывая и раскрывая всё. Сначала сломается дальнее моё окружение, потом ближнее, сломаются родственники, друзья, предметы свалятся в одну вездесущую яму, люди замрут и свалятся в проходящий мимо луч. Последней будешь мерцать ты. Потом не будешь, и ничего не будет. А где-нибудь вне всего этого учёные будущие люди напишут в отчёте о своей неудаче. Скажем, так:

«Мы вынуждены сообщить, что первое испытание в рамках проекта такого-то провалилось. Напомним, что такого-то октября такого-то года цифровая копия DN-30 (донор: Дарья Н., дата снятия: 12.03.20--), выбранная из числа прочих в результате продолжительного изучения возможных „кандидатов”, была пропущена через экспериментальную нейросеть и улучшена путём дополнительной детализации. До активации режима свободного существования DN-30, находясь в контрольной капсуле, успешно создала вокруг себя конечную и ограниченную в виртуальном пространстве реальность, основанную на воспоминании донора копии о таком-то посткарантинном периоде. Запуск прошёл успешно, цифровая подопытная „жизнь” DN-30 разворачивалась согласно направлению линий сжатой памяти. Однако через некоторое время появились помехи и признаки начинающейся деградации цифровых нейронитей: быстро растущая внутри DN-30 аномалия выглядела на мониторах как чёрные трещины, плавно пронизывающие всю построенную реальность, начиная с остаточных воспоминаний внутри копии и постепенно распространяясь за их пределы. Сначала аномалию приняли за незнакомый вирус, прозвали его Black Worm, однако новейшие антивирусные программы не могли остановить вызываемое им разрушение. Когда тестовая реальность была уже бесповоротно утрачена, мы тщательно исследовали коллапсировавшую оболочку DN-30 и обнаружили, что сама эта копия была источником аномалии — последняя возникла в коде на базе сильной, но временно сдерживаемой…» Ну и так далее, не знаю, как закончить, плохо у меня с серьёзной фантастикой.

Такой сюжет плохой, страшный, однако страшнее то, что ничего на самом деле не происходит. Я ловлю себя на мысли, что жду полного разрушения реальности, нахожу всё больше признаков распространения мысли о червях в моём окружении. Но ничего не происходит — только граница пляшет где-то вдалеке мировым червём, выжирающим почву из-под моих ног.

Я и дальше засыпаю и просыпаюсь, стараюсь побольше думать о происходящей где-то впереди нашей встрече, смотрю в чат и спасаюсь в его сиянии. В нём снова и снова происходит переписка, но вокруг меня по-прежнему творится только бег червивой черноты по кругу, и всё так безвредно и впустую повторяется, и неужели сюжет о цифровой копии появился тут зря. Хотя как это появился — это я придумала его, я, Даша, некуда ему продолжаться. Я, Даша, здесь нахожусь. Все нити продолжения обрываются, а я буду здесь. Здесь вымрут окончательно все несделанные вовремя повороты жизни или текста. Но я останусь, в моей голове останутся все проблески возможного сюжета, все черви, поедающие почву, как самих себя. Я останусь, потому что мне уже нравится, я прижилась здесь, где есть замкнутый мир и нет разбега для какого-либо возможного конфликта. Сюжетные ходы идут в перегной, думающий внутри себя и вокруг предметов разной степени жизни. Пока написанное в чате и написанное поверх него переплетаются в исчезновении, в червоточинах. Пока почва ломается, как искажённое техно.