06 апреля 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 1034 |
поэма плодородия
Максим Дрёмов
Родился в 1999 г. в Симферополе. С 2017 г. живёт в Москве. Стихи публиковались в журналах «Воздух», ”TextOnly”, «Здесь», «Флаги», проектах «Грёза», «полутона», «Стенограмма», на сайте «Новая карта русской литературы» (раздел «Студия»). Лонг-лист премии Аркадия Драгомощенко (2020). Автор книги стихов «Луна вода трава» (М.: АРГО-Риск, 2020). Соредактор канала о современной поэзии «Метажурнал». Левый политический активист.
свободу азату мифтахову
и другим политзаключённым
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
в скорлупе суда вызревает чёрная начинка его,
эпилептически пульсирующая лампа, пена улиц
примороженных, где слезами — жидким азотом —
краска с баннеров улетает в прозрачную вечность,
видавший виды кожзам проедается больным
крошевом, арафатки впитывают мокроту и стынут,
прахом обращается наша видавшая виды машинерия,
может, прах красной искрой стрельнёт в фейерверке?
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
старинный фасад бел, как плитка в морге — молнии
эгалитарной молодёжи рассекают его, вонь горелого
камня заставляет шевелиться во мне рудименты
некие — органы, евгеникой пожжёные не до конца,
поэтому глядеть спокойно вперёд всё тяжелее: эхо
пустого предсмертного пиздежа лорелейским зонгом
увлекает под снег залечь, совокупиться с пластами наста,
раскрасить эмпатию струпьями, тело слить в сплошной кулак.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
здесь возня — конькобежцы, дворники, эти солдаты
апельсиновые, продавцы глинтвейна, которые обнаружат
что за ад они льют по оссифицирующим стаканам
только завтра, а пока каточные оруженосцы льют
его в выпиленные в их полимере рты — и бодрость
приходит к ним мёртвой клоунессой со стигматами,
из которых хуярит конфетти, в колпаке и со шприцем
старинным, где восторги наркоза предвкушают иглу.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
я вот уже взял лопату, а поэтка тихая с розой, в ухо
продетой заместо индастриала, всё робеет, чёрт,
напяливший милитари, и вовсе засунул руки в карманы,
глаза заварил себе наглухо, рот макрамешной ниткой
зашил — будто логика тройки, логика борозды, где
в объятьях червей нежатся кости, неизвестна ему, и
всё это праздничный выезд, пикник каннибальский,
где храбрость убитых скрепит нас степлером офисным.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
зловещий корабль не придёт к нему с грузом фантазмов
розово-чёрной европы, не встретит его и эскадра
ночного паралича — огненные кони с голыми всадниками-
инкубами, месяца-онаниста освобождающая из силков
зимней дымки, каин, первый в мире трэпер, был бы
и рад помочь — но музыка дискурсивной агонии,
саундтрек к пожару на вершине горы, вяжет по рукам
и ногам, вся надежда на нас, отчаянных садовников.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
яндекс-такси извергают из себя публику в шубах
разбухших, я ору сокровенный заряд и мой голос
превращается в лезвия, пули, дымные бомбы, он
убивает всех подчистую — и в поле, один-одинёшенек,
я беру мой любимый гёз 3 fonteinen oude geuze
season 17|18 blend № 10 и поливаю им половозрелую
землю, и из неё вырастают буржуи с собачьим запахом
изо рта, я выбиваю им зубы и ебу в трепетную полость.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
я знаю: солнце не померкнет при виде моей шапки
потрёпанной, ботинок, обхарканных слякотью, ресниц
на которых вешается иней; я когнитивный чернорабочий,
мои руки не пахнут ничем — в самом центре котла, где
нас варят и в потные бутыли сливают бульон, я в
приоритете, в дни зимних полнолуний это варево будет
лечит кости богатого старика, и жены его, и швейцара
его японского с комичной карешкой, и апологета их всех.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
мы, брызги бесцветные «студзащиты», отражения
прежних мобов в луже крови, блики на шлеме мента,
свинтившего цезаря, мусорный сок из урн оккупай-абая,
только и можем, что толпиться вокруг священных костров,
подвывать, имитируя нож меж рёбер; а ты — в розовой
своей аммуниции — едешь из страны, в которой нацисты
убивают людей в страну, в которой нацисты убивают людей,
чтобы радоваться отчаянно сценическому оформлению.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
плоть тлеющая переварится и укрепит его стебель,
корни подточат фундаменты москвы-сити, пыльца
осядет в глотках золотой молодёжи и сделает всех их
поджигательницами, стрелками хмурыми, армрестлерами,
лесбиянками в медной краске, метателями самокованных
ножей, лепестки будут цвета, которого не видели досель —
это как красный, только на уровне чувственной рецепции,
красный, вбитый в горлышко стеклянное души.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
я копаю и копаю, лопата не знает отдыха — но корни
по-прежнему вяло шевелятся в толще предательской
почвы, я в отчаяньи падаю и ору: это мир, в котором
у меня нет ничего, это мир, где каждый из нас — чучело,
мишень, болванчик для отработки спецопераций, дойная
корова или ёбаный каучук, плачущий кровью и никак
не перестающий плакать; если помнишь, атлант был
наказан держать небо — оно держалось бы и без него.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
ты — не атлант, атлант — это я, атлант — это эта
чувиха, у которой кончились красные гвоздики и я
нёс к мемориалу предательски белые, атлант — это
этот крепко сбитый бритый пацан, вломивший подростку
с мальтийским крестом на футболке, позировавшим
у нашей колонны, атлант — это тот, чья гитара разбита,
атлант — этот та, чьи розы брошены в яузу, атлант —
это тот, кому незачем жить, атлант — это та, кому нет в мире дома.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот цветок?
чёрное облако моих проклятых слов выпадает снегом,
градом смертоносных идентичностей, росчерками правды,
пустые курилки баров, многоярусные парковки не выдержат
этих гвоздей небесных, пробивающих череп твой;
самые красивые звуки сегодня — не дыр-бул-щыл,
самые красивые звуки сегодня — не цу-е-фа,
самые красивые звуки сегодня — не сыр букв мел,
самые красивые звуки сегодня — это пэ-зэ-ка.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
да, нам нужна классовая война до победного конца
и желательно прямо сейчас, но где будут петарды
наших слов, речёвок забористых фейервеки, если здесь
вдохновенные струи терновника бьют из изнасилованной
земли, в слякоти раздавленных ягод солнце со вбитым
в лоб гвоздём блюёт полупризрачной желчью; красные
фурункулы граната срываются с парализованных лап,
разрываясь в горячем, как кровь пикетчика, воздухе!
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
слабый, он едва касается света, окружённый адамовыми
яблоками, кленовой смегмой, снарядами конских каштанов
и прочей чумой разрывной, плющи и лианы из глаз
вытекших мусоров взвиваются ввысь, экзальтированные
гады, и душат его, а в единственном чистом ручье
моет голову тис ядовитый, а над бульварами, промеж
дронов, визгливых что твоя пила, пух летит аномальный
и залетает во рты гуляющим и доходит до самого сердца.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
в саду политического насилия, в уютной беседке,
увитой виноградом вольнодумным, я бессмысленно
рою землю голыми руками, культивирую грязь под
ногтями, сплёвываю в яму слюну свою со сгустками
лишнего железа, вскрываю ножом перочинным прыщи
и сцеживаю туда же, в золоте фар январских трамваев
московских выковыриваю жир из-под кожи свой
небывалый и смотрю, как обнимают они зерно.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
под надзором тонких, болезненных лилий мы пройдём
через крошечную брешь оцепления прямо к генеральной
оранжерее и разобьём нахуй все стёкла, чтобы дитя
наше питалось ветрами несвободы, прилетающими
в нимбах бело-голубых и занозистых, чтобы выстояло
в длящейся мгле и эсхатологии властных побегов,
галюциногенной пыльце, оседающей на стекле ламбиков,
проникающей в хэйзиков оптимистичные банки.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
я обещал, что не устану, но губы мои вгрызаются в
серые ягодицы рассвета под затихающие звуки
припева «стен» — никто не помнит все три куплета —
и навсегда немеют, сохраняя этот вкус нафаршированного
вшами знамения; лёгкая снежная перхоть, бессильная
в плюс один, овевает девочек, писающих под машины,
играет в их волосах, как будто через час здесь не
будет ни бойни, ни блестящих аквариумов террора.
сколько мёртвых зароем, чтобы согреть этот росток?
я давно сбился со счёта — пусть выпрыгнувший из такси
провокатор в шарфе, натянутом на лицо, фонарный
глашатай и другие столпы вечного вражества помогут
подсчёту, под руки отнесут меня к памятному спуску
на забелина, по мокрому льду прокатят — фиалковые
слёзы ангелов маслом останутся на коже мёртвой моей,
слёзы жгучие дэвов прибьют сорняки в округе —
они не знали, что мы семена, они не знали, они не знали.