23 марта 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 703 |

Область где-то ещё

Джозеф Донахью

(перевод с английского языка  – Галина Ермошина)

Джозеф Донахью (Joseph Donahue) – американский поэт, литературный критик, издатель. Родился в 1954 году в Далласе, Техас, вырос в г. Лоуэлл, Массачусетс. Донахью получил степень бакалавра в Дартмутском колледже, затем поступил в Колумбийский университет, много лет прожил в Нью-Йорке. Сейчас живет в г. Дарем, Северная Каролина, работает в Дьюкском университете.

В подборке представлены переводы из книг Донахью:

Before Creation. - New York: Central Park Editions, 1989; 

Incidental Eclipse. - New Jersey: Talisman House, Publishers Jersey City, 2003.

Паррезия[1]

Я - не сияние, пришедшее, чтобы унести тьму в ночи одной лишь речью, - сказала пациентка терапевту во сне, которого она не запомнит. Телефон разрывается в опустевшем офисе. Сегодня есть другие сообщения, которые я хочу записать. Залитая солнцем игровая комната лаэтрильной[2] клиники в Мексике. Правительство покупает результаты, чтобы поддержать свои инвестиции. Нет конца спорам о методах. Нет конца противоборству лечения. Благородный оттенок: встряска облика: не твоя вдова, но около того. Затуманенный автобус, промокшая от дождя одежда. Блаженство, - сказал Уильям Джеймс, - хрупкая выдумка. Каждый в комнате по очереди рассказывал о прошлом, как будто оно уже закончилось. Утром в кино: две богатые студентки колледжа надули садовника. На улице ночью, несмотря на весь этот грохот, чувствуешь себя как в нише часовни. Когда ты сможешь назвать голоса, ты узнаешь, какой из них с тобой в согласии. Истинный бог умирает не за тебя, а с тобой, это был самый последний аргумент. Две фигуры переплелись в коридоре ночлежки. Кинозвезды сороковых годов, обнимающиеся на сцене. Поцелуй, выданный за признание вины, был воспринят как раскаяние. Облако: край одежды Христа. Пусть оно уйдет с неба, чтобы пустота исцелила нас. Истории из потрёпанных катехизисов, сопоставления шальных антропологов, воспоминания детства, легенды предыдущих поколений, из других жизней, их столкновений, из моей собственной. История, затем голос, чтобы рассказать её. Голос, затем то, что он говорит. Из облака, из гроба, из стола, установленного для гостей. Не для мёртвых, а для того, что во мне мертво. Чистый синий цвет, мелькающий между зданиями. Угол подъёма: самолёт по спирали поднимается к своему маршруту. Есть одна история, в которой всё, что мне завещано, всё, на что я смотрел с осторожностью, занимает надлежащее место. Голос, чтобы сказать это. Под океаном постоянный огонь. Жизнь процветает в лаве, где был ад.

Лу Рид[3]

Водители грузовиков размахивают бело-голубыми лентами,

отчаянная шумиха. Медный провод замкнул цепь

зажигания. В бензобак, и всё.

Террорист в магазине игрушек, взятый

с помощью пульта дистанционного управления. Лу Рид подходит

к микрофону, начинает Белый Свет/Белый Жар.

Эти монолитные теории мифа,

их просто не остановить. Она поцеловала меня,

потом опустилась на колени. Я просто хочу

сделать тебе приятное. Это был 1978 год.

Убей Рейгана, - кричит кто-то. Ревность

считалась чрезмерной. Язык религии

заменён языком зависимости.

Человек с головой компьютерного терминала

танцует с гибким скелетом. Или угловатым,

в чёрном смокинге. Женщина с золотистой сумочкой.

Умоляй и хлещи. Умоляй и атакуй. Водка

гипнотическая, как и мои догадки.

(Слабые говорят правду, пока сильные

маскируются.) Буря надвигается,

молнии. Прерии залиты фиолетовым светом.

1970. Штаны, залатанные звездами от флага.

Чтение Ницше: мораль овец,

такая девственная концепция. Перевёрнутые

чувства национального назначения: чёрные

истребители спрятаны в голой роще.

Белый свет щекочет меня до кончиков пальцев.

 Героические депрессии (I)

      Конечно, он был ирландцем. Как еще дожить до тридцати и оставаться в полёте? Орест бездельничал, берег за берегом. Пристрастие к детерминизму сузило его чтение: кальвинистские проповеди... бульварные газеты...

      Поймать в ловушку - вот главное, что позволяла ему свобода. И все же Орест сопротивлялся психоанализу. Вечер, узкая полоска пляжа, он разглядывал серфингистов, ловящих ветер и волну оплетённой канатами души.

      Мимолетная интрижка заметила: Эй, голубчик! Я заметила, что ты не слишком много говоришь о своих чувствах. Он говорил о своих чувствах. Эй, голубчик? Тебе нужна помощь.

      Он читал идеалистические истории. Он думал о том, чтобы повеситься. Он ощущал форму, частью которой была его жизнь, его нимб был жестоким даром солнечного бога.

      Орест бездельничал, берег за берегом. Он молился Аполлону и пил мескаль. Он годами был в поисках. Главное испытание? Что он признает Фурий. Что он искупит своё преступление. Что он вытерпит безобразие, о котором даже не помнит.

 Героические депрессии (II)

      Орест знал, что язык его внутренней жизни опирался на законы. Но что было первым - конфликт или закон? Был ли один закон, разрешающий конфликт так, чтобы другой закон мог смягчить его? Предусматривает ли первый закон своё собственное нарушение в качестве условий его исполнения? Или, как он и боялся, конфликт был законом, а более поздние, опоздавшие законы, просто отдыхали.  Как был отдыхом этот коттедж у моря с его свежим слоем голубой краски, с его веточками базилика и мяты, его тающими гребешками волн, видимыми от стола с завтраком.

Героические депрессии (III)

   Ни юрист и ни лингвист, он восхищался антропологами и воображал себя в обширном тропическом лесу, удостоенным каким-то непередаваемым родством, внося в мир глянцевых журналов фундаментальную фобию.

   Приемлемым было не меньшее занятие, кроме бесполезного времяпрепровождения: чистка и покраска корпуса парусника. Наросты и древесная гниль удалены. Голубая краска размазана по отремонтированному килю.

   После стольких лет у токарного станка или с фонариком и молотком, постукивающим внутри, сможет ли лодка перенести его через открытый океан? К каким островам или прозрениям приведет его солнечный бог в этом причудливом искуплении?

  Огненное золото, колесница, поднимающаяся с гор под морем, гребень шлема, блестящая экипировка лошадей, свет, будящий его каждое утро в его спальне, обращенной к морю.

Область где-то ещё

Пламя в фиолетовой оправе мира.

И все же: крот продолжает разрывать корни…

Я срываю снимок с ветки вдоль дороги,

зажатый в листьях одним из уходящих:

свадьба, девушка в шёлковом, не невеста,

и другая, тоже в шёлке, обе кажутся потерянными,

заблудившимися в гостиничном лесу в поисках банкета …

Поля горят за спутниковой антенной.

Вертолёт проплывает над больницей.

Горький дым, пустые дома.

Женщина поворачивается к мужчине и говорит:

в телеверсии они всё переделают.

Они нарушат трансцендентный порядок,

вечернее великолепие неба над океаном,

от которого только холод и тень

когда-либо доходили до нас…

Итак, Ипполит, врата ада:

его свадебная речь: он целует

какую-то другую женщину. Она рассказывает ему историю.

Их поезд проносится мимо ледниковых озёр.

Её история постоянно меняется. Она раздевается.

Становится трудно следить за сюжетом.

Поезд, разговор, и теперь ещё секс состязаются в скорости.

У женщины теперь другие черты и более яркие волосы

И гробница воды поднимается из моря …

Священный свиток закрывается.

Последний час проходит, не показан…

Сухое золотое сено, склон чёрного чертополоха.

Нет никаких ворот, скрытых в сиянии,

сквозь которые нам странствовать в своём следующем испытании,

охотясь, как никто прежде, за предательствами возрождения.

Всякий ли может видеть границу сада, - спрашивает кто-то.

Всякий ли может связать части, которые мы видели, -  спрашиваю я.

Что скажете об огороженной дорожке, круге

в центре круга? Что скажете

о священном квадранте, вырезанном в камне,

водоёме с лилией и ручье?

Не сейчас. Больше всего:

только проблеск матового золота

в огне, и слегка колеблющиеся тени,

в которые ускользают творения …

Ребёнок скользит в сон,

далеко от игрушки на ночном столике.

Ядовитое замечание и угроза,

белый блеск на траве. Роса

или даже сон, исчезнувший в жару,

слишком тонкий, чтобы чувствовать что-то кроме холода…

Ты просыпаешься в кресле

умершего друга.

Ты раскладываешь его вещи.

Блокноты, карандаши, скрепки,

каждую изучаешь, раскладываешь по рангу.

Темнота льётся через далекий край города.

Когда ящик освободится,

его жизнь будет завершена.

Печаль исчезает. Твоё внимание

медленно переходит к вынесению приговора тому, кто

год за годом видел из этого окна

то, о чём ты мечтаешь теперь: аллеи сада

в серебряном свете. Мучение? Награда?

Этот новый трон подходит тебе …

Прозвенел блеск утренних имён.

Что за спасительное затишье для тех, кто уходит?

Дыхание заволакивает цвет инея на детской площадке.

Снимок вернулся из самого глубокого пространства.

Голубая земля тиха и спокойна,

тишина, где проклятия - ничто.

И человек снова рассматривает картинку

в журнале в каком-то зале ожидания,

ожидая слова, смотря на слова:

Эти королевские башни неба -

только свет, легко рассеянный

из пыли по орбите вокруг солнца -

Паломники и беженцы толпятся на холмах

больше почерневших от зелени, чем эти сорняки.

Родина: полицейская акция над горизонтом.

Сады и отели, дымящаяся дыра.

Плоды Эдема сваливаются вниз

по каменному желобу. Тысячелетия,

минута, улетели последние хлопья.

Бог, которому снится наш мир,

не высыпается. Никаких снижающихся стен.

Никаких яшмовых ворот. Никаких неожиданных рвов.

Когда его убили, он дремал у моря.

В солнечном оцепенении этого нелёгкого отдыха

спасение выглядит не более чем обрывками

бумаги, разбросанными на свалке.

Обломки лодки вдоль дороги.

Красный круг на карте, отмечающий

возможность ядовитого облака …

Лепестки рассыпаны по изгороди.

Мама разучивает с мальчиком старую песню.

Мелодия и слова заучиваются

по полчаса в день, первые дни лета …

За пианино в прохладном портике

они размечают паузы в песне.

Мать и сын отмечают и учат интервалы,

где певец овладевает дыханием и сдерживает его.

Зубрежка может подбодрить.

Кажется, что лёгкие и горло мерцают.

Забвение, для которого это – репетиция,

остаётся неизвестным и отдалённым для каждого из них.

Наконец, вопрос высоты тона.

Представь, говорит она мальчику,

невидимое кольцо, плавающее

выше, сразу за губами.

Представь, что ни одну песню не услышишь,

пока слова не всплывут изо рта

и не пройдут через кольцо …

Россыпь ящиков

и картонных коробок, непригодных для перевозки.

Горькие плоды, раздувающий дым:

лимонное дерево у подножия лестницы

возле легковоспламеняющихся зданий.

В «Федре» наши смертные души хотят

снова видеть красоту, которая приводит богов в трепет,

когда они пересекают небо в восхитительном порядке

и купаются в собственном сиянии.

Но некоторые души не могут вернуть

этот мир великолепия.

Несовершенство тянет нас назад …

Живой воздух с ярким песком

или мёртвый с грязным светом.

Потерянная буква в последнем слове

Поцелуй меня в уста,

жених. Спаси меня, пламя.

Рассей меня как хлопья горящего сумрака

сквозь пустой дом, где произошло рождение.

Сделай снежный клин горы -

первое возвышение земли от моря.

Женщина ступает на поток лавы.

Жёлтый шатер на зернисто-фиолетовом камне.

Небо цвета пемзы. Пусть растворяется тьма

с последним мерцанием первой вспышки …

Тот, кто собирается стать пунктиром -

горизонтом льда, вопрошает: Матерь Божия,

какой из наших экстазов приведет нас к совершенству?

В леднике приют монашеских костей -

сверкающие мертвецы, которые верили

с Бернардом из Клерво, истинная

мысль приходит как поцелуй …

Или райское сияние

из корзин с капустой,

почти достигшее улицы. Или сплетня,

расплывающаяся в удушье, произнесённом шёпотом имени.

Чёрная складка твоей куртки, обрывок серебра

на твоей шее, отблеск тайн, произнесённых

однажды, прежде чем устремиться к губам.

Еще раз мы парим в разговоре

между светлым и тёмным

в длинных чёрных волнах твоих волос,

ты отворачиваешься, изучаешь компанию, возвращаешься,

шепча печальные вещи с таким волнением.

Время вламывается в рассеянное восхищение.

Малые радости освещают спокойствие. На рассвете

все расстояния сходятся в горящую точку,

наши тела не более, чем невидимые потоки,

где свет становится золотым, как лёд на горе.

Наши годы могли бы стать завершением

девственного мира, намекаешь ты,

когда более верное

может быть выведено из того, чем оно не является …

И чёрно-голубые тени медлят

в своем приближении, жаждущие бросить взгляд на красоту,

что скрывает день. И выйдет невеста,

и самый неуверенный будет в восхищении.

И она скажет: Имя моё -

буква в последнем слове …

Что до тебя, Эрос в прогнивших одеждах,

среди старых журналов. Твоя карьера  

в лихорадках давно закончилась, когда ты был занят.

Вот уже десятилетие твоей новой актёрской жизни,

как прогулка по различным телешоу.

В самом последнем, двери

странно колеблются, открываясь. Входят копы,

нервничают. Комната «перевёрнута».

Изможденный труп в полумраке. Виски,

порошок, деньги на столе. Раскаленный ТV.

Смертельная гримаса в картонном свете.

Новобранец проверяет твою жизнеспособность. Эй, сержант,

этот парень мёртв уже несколько дней …

Приди ко мне, истина солнца,

сквозь дыру в моей голове.

Приди ко мне, в долгом затишье между

первым и последним -  взглядом, приветствием,

прикосновением, дремотой. Утопическая

дрожь в тёмной комнате …

 Имманентное поручение  

     Серебряная чаша, окровавленный край: луна. Сияющий дым льётся из небесного водостока, ночное небо, сквозь которое электроны излучают свидетельства будущего Холокоста.

      В голубом телевизионном свете пусть отдохнёт строитель, актриса найдет покой. Но певец - пусть он войдет в более тёмную непрерывность.

      Улетает ли в этот час душа из своего дома, чтобы отдохнуть в руках Возлюбленного?  Ночи в Нью-Йорке. Убитая девушка проснулась. Театр, обломки и облако. Золотая арфа, испачканная её кровью.

      Шесть раз солнце и луна зажигают разбитый блеск океана. Она становится бризом, дующим на землю мертвых. Ветви, зелень и сад, обнесённый стеной из камня. Её стража начинается:

       Ничего не позволяй, кроме насилия, которое ты больше не чувствуешь. Ты можешь остаться здесь, пребывая в размышлении. Ничего, из того, что ты делаешь, не вернёт тебя к жизни.

 ___________________________

[1] Паррезия – прямодушие, откровенность, искренность в речи (прим. пер.)

[2] Лаэтрил – непроверенный препарат против рака (прим. пер.)

[3] Льюис Алан Рид (1942-2013) - американский музыкант, певец и автор песен, признанный одним из наиболее влиятельных музыкантов прото-панка и глэм-рока (прим. пер.).