13 октября 2018 | Цирк "Олимп"+TV № 29 (62), 2018 | Просмотров: 1342 |
Увижу чудо
фото Лёли Собениной
Екатерина Симонова
Родилась в 1977 г. в Нижнем Тагиле. Окончила филологический факультет Нижнетагильского педагогического института. Живет в Екатеринбурге. Стихи публиковались в журналах «Воздух», «Новый мир», «Волга», «Новый берег», «Уральская новь», «Урал», «Транзит-Урал», «Плавмост», «Homo Legens», «Вещь» и т.д., в антологиях «Современная уральская поэзия: 1997-2003», «Современная уральская поэзия: 2004-2011» и др., переводились на английский, словенский, украинский языки. Автор пяти книг стихов: «Быть мальчиком» (Нижний Тагил, Объединение "Союз", 2004г), «Сад со льдом» (Москва, Русский Гулливер, 2011), «Гербарий» (New York, Ailuros Publishing , 2011), «Время» (New York, Стосвет, 2012), «Елена. Яблоко и рука» (New York, Ailuros Publishing, 2015).
***
Прежде чем записать стихотворение,
Иван Лалич мог держать его в уме до одиннадцати лет.
Стихи появлялись на свет совсем взрослыми,
с античными пропорциями,
вызывая желание их потрогать,
замершие в движении, как мрамор,
мертворожденные, идеальная песчинка,
которую моллюск обволакивал перламутром
одиннадцать лет,
чтобы избавиться от боли и раздражения.
Я не могу удержать что-то в памяти
даже один день,
не то, что одиннадцать лет, поэтому
пишу слишком быстро,
чтобы запомнить то, что было написано
даже десять минут назад,
понимая главное:
ни одно слово не существует.
На самом деле стихи появляются,
чтобы быть однажды забытыми,
стать призраками самих себя, осознав:
несовершенство – единственно возможная форма жизни.
***
В первый же день в Москве у меня начались месячные,
и отпуск сразу потерял всякий смысл.
Когда мы в издательстве «НЛО»
покупали 23 книги «НЛО» без наценки – мне было так больно,
что я едва могла ходить.
Когда мы сидели на долгожданном вечере Рубинштейна,
я старалась лишний раз не двигаться – было очень больно.
На Красной площади, белая от боли,
я пыталась съесть любимый крендель в розовой глазури,
но не смогла проглотить ни кусочка.
У меня дрожали руки от боли, когда я фотографировала
воробья, рассматривавшего в витрине ГУМа свое отражение,
когда мы вечером покупали для подруги-веганки кусок веганского сыра,
было тоже очень больно, к горлу подкатывал комок тошноты.
Я уже молчу о том, как от боли отказывали ноги
во время туристического осмотра каких-то палат какого-то боярина.
Я привыкла к этой боли. Она – часть меня.
Мне всегда так бывает больно, что я не стыжусь говорить об этом.
Когда я говорю о том, как мне больно – мне становится легче.
Когда месяц случается удачным,
и у меня почти ничего не болит – я тоже всегда говорю об этом,
потому что это лучшее,
что случается со мной за месяц.
Недавно мне сказали, что говорить об этом – отвратительно,
что это раздражает, сильный человек
никогда не должен говорить о своей боли, потому что
мы никому не нужны такими,
какие мы есть на самом деле.
Я хотела спросить, исчезнет ли боль,
если о ней не говорить, если делать вид,
что ничего не было, ничего нет, но
мне не у кого было уже спросить –
с такими слабаками, как я, всегда прекращают общение.
Теперь каждый раз, когда мне больно,
я всегда думаю,
насколько моя боль меня обесценивает:
минус 10 % от стоимости – боль от мигрени,
минус 20 % от стоимости – боль от острой нехватки нежности,
минус 30 % от стоимости – боль от боли родных и любимых,
минус 40 % от стоимости – боль от того,
что я такая, какая есть:
так до сих пор и не чувствую стыда
за свое тело и свои чувства.
***
Несколько лет назад нашла подруге девушку –
Случайно увидела в сети девушкино объявление о знакомстве.
«Напиши ей, - сказала я подруге, -
Посмотри, какая молодая, красивая, умная, как раз в поиске.
Совсем как ты. И имя у нее – как у цветка.
Совсем не хочется, чтобы такая ушла в чужие руки –
Себе бы взяла, но мне-то некуда, сама понимаешь».
Подруга сначала выеживалась, потом написала.
Как я и думала, они друг другом заинтересовались.
Стали встречаться. Дважды приходили к нам в гости:
Первый раз – познакомиться, второй раз –
Девушка в подарок за мое удачное сводничество
Принесла орхидею, покрытую с макушки до пяток
Белыми, нежными и тяжелыми цветами –
С фривольными бордовыми сердцевинками.
Подруга часто мне звонила, спрашивала с переживанием:
«Катька, как там наша орхидея? Жива? Бережешь?»
Я ей всегда отвечала одно и то же: «Все хорошо».
Потом подруга перестала спрашивать, жаловалась, что им скучно,
Что они разные люди. Потом они разошлись.
Будете смеяться, но второй год орхидея не цветет.
Как тогда облетела в несколько дней, так и все.
Листья новые выбрасывает, а стебель – голый, ни почки.
Иногда мне кажется: встану утром, зайду на кухню, увижу чудо:
За ночь орхидея покрылась большими цветами,
Похожими на вылепленные из воска возбужденные вагины.
Не удивлюсь, почему-то так мне кажется. Поставлю на плитку чайник, возьму телефон,
Напишу в контакте дорогому хорошему человеку, как давно не писала:
«С добрым утром. Я так тебе рада». Налью чая, напишу снова,
Потому что о таком всегда нужно говорить, не стесняться:
«Знаешь, сегодня я поняла, что любовь и нежность
Не просто существуют. Они осязаемы, зримы.
Ты сама и есть моя нежность».
***
Больше, чем транжирить, я люблю скидки.
Тогда можно купить вдвое больше.
Беря в руки новую вещь, на мгновение забываешь
О собственном несовершенстве и несовершенстве мира.
В августе поехали в отпуск. Собирались в спешке, поэтому
Только на безжалостном критском солнце обнаружили,
Что пляжная шляпа Елены Федоровны превратилась
В выцветший пельмень. Пошли искать новую.
Женские широкополые шляпы – по 5 евро,
Но женские фасоны ей не идут. Мужские – по 6 евро,
Но слишком большие для ее головы. В итоге
Нашли подходящую в самом дорогом месте –
В сувенирной лавке у Кносского дворца,
Бледно-соломенного цвета, с бело-оранжево-черной лентой –
За 12 евро. Сбила до 7. Все равно дороже, зато как раз по размеру
И красиво оттеняет ленкин свежий загар.
То ли своей явной наивностью, то ли лишне уплаченным смешным евро
Понравились хозяину, веселому полному греку, не умеющему,
Как и мы, говорить по-английски, однако
Язык жестов – лучший из языков:
Сначала он нас напоил лимончелло собственного приготовления,
Потом домашним ликером из розовых лепестков,
Потом домашней ракией. Не заметив сами, купили, конечно,
Еще два серебряных перстня на 10 евро дороже, чем могли бы.
После чего выпили снова, предавшись приятной беседе,
(С одной стороны - чисто по-русски, с другой - чисто по-гречески)
О вкусовых качествах питья, о том, что ракия с секретом –
Он в нее добавляет сухие лимонные корки,
О том, что Елена Федоровна тоже ставит ликеры,
Про погоду на Крите и в Екатеринбурге.
Распрощались, вышли на улицу, слегка покачиваясь,
Сияя и хрустя от удовольствия,
Как только что отданные деньги, железные и бумажные.
Сели в автобус. Уехали,
Чтобы больше никогда сюда не вернуться. Вечером,
Снимая с пальца кольцо, идеально
Подходящее глупой туристке, женщине
Средних лет и весомых достоинств, неожиданно поняла
(Подобные вещи понимаешь всегда неожиданно –
Может быть, потому, что так редко) -
Это была лучшая скидка в моей жизни:
Выжженный солнцем холм, похожий на слоеный пирог:
Остатки одного дворца на остатках другого,
Случайно услышанная русская экскурсоводша,
Рассказывавшая о минойских жрицах,
Как о соседках из соседнего подъезда, которым
Она явно тайно завидует,
Настенная фреска со львом, похожим
На желтого тюленя с завитыми и напомаженными кудрями,
Стрекочущие насекомые, вкус лимонов и роз во рту,
Грек, имени которого мы так и не узнали.
20 банок варенья
1
Когда в 1947 отменили карточки на хлеб,
они всей комнатой собрали деньги и не пошли в училище.
Днем в общежитие
пришла Марья Ивановна/Елизавета Васильевна/Ольга Петровна
(имя не сохранилось, сколько их было, таких Марь Ванн),
узнать, что случилось,
почему пропускают занятия в нашей лучшей из стран
наши будущие лучшие жены, матери, педагоги,
открыла дверь, увидела:
на столе лежало несколько булок хлеба,
дымились стаканы с пустым кипятком,
вокруг сидели, замерев,
Люська – с набитым ртом,
Валька - с куском хлеба в каждой руке,
Анька – только хотевшая облизнуть палец с крошками
(собрала со стола все, чтобы ни одной не упало).
Марь Ванна тихо сказала: «Да вы сидите, сидите, ничего»,
Вышла, закрыла дверь, заплакала.
Сделала вид, что ничего не было.
Не было ничего, понимаете?
2
В 43-м лето оказалось очень сырым.
Картошка сгнила прямо на грядках –
осенью выкапывали одну слизь.
Зимой люди опухали, становились похожи
на эту картошку, которой не было:
водянистые, с земляными лицами,
с обкусанными от голода губами –
хоть чуточка какого-то мяса.
Колхозные лошади и вовсе ходить не могли.
Висели в стойлах на подвесах под живот:
В прямом смысле – между небом и землею.
В переносном смысле – между землею и небом.
Школу в деревне закрыли,
всех детей перевели в районную:
каждый день – 9 километров туда,
девять километров обратно,
каждый день – 50 грамм ржаного хлеба с полынью.
Если везло – давали кукурузный.
3
Весной их колхоз договорился с соседним:
те дали картофеля на семена.
Председатель сказал: «Все по-честному, половина на половину.
Принесешь ведро – полведра тебе.
Принесешь два – тебе уже ведро».
Уходили днем, там ночевали по знакомым и незнакомым,
утром брали картошку, шли обратно:
с горки на горку, с камня на камень,
главное – дойти дотемна, все-таки 28 километров,
недалеко, конечно, но все же тяжеловато,
когда обратно.
Одно ведро в рюкзак на спину,
по ведру в каждую руку.
огород пятнадцать соток, сама понимаешь,
одним табаком не засадишь,
да и что от него толка – только кусок мыла, стакан соли.
Есть-то мыло не станешь.
Ей было 13.
4
На Хайнане за завтраком я поначалу по-русски тихо все удивлялась:
местные ели столько, что мне становилось страшно.
Куда в них лезет?
Потом на змеиной ферме разговорились с экскурсоводом.
Они, говорит, это все после голода
в начале шестидесятых.
Раньше, говорит, было принято зайти в ресторан,
заказать блюд на десять персон, не съесть, заплатить,
все оставить, чтобы было видно,
что он не голоден, может себе позволить не доесть.
Теперь, говорит, начали все-таки
просить завернуть остатки с собой.
Деды, говорит, голодали,
а внуки всё так за них и едят.
Это я поняла. В детстве так и учили:
дома всегда должна быть еда в запасе.
Поэтому у меня всегда припрятано
4 бутылки подсолнечного масла, несколько килограмм макарон,
50 банок консервов, 20 банок варенья.
А то мало ли что.
Понимаю, что это смешно, но не могу иначе.
5
Если бы она дожила до марта 2014г,
Крым был бы ее.
Она все равно ни разу не была на море.
Две ее самые далекие поездки,
кроме поездок к родителям мужа, -
летом 1967 года в Москву с дочерью,
и летом 1977 года в Челябинск за коляской для внучки.
Она была вата,
настоящая вата, что есть – то есть.
Вату, кстати, она уважала.
Когда вышла замуж,
первые ее семейные подушки были как раз из ваты –
сшила сама мешки, сама набила, зашила.
Перьевых некому было подарить.
А купить… На еду-то едва хватало.
Дверь на балкон открыта
С.
Увидел его тогда на улице, немного удивился,
Хотел пройти, думал, ошибся, а он меня сам окликнул,
назвал по имени,
привет, говорит, как жизнь, что нового,
давно не виделись.
Ну что, я остановился, поговорили немного,
спросил у него – что он, да как, да где,
Он мне ответил, что, мол, уезжал надолго,
но вот недавно вернулся.
Тут моя маршрутка подошла, я ему – счастливо, рад был встрече,
он мне – пока, мол, еще увидимся.
Только через две остановки я понял,
что он же умер пять лет назад.
Был на его похоронах, жена его, тогда молчала, не плакала,
только лицо у нее будто совсем выцвело, полиняло.
Помню, как заколачивали гроб.
Помню этот всегда полупустой поминальный суп,
Эти всегда свежие, но всегда жесткие булочки с повидлом.
А.
Стала мне ни с того, ни с сего сниться:
и не мертвая, но и не живая уже.
Будто прихожу на отпевание к ней,
а ее выводят и ставят перед нами.
И она как бы и не труп, но и не живой человек.
Полупрозрачная, какая-то тряпичная, что ли.
Я удивляюсь, пугаюсь, а мне говорят:
Сейчас такие новые правила отпевания,
что вот так их как бы "оживляют"
и они должны присутствовать на службе по самим себе.
И так каждую ночь. Потом начала сниться маме:
та приходит на кладбище, а могила разрыта,
А она в ней лежит и глаза открыла.
А мама думает: да как же это мы ее, живую, похоронили.
И так каждую ночь.
Мама не выдержала, поехала на кладбище.
Потом звонит, говорит: на могиле - дыра.
Прямо там, где голова.
Просто провал внутрь.
О.
Только легла, чувствую –
кто-то сидит в ногах, на постели.
Смотрю – папа. Сидит, улыбается, на меня смотрит.
Почти молодой,
в розовой отглаженной рубашке.
Я почему-то так обрадовалась.
Глаза закрыла-открыла, а уже нет никого.
Только утром поняла, что ночью был год со дня смерти.
Значит, приходил попрощаться.
Говорят, через год они совсем улетают.
Не знаю, куда улетают, прочь куда-то.
Е.
Дверь на балкон открыта, хотя я ее точно закрывала.
Редкие снежинки залетают в комнату,
тускло на улице, тоскливо, и она стоит в дверях,
не стоит - висит в сантиметре над полом,
почти совсем незаметно, что ноги не касаются пола,
набухшие на них синие толстые вены,
старческий живот, обтянутый ситцевым домашним платьем,
задевает правым боком облупленный подоконник.
Как-то чудом проснулась. Больше она никогда мне не снилась.
Следующие шесть лет
я спала с включенным ночником. Если забыла включить,
кошка начинает пялиться в пустой дверной проем,
а я никого не вижу,
только понимаю, что кто-то на меня смотрит.
PS
«Я всегда говорила, что любовь — это память.
Но и смерть, и боль — все память.
Я не знаю, есть ли что-то больше, и страшнее, и прекраснее,
есть ли что-то более непреодолимое и бессмертное,
чем память».