Три текста из цикла «Неподвижность» (дебютная публикация)
Антон Корнеев
Из автобиографии Антона Корнеева
Родился 4 ноября 1989 года в городе Куйбышеве. Семи лет пошёл в школу, гимназию №11 города Самары, проучился в ней девять классов, в десятом был исключён по неуспеваемости. В 2006 году был зачислен в школу №37, ушёл после нескольких месяцев. В 2007-2009 годах работал в отделе дизайна и вёрстки журналов «Я покупаю» и «Девять линий» в Самаре. В 2010 году поступил в издательско-полиграфический техникум, окончил первый курс, потом ушёл. В 2010-2012 годах работал официантом, ходячей рекламной конструкцией, ведущим китайской чайной церемонии, помощником преподавателя Йошинкан Айкидо в детской группе, сколотчиком бумаги, а затем вторым печатником в типографии «Агни». В 2012-2014 годах работал обозревателем и репортёром общественно-политического портала «Засекин». В настоящее время работаю промышленным альпинистом в Самаре и Самарской области.
Григорий и его утро
1
На последние деньги Григорий облился спрайтом. Он бежал с места происшествия, стремительности требовал мигающий зелёный, и шёл и наблюдал, как тёмное пятно на серой футболке в районе живота исчезает на глазах – было почти десять часов утра, и оно, это утро, успело раздаться и жарой и пылью.
Средний палец правой руки Григория, в том месте, куда упирается карандаш, когда пишешь, несильно кровоточил – это твёрдая пластиковая крышка фирменного стакана порезала григориев палец, когда стакан внезапно схлопнулся в григориевой ладони.
Григорий рефлекторно пососал палец в месте ранения и установил, что палец и сладок и солён. Он внимательно изучил обстоятельства происшествия и пришёл к выводу, что всему виной дефектная тара, ибо давно освоенный Григорием в совершенстве хват, при котором мизинец с безымянным и большой поддевают усечённый конус бумажного стакана, средний накрывает и плотно прижимает крышку, а указательный фиксирует трубочку, - этот хват гриегориев сбоить не мог.
Он вышел на Садовую – узкую улицу, основание которой запрятано глубоко в старом городе, – там, где тихо догнивают и горят по тридцать штук за лето одноэтажные и двухэтажные деревянные и красного кирпича домики, построенные до революции, и где скучной и старомодно обстоятельной их смерти мешают, возникая то тут то там и навязывая своё соседство, блочные высотки, схваченные тонированным стеклом. Там, в старом городе, Григорий и хотел быть и пить холодный спрайт, но спрайта не было, и он шёл туда без спрайта и без мыслей.
2
В старом городе Григорий первым делом свернул в один особенный дворик. Здесь большой густокронный тополь глухо шумел под несильным ветром. Тополь слегка наседал на домик, и тот кренился вторым своим этажом, деревянным в отличие от кирпичного первого.
Здесь стоял и заворожённо, с приоткрытым ртом, ковырялся рукой в заднем проходе совершенно голый необыкновенно пузатый мальчик лет трёх. Григорий показал мальчику открытую подъятую ладонь и немного зубов – так он умел реагировать на детей, но мальчик глядел сквозь и не шелохнулся.
Здесь был сарай, сколоченный так и эдак из разноразмерных досок. Фронтальная глухая стена его была не однажды выкрашена – разноцветные одинаково невзрачные струпья отпрянувшей краски покрывали её.
Здесь был бездвижный воздух, прохладный и волглый, одухотворённый одним на весь дворик туалетом – чуть больше обыкновенного гроба будкой, скрытой разросшимися кустами сирени.
Здесь вросла в грунт спущенными колёсами старая бежевая подёрнутая ржавчиной «Нива». Беременная рыжая кошка спала под ней.
И здесь была водоразборная колонка. Одной рукой вдавливая рычаг колонки, а другой горсть за горстью забирая и вдавливая себе в лицо воду, Григорий умылся и попил. Весь обрызганный, он разогнулся и хотел хорошенько улыбнуться, но был тотчас осажен – немыслимая тишина, замкнутый в ней сложный шум листвы тополя под лёгким ветром, слегка раняще интенсивное движение света в каплях воды, сковавших ресницы. Григорий зажмурился. Он следил за каждой каплей, скатывавшейся по кривой по лицу или по руке. Он чувствовал своё дыхание, знал его неподконтрольность и считал, что это очень много.
3
Григорий открыл глаза и увидел прямо перед собой голое белое тело мальчика. Лицо мальчика мгновенно скривилось и налилось кровью, его щёки забрали его глаза, и он принялся плакать, беззвучно и бесслёзно, и руки его, свободно висевшие, приводились в движение его грудной клеткой – та вбирала воздух рывками.
На беззвучный вопль его из-за обитой коричневым линолеумом двери выбежала старуха. Старуха была замечательно маленькой. Чёрные галоши, голубые голые голени, бежевое пальто, застёгнутое на все пуговицы, голова с короткими вырыженными хной волосами – всё это укладывалось в сто сорок сантиметров.
Пока худосочные серые руки её, пронзённые и крепко стянутые фиолетовыми и зелёными венами, пробирались в белые мягкие подмышки мальчика, слезящиеся глаза её зло смотрели на Григория. Она уносила мальчика двигаясь боком, чтобы продолжать следить за Григорием. Она что-то гневно бормотала. Григорий различил:
- Им только срать. Срут и срут.
Взявшись за ручку двери, она приостановилась и недолго глядела отвлечённо прочь, а затем произнесла мальчику в лицо:
- С ума сбрендили психи ненормальные.
Дверь захлопнулась за старухой и мальчиком. Образовавшийся от удара глухой ветхий звук быстро исчез из воздуха.
4
Григорий собрался уйти, но не вся вода, изверженная из колонки, следовала по заданному пути – по ржавой половине разрезанной вдоль трубы, а затем по канавке, проделанной по краю дома и дальше через тротуар, - к стоку в ливневую канализацию. Небольшая часть воды отделялась ещё во дворе, сразу по освобождении от железа, и образовывала рукав, шедший на улицу мимо канавки по растрескавшемуся бугристому асфальту заезда во двор, и Григорий, видя сложное распределение вод рукава по трещинам и углублениям, снова нажал на рычаг колонки.
Когда рукав был достаточно напитан, Григорий аккуратно, чтобы не задеть ни струи, ни лужицы, в несколько прыжков перенёсся к началу заезда во двор и стал наблюдать, как шли на него потоки воды – медленно и тяжело они поглощали, выступ за выступом, грубо шершавый асфальт; они скапливались перед возвышениями и из этих скоплений вдруг роняли быстрые узкие прямые струи в канавку; они заполняли трещины и скрывали их под собой; они поднимали содержимое трещин, и в их размером с подушечку указательного пальца кончиках на солнечном свете мерцал мелкий сор, движимый их, потоковыми, внутренними потоками.
Проделав свой путь, поистощившиеся воды попадали в канавку возле угла дома, в самом начале заезда во двор, а оттуда через тротуар и по краю дороги стекали в канализацию.
Всё это время Григорий сидел на корточках, иногда чуть отступая, и смотрел – внимательно и небеспристрастно. Он с трудом и с сомнениями по поводу того, стоит ли оставлять наблюдение, встал и нашёл себя сильно запыхавшимся и совершенно растерянным.
5
Осторожно, опасаясь неверности ног, Григорий сделал несколько шагов. Он вышел из двора, он дошёл до перекрёстка и восстановил дыхание. В своём бессилии он казался себе полым и лёгким. Некоторое время он простоял на перекрёстке, занятый вспоминанием слова «чучелко», а вспомнив его, не мог вспомнить, зачем вспоминал.
Он углублялся в старый город, выбирая неосвоенные повороты и стараясь держаться в тени.
Он зазевал на ходу. Да такими зевками, что их нельзя было проглотить за раз, а только за два раза. При этом глаза его утопали в горячих густых слезах, он оступался, ронял свои слёзы на пыльный асфальт.
Он всё пытался перемочь мучительную зевоту, когда увидел, что он в тупике – в самом начале улицы Чапаевской. Он сосредоточился, направился, он решил идти до предела, до оврага, откуда берётся улица Чапаевская.
Справа, под небольшой кирпичной аркой, которой срослись два кирпичных замшелых и пообтёртых, но крепких и жилых домика, лежал поперёк дороги человек. Без избытка и недостатка помещался он в проёме. Лежал он навзничь, головой к оврагу, дремал спокойно, дыша через приоткрытый рот, и приветная мягкая пыль принимала его голову с зачёсанными налево чёрными густыми волосами длиной не меньше указательного пальца. Он был в простом и опрятном сером пиджаке, таких же брюках, в белой рубашке. Правую руку он держал в кармане брюк. Босые ноги его были велики и грязны неимоверно.
Григорий шёл по тротуару кося глаза, пока это позволяло видеть человека, а как только тот оказался вне досягаемости, Григорий остановился, развернулся и медленно, с сознанием обречённости, пошёл смотреть на человека впрямую.
Некоторое время Григорий смотрел на дремавшего человека, некоторое время сомневался, довольно ли смотреть на него.
Он ничего не решил. Беспамятный, беспутный, он сделал шаг и полдругого прочь, но тотчас же человек зашуршал и задышал тяжёлым пробуждением. Григорий хотел скрыться. В волнении завершал он шаг и завалился и попрал свернувшуюся в тени старую собаку – та исчезла не прозвучав, не обернувшись.
Подойди, - сказал человек, и голос его был чист и низок.
Григорий приблизился не слишком и стоя внимал, как человек, кряхтя изрядно и обратя невозмутимое лицо к небу, роется где-то под собой левой рукой, а затем извлекает откуда-то из-под себя чёрную лощёную маленькую, в две ладони, дамскую сумочку на тонкой блестящей цепи и тянет её обеими руками, сколько хватает рук, Григорию и смотрит на Григория.
- Ты эту сумку ищешь? - сказал человек, интонационно обособив слово «эту».
- Нет.
- А?
- Нет.
- Эту сумку?
- Я ничего не ищу.
После этих слов Григорий уходил – уходил сам не свой и ничего больше не слышал. Ноги несли его своим промыслом. Немыслящий, он только мучился стыдом, и жар пробирал его лицо и его грудь.
Стремясь скорее свернуть, он задел левым бедром угловой выступ дома, и боль была злой и не непосредственной. За этим углом или через полшага после него Григорий почувствовал, что укрыт непроницаемым, и пропал из собственного вида.
2014
К. и его урон
К. выбрал и отправил немного слюны в песок перед собой, причём губы его подобрались и образовали глубокую дугу с концами книзу, приподнявшийся в напряжении подбородок сморщился, и кровью налились хребты его извилин. Язык К. был до снования обволочён синим красителем, не пропадал, не сглатывался мыльный привкус. В полёте голубой плевок начал раздваиваться на чуть неравные части и погрузился в серый пыльный песок песочницы в форме направо лёгшей восьмёрки.
Объяснив, что тысяча лет – это нисколечко, красивая Алина Тулова встала с противоположной стенки песочницы.
- Это самый вкусный, - сказал К.
Случилась пауза, К. по-прежнему был обращён лицом к плевку.
- Да хоть обожрись, Васёк, - она стремительно уходила, видимо гневясь, было известно, что К. не Васёк.
Непочатый фруктовый лёд «ФРУКТ КРУТ» со вкусом ежевики подтаивал в его левой руке, крупная синяя капля сошла по плоской палочке и раздалась по его направленному вверх большому пальцу, в правой он держал такую же палочку, только пустую.
К. поднял лицо, он видел, как с ритмически удаляющихся розовых трикотажных бридж в районе ягодиц понемногу опадают кусочки тёмно-зелёной краски – верхняя горизонтальная доска стенки песочницы, на которой сидела Алина Тулова, стала от времени вогнутой и потрескавшейся и начинала отдавать краску.
К. стал поскорее есть фруктовый лёд, с шепчущим хрустом он ломал зубами слои, куски он способно перемещал во рту подальше от зубов.
Плевок в форме вправо лёгшей восьмёрки, что сначала поднимался выпуклостями над краем образованной им при падении такой же формы ямки в пыльном песке и был схвачен коркой этого песка и принял его в себя, теперь сошёл в глубь. В ямке остался коричневый чуть выдающийся силуэт с островками подсыхающей грязно-голубой пены посередине каждой части восьмёрки.
Он доел фруктовый лёд, бросил палочки в гусиную травку поодаль и стал тереть друг о друга липкие ладони, липкие пальцы.
Вскоре К. встал и тотчас по множественному треску под ягодицами установил наличие мелких кусочков тёмно-зелёной краски на серой толстовке, что была обёрнута вокруг его пояса и бёдер, пока он сидел. Он взял толстовку за плечи и, нужен ты мне тыщу лет, тряхнул ею с силой. Случился глухой и как бы запавший с одной стороны хлопок.
Он был мгновенно окорочен болью, боль забрала его лицо. Просквожен ею, скован и охаочён, он ощутил, как туго он вдет в пространство, он ничего по-настоящему не видел дальше своей кожи, дальше поверхности своих бессмысленно раскрытых глаз. Он не дышал, и только выдох случился сам собою, когда боль начала отступать – волнообразно, как и наступала.
К. нашёл через время, как был скован: он стоял в полупоклоне, руки внизу крепко сжимали толстовку в плечах, подбородок ушёл навстречу кадыку, на шее выступили и напряжённо дрожали жилы.
Оправившись, он подошёл к ближайшему автомобилю, то была белая «девятка», и наклонился и стал с расстояния сантиметров в пять рассматривать неявное отражение своего лица в стекле автомобиля. Оно, лицо, было видимо цело. К. присел на бордюр в тени автомобиля и просидел там несколько времени без цели. С его опущенного лица, с кончика носа, одна за другой вдруг упали две капли, от удара они растащились по асфальту и стали две красные кругообразные кляксы, одна крупнее и с выраженным хвостом.
К. встал и снова стал вглядываться в стекло автомобиля. Кровь сочилась из переносицы, из точки, что на полсантиметра правее центра маленькой горбинки на носу. Одна красная кривая шла по хребту носа, другая огибала его по правой стороне, касалась уголка губ и дальше уходила мимо подбородка по шее. Он стал ладонями, тыльными их сторонами, отирать нос, кровотечение слабело. Он облизал губы, и кровь была горячей и безвкусной, и была ярко-красным на голубом.
2015
Константинов и его неготовность понять себя
Корчами обращённый в фигуру, не имеющую подобия, - торсом туго вдетый в кресло, так что грудь его прижимала к сиденью никак не защитившиеся руки, с ногами, как попало растащенными по полу у подножья кресла, - Константинов непроизвольно, бессвязно отмечал проявления предельного забвения тела. Он был счастлив приспособить кашель для осуществления выдоха, так как другие способы выдыхать оказались для него недоступными, он не мог соединить веки правого глаза и сносил острую боль и, с неменьшей скорбью, чувство омерзения от контакта слизистой оболочки глаза с искусственным ворсом обивки кресла, старой и пыльной, светло-бежевой с болотного цвета узором, называемым растительным.
Сумерки случились стремительные, фонари у разбитой и пустой в это время, схваченной снова замёрзающей чёрной слякотью дороги, на которую выходили окна обжитой Константиновым квартиры, ещё не действовали, и было почти по-деревенски темно, когда Константинов потихоньку приходил в себя. Он сначала встал аккуратно на колени и стал правой рукой разминать затёкшую левую. Затем поднялся и, памятливый, пошёл несвободно — правой шагая, левую подтягивая.
Ничего не осветив, Константинов достиг кухни и поставил огнеупорного стекла чайник на газовую плиту. Он смотрел на воду в чайнике, подсвеченную и движимую голубым газовым огнём, и хотел в ту минуту насколько возможно основательно подумать о свершившемся в тот день. Он так и спросил себя напрямик:
- Нахуя ты так унижался?
Тотчас, как он произнёс эти слова, ему стало смешно, он улыбнулся немного в темноте. Вновь серьёзный, он то же спросил иначе:
- Зачем?
Но так заданный этот вопрос показался ему совсем нелепым, и он захохотал уже беззастенчиво и на том кончил рефлексию.
Постепенно успокаиваясь, тря и мня правый глаз, разболевшийся, по-видимому, от вызванных смехом слёз, Константинов выключил конфорку, так как установил, что не хочет чаю, и отправился в спальню и вспоминал по пути, на каком месте прервал вчера чтение.
2015