Римская осень
Дмитрий Веденяпин, стипендиат Фонда Иосифа Бродского 2011 года
Собственно, европейская древность дала о себе знать уже в самолете «Алиталии». Еще не античная, но уже древность. Унитаз! Последний раз такой потрескавшийся от старости унитаз я видел в коммуналке (одной из немногих доживших до наших дней) на Чистых прудах. Только на борту самолета вместо бачка с водой под потолком и цепочки с гирькой – эх, хорошо бы они здесь смотрелись! - была стильно дисгармонирующая с этой не стесняющейся себя ветхостью кнопка в стене. Фактически, это было краткое введение в бытовую философию Старого Света, лаконично-показательное воплощение основных принципов европейского дизайна: если вещи пригодны к употреблению, не нужно менять их на новые просто ради моды. Во многих домах (в самых разных европейских странах) чувствуется это благородное почтение к старым вещам. Иногда такое почтение граничит с почти религиозным почитанием - люди готовы терпеть неудобства, лишь бы не «обидеть» старые предметы. Дети, где бы они не родились, знают, что вещи (не только игрушки, игрушки само собой) живые. Кажется, в Европе об этом – редкий случай! – не вполне забыли и взрослые.
Прилетел я уже в темноте, чудом не разминулся со встречающей меня аспиранткой Римского университета Ла Сапиенца (больше получаса мы ждали друг друга в разных углах аэропорта), и на такси (водитель был похож на неуклюжего студента-гуманитария – очки на умном лице с высоким лбом, покатые плечи, женские руки) примерно за полчаса добрался до «моего» Виколо дель Леопардо (Леопардового переулка).
Выйдя утром на балкон, я увидел вид: черепичные крыши соседних домов (разумеется, то тут, то там что-нибудь отвалилось-откололось), стены в трещинах и подтеках, фрагмент купола ближайшей церкви, тесный дворик с несколькими поломанными стульями и накрытым дырявой попоной мотоциклом, неизменное белье на веревках, вьющиеся и невьющиеся растения в горшках и кадках, короче говоря, обаятельный южный город, похожий на все сразу: старая Барселона, Стамбул, Тбилиси… Охваченный понятным волнением, я впервые закрыл ключом «мою» квартиру, спустился по винтовой лестнице со второго-третьего этажа (я так до конца и не разобрался, как правильно считать) и – сделав максимальное количество ошибок (первая кнопка зажигала свет в подъезде, вторая – непрошенный звонок в квартиру на первом этаже (Бонжорно, скузи, ха-ха…) – нажал, наконец, на нужную, отпирающую входную дверь.
Трастевере – один из самых прекрасных и, несомненно, самый уютный район Рима. Никакого асфальта – исключительно брусчатка, удивительные цвета домов, напоминающие Венецию (минус каналы и каналетто, Трастевере, конечно, ближайший римский родственник Венеции), лабиринтоподобные узкие улочки. Некоторые совсем узкие – двум велосипедистам трудно разъехаться. Поэтому, когда я в первый раз увидел, как в одну из таких улиц въезжает рейсовый автобус, я не поверил своим глазам. Разумеется, никто больше в это время не то что ехать, даже идти там не может – ну и не идут-не едут. Ждут. Без раздражения. Это отличительная черта сегодняшнего Рима, его кредо, если угодно: вместо того, чтобы перестраивать, иначе говоря, ломать (хотя в римской истории такое, конечно, случалось) или запрещать (допустим, объявить Трастевере пешеходной зоной), оставить все, как есть, не вмешиваться. А в результате, все как-то уживаются друг с другом, и город остается тем, чем, по-видимому и задуман быть Город (по крайней мере, когда нет войны, чумы, а в ноябре плюс двадцать): разноцветным муравейником.
Первое знакомое лицо, которое я увидел в Риме, было лицо Елены Георгиевны Боннэр. Итальянская Елена Георгиевна работала продавщицей в киоске «Лимонате» напротив Понте Гарибальди. Я на всякий случай смущенно кивнул.
На третий день моего приезда в Рим мне предстояло встретиться с главной покровительницей стипендиатов Фонда Бродского, профессором-славистом и переводчицей Клаудией Скандурой. Клаудия сказала, что будет ждать меня под балконом, с которого любил обращаться к своим согражданам Муссолини. Накануне мои новые друзья взволнованными голосами предупредили меня, что синоптики обещают сильный дождь, и посоветовали посмотреть почасовой прогноз погоды в интернете. Я посмотрел: 11.00 (время предполагаемой встречи) – дождь на фоне более или менее голубого неба, 12.00 – начинает темнеть, 13.00 – страшная темень, буря. Грозовые ливни до самой ночи. В общем, последний день Помпеи. Стыдно признаться, у меня даже мелькнула малодушная мысль предложить Клаудии перенести наше свидание на другой день, но, услышав в трубке ее бодрый голос, я постеснялся. Прихватив зонт и непромокаемую куртку с капюшоном, я отправился на площадь Венеции. 11.00, 12.00 – никакого дождя, прекрасный летний день (7 октября). Около часу дня минуты две с абсолютно ясного неба упало несколько капель. Через полчаса из набежавшего облачка – еще несколько брызг. Около трех и вправду немного потемнело, и целых десять минут сеял мелкий дождик. Потом опять выглянуло солнце, и на этом все – никакого дождя до конца октября. Я улетал из Рима 11 ноября, за все это время дождь шел четыре раза. И никогда – целый день. Температура ни разу не опустилась ниже 18 градусов. А большую часть октября было 22-25. Осень по-итальянски. Как, на сказочный лад, заметила поэт, переводчица и красавица (замечательный тип красоты, когда во внешности есть одновременно что-то крестьянское и аристократическое) Аннелиза Аллева: «У нас в Италии дождь иногда борется с солнцем, но солнце всегда побеждает».
В Риме как бы сами собой вспоминаются мандельштамовские слова «Природа – тот же Рим». Причем, возникнув в сознании, они тебя (по крайней мере, так случилось со мной) уже не отпускают, а преследуют, как назойливый мотив. В самом деле, вокруг не просто пальмы, а колонны пальм, не просто пинии, а скульптуры пиний… Даже дубы здесь «каменные» (так они называются) с листьями совсем другой формы, только желуди такие же. Ну, и с другой стороны – сталагмиты знаменитого кошачьего города, гигантская ракушка Колизея…
Города, как и люди, отличаются друг от друга много чем: возрастом, опытом, в конце концов, архитектурой, но главное, никогда не совпадающим отношением к двум самым интимным на свете сферам: любви и смерти. Про любовь – отдельный рассказ, а сейчас – про смерть. В Риме с его многовековой историей, уместившейся на сравнительно небольшом пространстве («исторический» город можно пройти с севера на юг, максимум, за час) не может не возникнуть ощущения несоизмеримости этой толщи времени с чудовищной краткостью жизни отдельного человека. Глядя в лицо Риму, нельзя не почувствовать себя бабочкой-однодневкой. Когда думаешь об этом не в Риме, а где-нибудь в другом месте, например, как я сейчас, в Москве, никакой радости от этой мысли не испытываешь. Но в Риме, медитация на тему стишка про Соломона Гранди, странным образом, переживается иначе, душа делает таинственное сальто-мортале, и тебе невесть откуда дарится что-то вроде спокойствия. Город определенно говорит тебе: не бойся смерти, в мире – а мир, как известно, и есть Рим, так же как Roma – Amor(e), – а значит, и в тебе самом присутствует что-то такое, что огромнее и сильнее страха смерти. Здешний воздух заряжен всеми видами бесстрашия: от бесстрашия гладиаторов и кончавших собой патрициев до бесстрашия стоиков и христианских великомучеников, включая апостолов Петра и Павла. Ну, а тем, на кого навалилось ощущение бренности и ничтожности человека перед плывущими из темноты столетиями, а никакого чувства покоя при этом не возникло, я настоятельно советую посмотреть гениальную «инсталляцию» из костей и черепов в крипте капуцинов на улице Витторио Венето! Этакая чисто-прибранная каменная избушка католической бабы Яги с выдающимися художественными способностями. Не может быть, чтобы тамошние часы, светильники, орнаменты (все из костей) и облаченные в монашеские плащи скелеты не вдохнули в вас радость и не подарили чувство защищенности и уюта (сила этого чувства равна его парадоксальности)! Кстати сказать, крипта капуцинов, так же как попадающиеся на каждом шагу обломки античных колонн и стен (и, разумеется, не только обломки, но и более или менее сохранившиеся колонны и стены), каменные и бронзовые памятники, древние каменные таблички с именами покойников, которыми здесь любят украшать стены зданий, гробницы и саркофаги в бесчисленных храмах сообщают еще об одной особенности специфически римского восприятия смерти: вам как будто предлагают не уходить с земли целиком, рекомендуют задержаться в материальном виде. В римском переживании бессмертия несомненно есть что-то египетское. Неудивительно поэтому, что на «английском» кладбище в Тестачо (где похоронены Китс, Шелли и наш Вячеслав Иванов) стоит (в качестве одного из склепов) слегка уменьшенная копия египетской пирамиды. В общем, если с наблюдением Осипа Эмильевича про природу Рим согласен, то с его же язвительным замечанием про «пустячок пирамид» явно нет…
Надо было дойти до Пьяцца Трилусса, перейти через Понте Систо (построенному во 2-ом веке – сначала этим диковинным датам удивляешься, но вскоре привыкаешь), миновать воспетую Бродским Виа Джулия, пройти чуть вперед, повернуть налево, и вот ты (я) оказывался на Кампо деи Фиори (Площади Цветов). Ежедневно часов до двух дня тут согласно названию продают цветы, а еще фрукты, овощи, сыры, пасту (в смысле, макароны), сувениры и т.д. и т.п., короче говоря, устраивают самый настоящий – рынок. К трем часам все прилавки и навесы убирают, а на площади остаются только расставленные по периметру столики открытых кафе и памятник Джордано Бруно на высоком постаменте. Памятник очень красивый: высокая фигура в длинном плаще с капюшоном, прекрасное суровое лицо героя, каковым он, конечно, и был. Считается, что именно тут его и сожгли. Но самое поразительное, что в некотором смысле его продолжают сжигать ежевечерне. Дело в том, что вся площадь заставлена огромными цилиндрами из огнеупорного стекла, в которых пылает огонь. В темноте, особенно издали, зрелище довольно зловещее. Разумеется, это просто эффектная подсветка кафе и ресторанов (такие газовые горелки стоят по всему городу), но на Кампо деи Фиори это, конечно, воспринимается особенным образом. Представьте себе, если бы на месте гибели, ну, скажем, генерала Карбышева, построили ледяные горки для катания. Но Рим и тут делает какой-то магический кульбит, совершает исторически-психологический сдвиг и полностью убирает ощущение неуместности, не говоря уж о неуважении или кощунстве. Чтобы в этом убедиться, достаточно присмотреться к выражению лица Джордано Бруно. Совершенно очевидно, что он не чувствует себя оскорбленным и взирает на пьющих, жующих и «праздно болтающих» вполне благосклонно.
Почти каждый день примерно между 5-ю и 7-ю вечера в небе над Римом можно было наблюдать удивительные птичьи шоу: невероятное количество птиц (мне сказали, что это скворцы) свиваются в шар, вытягиваются в ленты и «дирижабли неизвестного направления», снова сжимаются в черную пульсирующую точку, и при этом таких стай в воздухе не одна, а, допустим, три сразу! Настоящий живой фейерверк! Я часто стоял на Понте Систо в компании других восторженных ротозеев и не мог отвезти глаз – никогда не видел ничего подобного. Судя по реакции остальных, такое не увидишь не только в России, но и во Франции, Англии, Америке, короче, нигде. Однажды во время очередного скворцового шоу я познакомился с изготовителем и продавцом украшений Эдуардо. Обсудив скворцов, мы как-то незаметно перешли на музыку, живопись и литературу. Эдуардо оказался поклонником Беккета, Ионеско, Камю и Достоевского и отчаянным ненавистником всего застывшего, шаблонного и предсказуемого. Когда около половины восьмого я собрался уходить, Эдуардо напутствовал меня прекрасными словами: «Have a nice dinner». В Италии это звучит абсолютно естественно, но кому придет в голову пожелать такое у нас? При том, что сегодня в России, казалось бы, тоже есть неплохие продуктовые магазины. Ясно, что дело тут не в каком-то особенном чревоугодии итальянцев и даже не в пресловутой средиземноморской «культуре застолья», а в принципиально иных по сравнению с нами отношениях со временем. Да, по-моему, это снова связанно со временем. Помните, была такая книга: «Кто держит паузу?». Книга – про театр, но, формула универсальная: просто подставьте на место зачарованного пространства зрительного зала – время. Итальянцы явно лучше нас чувствуют, как правильно вести себя со временем, и в результате, его (времени) у них больше. Не в последнюю очередь, благодаря пиетету, который они испытывают к таким важным структурообразующим элементам дня как обед и ужин. А уж если речь зашла о еде, не могу не упомянуть еще об одной «говорящей» местной особенности: продавцами в сырных отделах тут, как правило, работают мужчины под шестьдесят с лицами академиков. Это удивительно, потому что при всей своей дружелюбности средний итальянец отнюдь не похож на академика, интеллигентных лиц в уличной толпе римлян не так уж много. В этом отношении, конечно, ни одна страна не может соревноваться с Англией.
Хранитель римского наследия В.Иванова А. Шишкин подарил мне два тома «Русско-итальянского архива», составленные им совместно с Кристиано Дидди. Среди прочего в этих книгах собраны записки и выдержки из дневников культурных русских людей, побывавших в Италии в конце 19-го, начале 20-го веков. Интересное чтение! Невозможно не заметить, что одна из доминирующих нот – раздражение против европейцев (не исключая и самих итальянцев) и американцев (с их джаз-бандами, виски, сигарами и т.д. и т.п.). По мнению мемуаристов, все они – страшные пошляки, мешающие наслаждаться прекрасной итальянской природой и тем, что уцелело от Древнего Рима. Примечательно, что чем одареннее рассказчик, тем этого раздражения меньше, а то и вовсе нет (например, у Блока и Добужинского). Хотя я, конечно, не был тогда в Италии, но, на мой слух, эти нападки звучат неубедительно. Нельзя говорить правду таким самодовольно-злобным тоном. Как бы там ни было, сам я свидетельствую, что нынешние западные туристы, не говоря уже о местных жителях, абсолютно ничего не портят. Если видишь в толпе человека с настороженно-хмурым взглядом, это почти наверняка либо соотечественник (born in the USSR), либо поляк или чех (впрочем, восточно-европейцы скорее грустные, чем хмурые). Но главная разница между западными и постсоветскими людьми даже не в этом… Как-то раз в открытом кафе на площади Навона я увидел невероятно нарядную пару. «Он в цилиндре, она в манто», - что-то в этом роде. В России они, разумеется, казались бы «ряженными», выглядели бы «как на маскараде» или – в лучшем случае – «как в кино». А здесь они были просто хорошо одетой парой, ни больше, ни меньше. Ничего из себя не изображая, они сидели за столиком на площади Навона – двое красивых элегантных людей. Никто на них не косился, никто (кроме меня) на них не пялился, и сами они не поглядывали на остальных ни вызывающе (а что такого?), ни заискивающе (мол, это мы просто так дурачимся), и хотя никто вокруг не был одет так «вечерне», смотрелись совершенно органично.
В этом, кстати сказать, еще одно отличительное свойство Италии: практически любые сочетания цветов и стилей кажутся не просто возможными, а удачными. Например, черно-белые полосатые колонны в знаменитом готическом соборе Сиены. Казалось бы, они должны «выпадать» - основной колорит собора совсем другой, при чем тут эти «тельняшки»? Однако не выпадают. В этом, кстати сказать, еще одно отличительное свойство Италии: практически любые сочетания цветов и стилей кажутся не просто возможными, а удачными. Например, черно-белые полосатые колонны в знаменитом готическом соборе Сиены. Казалось бы, они должны «выпадать» - основной колорит собора совсем другой, при чем тут эти «тельняшки»? Однако не выпадают.
Сиена была вторым из двух городов (не считая Рима), где я побывал этой осенью. Первым – Перуджа. А еще в апреле того же года я ездил в Венецию, но сам по себе – к стипендии Бродского это отношения не имело. В Сиене я выступал перед славистами и просто любителями поэзии. Встреча проходила в местном университете. Все (и саму встречу и застолье после) организовала и отвезла меня из Рима на своей машине Катерина Грациадеи, филолог, исследователь русской поэзии и переводчица (например, «Европейской ночи» В. Ходасевича). Нет таких добрых слов, которые нельзя было бы сказать о Катерине Грациадеи. Красивая? Да. Умная? Да. Талантливая? Да. И так далее, и так далее. Но, пожалуй, больше всего, я был впечатлен ее добросердечием, глубоким и чистым, без всяких «примесей». Вот, по-настоящему, ценный и невероятно редкий дар!
О моем выступлении я, пожалуй, рассказывать не стану, потому что получится «рассказ о себе», чего хотелось бы избежать. Просто назову имена людей, которым я благодарен: Дучо, Стефано, Элиза… Если б мог, назвал бы еще, но хотя я прекрасно помню и лица, и голоса, и даже то, о чем мы говорили, имена, увы, стерлись из памяти…
А выступить в университете Перуджи меня пригласила филолог, выпускница Тартуского университета и ученица Ю.М. Лотмана Маша Плюханова. Маша уже давно живет в Риме и преподает русскую литературу в Перуджи. Но когда-то она преподавала в Тарту, где у нее, оказывается, учились известные сегодня всей литературной Москве Пермяков, Д. Ицкович, Плуцер-Сарно, Морев…
Моей «публикой» были студенты, изучающие русский язык и еще не слишком далеко в этом «изучении» продвинувшиеся, а, попросту говоря, не понимавшие самых элементарных слов. Пришлось не столько вдохновенно декламировать, сколько объяснять и комментировать собственные стихи (с лингвистической и экстралингвистической точек зрения). Занятие, надо сказать, довольно интересное – особенно, конечно, для автора, но, как мне показалось, вроде бы и слушатели не скучали.
На обратном пути Маша рассказала мне массу удивительного об отношениях одних итальянцев к другим итальянцам в зависимости от «места жительства». То, что южная Италия не похожа на северную я, конечно, подозревал и сам еще до моей поездки в Рим, но то, что сотрудники университета Перуджи могут с подозрением относится к своему новому декану только потому, что он не из Перуджи, а из Ассизи (Ассизи примерно в часе езды от Перуджи), и вполне серьезно называть его за глаза «коварный ассизо» (потому что, по мнению жителей Перуджи, такова природа всех жителей Ассизи – а как же св. Франциск?) явилось для меня некоторой неожиданностью.
Примерно в 15-ти минутах ходьбы от Виколо дель Леопардо располагается Американская Академия. Надо забраться на Джаникольский холм, и вот она. Рядом бар, где, по слухам, любил посидеть Бродский. В баре, пусть и не на самом видном месте, даже висит ксерокопия газетной страницы с его фотографией. А на самом видном – как почти всюду – Мерилин Монро. Самая популярная женщина Рима. На втором месте – Одри Хепбёрн. Я сам не удержался, купил и повесил над столом открытку с кадром из «Римских каникул»: Одри Хепбёрн и Грегори Пек спускаются по знаменитой лестнице на площадь Испании.
Американская Академия – комфортабельный дом отдыха для ученых, писателей и художников из разных стран (хотя, конечно, американцев там больше всего), получивших так называемый Римский приз или еще какую-нибудь престижную премию-стипендию. В главном «корпусе» жил мой коллега-стипендиат Фонда Бродского петербургский скульптор Дмитрий Каминкер. Я периодически заходил туда, чтобы поговорить с Димой и поразглядывать достраиваемую им «римскую колонну» из картонных коробок (высоченная (наверное, трехметровая) конструкция с вырезанными со всех сторон нишами-карманами, в нишах – фигурки реальных, полуреальных и вымышленных персонажей, в общем, некая история в «куклах»; еще Дима собирался написать на колонне «текст», но его я, увы, не застал – уехал раньше) и послушать лекции (shop-talks) насельников Академии. Я был на выступлениях историка, художника, архитектора и композитора. И всякий раз это было классно! Умно, артистично, с явным знанием дела.
А еще радовало отношение людей друг к другу: никакой российской подозрительности, ни тени недоверия. Абсолютно простодушная убежденность, что если человеку дали премию, значит, есть за что.
Считается, что с холма Джаниколо открывается один из лучших (по некоторым версиям – лучший) вид на Рим. Вид (особенно из окна студии, куда поселили Д. Каминкера), в самом деле, превосходный, но, на мой взгляд, чересчур предсказуемый (ювелир Эдуардо меня бы понял), так сказать, усредняющий Рим. Получается что-то слишком обыкновенное: большой европейский город с высоты птичьего полета. Любителям «видов» я бы советовал подняться к Вилле Медичи. Несмотря на то, что это место ниже Джаниколо (и, соответственно, видно меньше), на мой вкус, там более правильный угол обзора. Перед вами не просто огромный термитник (как, по-моему, смотрится с высоты любой город), пусть и с многочисленными вкраплениями куполов и шпилей, а действительно невероятно своеобразный – ну да, придется повторить общеизвестное – Вечный город. Кстати о куполах. Самый знаменитый, понятно, спроектирован Микеланджело и венчает главный собор Ватикана. Кажется, это «бонмо» принадлежит Стендалю: « В Риме есть много куполов похожих на купол собора Святого Петра, но сам он не похож ни на один из них»… При том, что я целиком и полностью разделяю нелюбовь ювелира Эдуардо к предсказуемости, вынужден признать, что в некоторых случаях Рим лишает тебя возможности «оригинальничать». По крайней мере, в том, что касается твоей реакции на архитектуру, скульптуру, живопись, короче говоря, на произведения искусства. Все, считающееся гениальным, таковым и оказывается. Из тех, кого, в Италии, разумеется, знает «каждый школьник», но хуже знают у нас (во всяком случае, не так хорошо, как, допустим, Микеланджело, Леонардо и Рафаэля), не могу не упомянуть Бернини и Борромини. И тот, и другой – абсолютные гении!
Я все время хвалил Италию и, вообще, Запад, а родную страну и соотечественников не то чтобы ругал, но как-то само собой выходило, что все сравнения не в нашу пользу. Так вот, вскоре после своего возвращения в Москву, я пошел в ближайший магазин за картошкой. Это презренная проза, а теперь – поэзия. Но сначала – кино. «Крестный отец». Держа пакет картошки, я выхожу из магазина, делаю несколько шагов, и вдруг – тррр! – нет-нет, это не выстрелы, пакет рвется, и картошка (точно, как апельсины дона Корлеоне, – итальянская тема продолжается) катится по заснеженному тротуару. И сразу же ко мне на помощь бросаются двое: «мужчина и женщина» (опять кино), и начинают собирать в кучку раскатившиеся картофелины. Но мало того, девушка, порывшись в сумочке, вытаскивает и с очаровательной улыбкой протягивает мне замечательно прочный полиэтиленовый пакет. Но и это еще не все. Пока мы с этой прекрасной девушкой запихиваем картошку в пакет, снова появляется исчезнувший было молодой человек (я был уверен, что он просто пошел своей дорогой) и вручает мне еще один пакет. Оказывается, он специально ходил за ним в магазин. Так что – нечего! У нас тоже хорошие люди! Да и Москва, как ее не рушат, не калечат, все равно – как сказал один писатель – все-таки не Цюрих! Ну, а по сравнению с Римом даже Париж (Париж!) – всего лишь обаятельное летнее кафе, не более.