Упование сыроежки
Дмитрий Веденяпин
* * *
Снег выпал и затих.
«Нет, весь я не умру»,
Немножко грустный стих
Кружится по двору…
Вот Лева Бромберг, вот
Мы с ним хохочем, лед
Блестит, и жизнь идет…
Идет, идет и – ах,
И – oops, и в ямку – бух
Под фонарем в слезах
Над вымыслом из букв.
* * *
В такой – какой? – то влажной, то сухой
Траве-листве на бледно-сером фоне
Небес, колонн, ступеней, на газоне
Стоит безносый пионер-герой.
Акива Моисеич Розенблат,
Начитанный декан второго меда,
Вообще решил, что это Андромеда,
И Анненского вспомнил невпопад.
Мол, как сказал поэт в порядке бреда,
Вон там по мне тоскует Андромеда.
- Гуд бай, Ильич, большой тебе привет, -
Профессор раскудахтался глумливо, -
Не умерла традиция… Акива,
Ты настоящий врач! Живи сто лет.
Карельская элегия
Тридцать лет не был. Приехал – дождь.
Все ржаво, серо.
На причале в рифму кричат: «Подождь,
Кинь спички, Серый!»
А приятель (выпил? характер – дрянь?),
На ходу вправляя в штаны рубаху,
Тоже на всю пристань пуляет: «Сань,
Пошел ты на х..!»
Все похоже: проза (слова), стихи
(Валуны и вереск, мошка и шхеры,
Комары и сосны, цветные мхи,
Серый).
Просто тот, кто раньше глазел на бой
Солнца с Оле-Лукойе,
Не был только и ровно собой,
Как вот этот, какой я.
* * *
Noblesse oblige. Старик совсем облез.
Чуть что – прыг-скок – и убегает в лес
Сидеть на пне, гудеть-бубнить ab ovo:
Разве мальчик в Останкине летом… И прочее…
То забывая слово,
То вспоминая…
А то летит на велике без рук,
Шурша, за кругом нарезает круг,
То забыва.., то вспоминая слово,
То бабочку раздавит, то грибы…
Эх, Брэдбери бы на него и Чжоу
Чжуана бы.
Вот возвратился б он на свой чердак,
А там не так, вернее, слишком так,
Как есть – и все бы вдруг распалось,
Скажу ль, с очей упала б пелена,
И забыва б уже не отличалось
От вспомина.
Описания бессмысленны
1.
It’s a nice, warm evening, - сказал Бернард
Хартли Питеру Вайни.
Автобус уехал; мы остались у входа в парк
В отсветах тайны.
Описания бессмысленны – даже стручков
Акации, даже ступеней
В бликах, даже сучков
И задоринок, света и тени.
Это поразительные места:
Море, сосны…
That was the last bus home... Деталь пуста –
Вывернись наизнанку, пока не поздно.
2.
Автобус уехал, мы остались у входа в лес.
Было тихо, пахло цветами.
По шоссе процокал всадник – неужто без?
Так и есть! – улыбаясь плечами,
И пропал… И опять закружилось: чьик-чьик, фьють-фьють,
Зазвенело, ожило.
Мимо поля и луга идти было сорок минут,
Через лес – двадцать, тридцать от силы.
Мы пошли по шоссе мимо луга с далекой козой.
Описанья бессмысленны – это понятно,
Как, допустим, Шаламов в Монтрё, а Набоков в СИЗО.
Завтра едем обратно.
М. Ш.
В прохладном центре белого пятна
Отчаянье, надежда, тишина, –
Такая «неслучайная» развеска.
Спасибо, а теперь смотри: она
И ты, и вы сидите у окна –
Темнеет лес, белеет занавеска.
* * *
Мои еврейские друзья
Живут в Америке не зря.
По бостонско-нью-йоркским дачам
Прилежно празднуя шабат,
Они обратно не хотят
Туда, где мы под снегом скачем
И с каждым днем все меньше значим.
Кто это говорил? Житков?
России крышка без жидков.
Из цикла «Памяти СССР»
Зимний вечер.
Знаменитый диктор советского телевидения
выходит из аэропорта «Внуково»
и, как бы не замечая очереди,
ловко оттеснив каких-то мерзнущих под снегом теток, -
юрк! – садится в подъехавшее такси.
Много лет
этот мамин рассказ о прославленном дикторе
служил мне очередной иллюстрацией
общеизвестного факта
аморальности выдвиженцев советского режима.
Стоило этому диктору с его почти левитановским баритоном
появиться на экране,
я сразу же вспоминал эту историю.
Не знаю почему –
может быть, потому что с тех пор
я видел уйму неблаговидных поступков,
совершенных самыми разными людьми,
в том числе мною самим
и даже – как ни прискорбно –
несгибаемыми борцами с лживой советской идеологией,
этот диктор,
несмотря на его бесспорно гадкое поведение,
сам по себе
не кажется мне
таким уж гадким.
Задумай кто-нибудь
(что вряд ли)
снять о нем «художественный фильм»,
главную роль мог бы –
увы, уже не мог бы –
сыграть артист Вячеслав Тихонов.
Изнанкой век
я вижу, как в тот вечер
он возвращается к себе домой,
в свою большую квартиру
с ее просторной праздничностью
(это словосочетание требует пояснений,
но я – зря? не зря? – понадеюсь на читательскую интуицию)
и праздничным убожеством,
толстой необаятельной женой
и худеньким симпатичным сыном;
как, сидя за ужином,
в костюмных брюках и белой рубашке,
густым поставленным голосом,
предусмотрительно убрав из него металл,
приберегаемый для зачитывания постановлений ЦК КПСС,
он рассказывает своим домашним о «загранице»,
окруженный уважением, заботой и,
вполне вероятно, любовью.
Потом он уходит в кабинет.
Над письменным столом,
за которым он, признаться,
почти никогда не работает,
предпочитая читать, да и писать лежа на диване,
фотографии родителей
(простые открытые лица, отец красивее матери),
брата,
сестры
и его самого со всесоюзными знаменитостями:
вот он с хоккеистом Фирсовым
и председателем КГБ Андроповым
после финала чемпионата СССР в Лужниках;
вот съемки «Голубого огонька»:
он сидит рядом с космонавтом Береговым,
за соседними столиками
слегка разбавленные
орденоносными ударниками и ударницами коммунистического труда
Лев Яшин,
Клавдия Шульженко,
Аркадий Райкин…
Загадка
Две приметы-подсказки: трава
В лужах света из трещин
На асфальте растет, и листва –
Ну, ты скажешь! – трепещет.
Левитан говорит: «ГОВОРИТ…»
(Вот еще две приметы:
Мойщик стекол, зажмурясь, стоит
В колпаке из газеты).
Миру – мир, голубике – дурман,
Зайцу – заячья капуста…
Так – во сне – говорил Левитан,
Наяву – Заратустра.
Так, стараясь не вляпаться в грязь
(А ее там не мало),
Мы по кладбищу ходим, смеясь
Как ни в чем не бывало.
Хорошо улыбаться весне,
Строить дачу и планы,
Знать отгадку и слушать во сне
Баритон Левитана.
* * *
Во сне все ясно: ключ в просвете
И луч в замке,
И комнаты (уже не эти,
Еще не те),
И стражница – глаза, как блюдца,
Сама с быка…
Но разрешается проснуться
Пока… «Пока!»
Упование сыроежки
…Рой мух на падали шуршал, как покрывало…
Шарль Бодлер «Падаль»,
пер. А.Гелескула
В насекомых тучах зудья-нытья
С кузовком по ельнику я кружился,
Весь в жуках да мухах, как будто я,
Невзначай скопытившись, разложился.
Перевод есть образ и знак потерь,
Грустный символ поствавилонской эры.
Пусть антропоморфно я был теперь
Бойкой иллюстрацией к стихам Бодлера.
Как в любых блужданиях последних лет
Поначалу казалось: спасения нет.
Но – хотя ни мох, ни тенёк, ни слизни
Не спасли вот этот конкретный гриб –
Повторяя просековый изгиб,
Промелькнула бабочка из прошлой жизни.
И сказал сыроежковый Иезекииль:
«Вот я видел, как в плоть облекается гниль,
В чащах правды под елками греясь»…
Над болотом яснела и хмурилась мгла,
Между кочек в чернике, краснея, росла
Сыроежка, лучась и надеясь.
Экскурсия по Риму
Или
Как Мандельштам Тютчева поборол
Природа – сфинкс…
Ф.И. Тютчев
Вот там Бернини, это Борромини,
Вон пинии, верней, скульптуры пиний,
Колонны пальм и фейерверки птиц…
A destra, a sinistra или прямо –
«Природа – тот же Рим» из Мандельштама
Встречает вас… А Тютчев? Тютчев – цыц!
Hôtel de Russie. Зал «Стравинский».
К.Г.
Актеры оживляют вещи:
Стакан хохочет, сигарета
Рыдает; пальто устало –
Невозможно почти сто лет ходить в героях,
Хотя висеть в углу, наверно,
Еще грустнее.
Мы в ресторане, как в стакане,
Сидим, как добрые злодеи.
У Катерины Грациадеи
Есть дочь актриса.
Она играет в сериалах,
Стесняясь этого напрасно –
Известно, что она прекрасна,
И это классно!
Официант из Пакистана
Мне подает американо,
Все прочие из политеса
Берут эспрессо.
Однажды, заложив за ворот,
Мой друг сказал мне со значеньем:
«Рим – Вечный Город» с удареньем
На слове «город».
Чуть смутный смысл подобных жалоб
Мне ясен, но еще яснее,
Что Катерина Грациадеи
Так не сказала б.
* * *
- Скажи, ты с нами или с ними?
- Я в Риме.
- Смешно… А разве возвращаться
Ты не намерен?
- Поймите, сам вопрос, ragazzi,
Такой не верен.
- Поверь, ты в очень уязвимой
Позиции, дружок беспечный!
Ничто не вечно…
- Кроме Рима,
Который Вечный.