19 апреля 2022 | Цирк "Олимп"+TV № 37 (70), 2022 | Просмотров: 600 |
Маскировочные материи
Юлия Кокошко
Юлия Кокошко — поэт, прозаик. Родилась в Свердловске (Екатеринбурге).
Окончила филологический факультет Уральского гос. университета им. А.М. Горького и Высшие курсы сценаристов и режиссеров.
Член Союза российских писателей.
Автор 5,5 книг прозы и 3,5 книг стихов.
Премия Андрея Белого – 1997 г. – за прозу.
Премия П.П. Бажова – 2006 г. – за прозу.
Стихотворные публикации – в журналах «Урал», «Октябрь», «Воздух», «Новый Берег», «Гвидеон», «Плавучий мост», «Комментарии», «Носорог», «Традиции & авангард», «Флаги», «Дегуста».
Проза — в журналах «Знамя», «Урал», «Золотой век», «Несовременные записки», «Комментарии».
***
…в прочих злодеях — соседка с верхних этажей,
стрижена ржавыми ножницами, что, улетая,
осыпали на главу ее недужное железо, а также
ее зрелый сын, в подражание мамуле — откуда-то свыше.
На моем выходе у М. садилось зрение, а если
приветствуют голоса из ниоткуда, к чему отвечать?
Верно, на мне было тактическое облачение —
со вставками стен, жестяных почт, перил?
Сейчас не припомнить…
Устремись мы к одному звену бытия — лифт или дверь
в парадное, М. шествовала сквозь меня, как входят
в реку, рассекая настеленные по воде прихожую леса
и колпак ближнего дома с серебряным пером.
И громила-створ метил мне в лоб или по рукам.
А в подъемнике М. сразу подминала маршрутный лист
и, не интересуясь моим курсом, отправляла кабину
к своей горной базе, а мне падало — взвиться
в ее вершины, а уж там катиться к себе.
Меж тем мерцающее существование утомляет: то тебя
затуманили в черный мешок — и нет мира Божьего.
То нехотя возвратился. И расход мешков вполне
дотягивает до казни. Впрочем, меня опередили…
Но сынуля М., не вылезавший из мелких кудрей,
с глазами Африки и харматана, встречался мне
почти на каждой ступеньке. В суровый год вымирания
в городе табачных отрад мне удалось догнать два
пучка сразу, и с волшебными помощниками
я грезила воскурить начало великого романа.
Сын кудрей прозрел мое состояние сквозь дверь.
Всякие полчаса он звонил с предложением —
угоститься. И распекал меня за богопротивный сорт,
и рвался — к «Парламенту и к «Макинтошу»...
Не чересчур ли избыточна, гадала я, эта втянутая
в плоть аллегория Амикошонство? Или я ошибаюсь,
и предо мной фигура — Питекантроп по прозвищу
Каннибал с занесенным каменным рубилом?
Наивная душа Sus Scrofa?
К луне мы вычеркнули сокровища — и пролог романа.
К новому солнцу я знала: на любую мою удачу
нарастет тот же сюжет. Вероятно, тягу к сочинительству
не одобрили — и мне прислали блюстителя. В обмен
снизошли к плачам: конечно, ниш в застенке на всех
не хватит, но чуть что освободится…
По вьющему лестничные кольца парадному
прошелестел слух: злодеи самораспустились.
М. взрастила в сынке последний градус мастерства —
и он искусно развинтил на ней шейные гайки,
и голова отпала от М. За что мастеру отворили
врата, где нас пока, кажется, не ждут.
Когда меня спросят, не обратить ли историю
вспять, как ураган Ида — реку Миссисипи,
не отозвать ли указанных лиц, чтоб раскаялись
и сменили пошиб, я переговорю с опытной кружкой,
помнящей кофий пятого года, с одеждами, что колышут
стуле в нетерпенье опять весны, со штабелем книг,
каковые проглочены и уже сходят в угли,
и пока не дождусь их совета...
***
Чернокостные из забав орлицы Нокс —
длинноклюв, мешконос, под снос,
полон лик пустырных оттенков,
неотлучно от танцулек на лунотеке
заарканят мне черный переход
в перечеркнутую хламом и лопухом,
наспиртованную забвеньем библиотеку.
Тут и там проносится вверх
тридевятый вал писанины:
этажи фолиантов и фолианток,
успевая в пути войти в расцвет,
угодить в чернолесье, воспламениться,
и разбросить страницы — на фимиамы,
и откатиться в мнимых.
В этом меркнущем промежутке
и расчленили мою нестойкую оболочку —
на коллекцию марок, две брюквы, пятно и утку,
распихав по бессчетным картонкам книг,
затоптав побежавшую кошениль
и осколки переполоха,
принимая классиков за возниц
на тот и другой карниз…
И пробравшись сюда, мой тошнотик призрак
зажигает спички,
но поди опознай, в каком Шекспире
и прочих замшелых бричках
усыхают ломти моего существа…
Ищем том, что ссудил нам угол — и угловат.
Но сумеем ли взяться хотя б на треть,
чтоб махнуть в Венецию или в Рио на карнавал?
А не то на праздник бродячих дверей,
на парад многозадых
и воздушные гонки на зайцах?
***
Об изощренном мэтре Т.
Многовидящий мэтр Т. прозрел в соседском
сапожнике — контрабандиста, штопающего обувь
только с высокими голенищами, за которыми легко
утаить на время товар, а в скрип сапог и берцев —
ввернуть хруст купюр. С минуты на минуту, предупредил
несчастного мэтр Т., кое-кто нарядятся в полицейских
и явятся отпыжить у него мастерскую, а чтоб вам
найтись здесь завтра, пожалуйте в новую кассу.
И предупрежденный сапожник представил себя
художником со своим прочтением мира,
а длинногорлую обувь — то негабаритным сосудом,
то — проигранным спортивным кубком, и кое-что —
вазой, скворечником, молотоком, а сам он
случайно завернул в эту вымышленную студию, где обуви —
днем с огнем... И жизнь хозяина неведомого интерьера
оценили в рваный башмак и плюнули в него.
Предупредительный мэтр Т. принял даму с ближних
дворов за крупную фрондерку, к которой вот-вот
ворвутся ретрограды и мракобесы — уже переодеваются
в полицейских, собственно — застегивают верхнюю
пуговицу, и несчастная успела испустить столь громкие
стенанья, что ворвавшиеся сличили ею музыки
с ламентациями изголодавшейся кошки — и как низкое
животное, в браке с насекомым гнусом, вышвырнули прочь.
Изощренный мэтр Т. увидел в некоем репортере —
автора множества снимков из мест, которые не просились
сниматься. Мэтр Т. высмотрел несчастного — несущимся
по лесной дороге от разбойников, кстати, тоже
в облаченье полиции, и всякая нога мнимых преследователей
закона равнялась трем собакам-ищейкам. Все петляли
меж соснами, в которые нарядили тюремные опоры,
а зайцы, ежи и шишки нащелкивали вслед. Хотя,
что бы себе ни воображал убегающий, погоню
за ним отрядило не правосудие, а здравоохранение,
полагающее бег — полезным.
На последнем дыхании беглец как будто припомнил
исполнение знакомым танцовщиком партии то ли коралла,
не то полипа и бурой водоросли в известном балете…
И обратился к партии зеленого велюра на валунах
и пнях — и так спасся.
Да славится великий многовидящий мэтр Т.,
благодаря которому все остались целы.
Правда, тоже на время.
***
Дом-то дом, да куда ведом?
Заводил ли польки и ригодон?
Но к вечеру завсегда наливался
совиньоном заката и расставаньем,
сад — за тьмой, задами, к злосчастию передом,
перидром, переплеск, три щипка заварки…
Кто же в нем удержался из завзятых
сторонников? Или то спозаранок, то вдогонку
находили связку его сторон прогорклой —
и стравили баулы углов, калиты и космы,
повсеместно разъятые клювы замков и кошек
с полуслизанной вилкой Вельзевула…
Но окна его до сих пор слезятся
в заживленную вымыслом мостовую.
Кто сместились на зов сирен,
на домогательства строек, осыпанных бумом и бамом.
не то выпасать гусей и цифирь на башне,
рокотать птицеглавыми тисами и дубами…
Задержалась ли над баклушами чья-то речь?
Бьет ли кто-то в рельс —
vivos voco к застолью?
Или ныне в дом-то-доме растет пустотник?
Видно, сам себя сзывает, забыв исчезнуть,
малый дверник: тих, пуглив, несуществен,
как разбитый темнотомер,
и слоняется, обдирая коросты с неразборчивых мест,
посреди мотылькующих по ночам расщепов.
А вверху и сзади кого-то режут, свищут,
рушат — и прочие ботала-погремушки,
но едва обернись — вокруг невинно,
разве вдруг подскочила вилка…
Подстрекательша гром-коммуна
познает слепца на фу-фу.
И никто не рад расставиться наяву.
***
Облака деревьев проходят меж нас земной путь.
и у каждого — свое лицо: корабельные, бутылочные
деревья, пробковые, глиняные, землеройные…
На адресе Телефонного дерева когда-то
подпирали друг друга таксофонные будки, и если
приложить к уху его ветки — услышишь проросшие
в них голоса из старых трубок.
Под Рыбным деревом могла резвиться река и
подбрасывать в воздухи сверкающих рыб. И разве
листы его не подобны плещущим рыбам? Наклон же
указует направление к магазину «Океан».
В шелесты Винного дерева вплетена бурливость
хмельного, и спорщицы струи могли играть
меж сих корней и отменно украсить местность.
Ключное дерево видит в своих побегах — отмычки
к заветным дверям, но не ведает, как успешны.
Возлегшим в сень Дорожного дерева откроется
разветвленная карта оплетающих планету дорог.
Эта садовая голова обычно поднимается там, где собрались
проложить новую трассу. И неутомимо подкручивает
свою раскидистость. Возможно, оно — памятник
неприятелям прогресса и любых перемен.
Или самоубийцам.
Банковское дерево согласно сохранять в дупле —
сбережения и драгоценности.
Караульные посадки славятся увесистыми, непрочно
подвешенными плодами — и можно невзначай привести
сюда рвущихся в сферы, где их не ждали, и в чужие дела.
Существует многоокое Дерево Свидетелей — и можно
призвать его в очевидцы происшествия. С любой
жаждущей возмездия стороны.
На Почтовом растут письма к тем, кому не пишут.
Наконец, Сонное дерево, как известно, растет
только в снах.
И растущие не оставлены без надзора:
чуть насыпались пробы зимы, и стволы укутали
в маскировочные материи, чтобы снег облетал их.
Ясно, что кое-кто среди деревьев особенно интересен
покровителям. И, чтобы не гадать, проще спилить — все.
Вытряхнем из бутылочного дерева — послание
терпящих бедствие, точнее — уже потерпевших…
Или рукопись великого романа, а то и воспоминаний,
выводящих современников на чистую воду.
Изгоним укрывшегося в Кувшинном дереве
секретного осведомителя со шпионской механикой —
и прослушаем все записанные им разговоры,
и вместо него отправим — в нужные инстанции.
В Банковском ловим деньги и золото.
Получим застрявшие на Почтовом — любовные
признания, извещения об оплате, командировочные
отчеты, мольбы о раскаянии, завещания наследства,
приглашения в путешествие или в станционный буфет…
И в праздничном духе подкатим сосуды и бурдюки —
к источнику у подножья Винного пня, и наполним их —
к пиру.
***
Дорога до всеподжога
восточных лестниц, скрученная из снега,
длинней кларнета на пять кларнетов,
длинней гобоя на все такое.
Из какого темного места ее раскрыли,
чьим коленам кровница — утренним или вечерним?
Чьей будет черни?
Впрочем, что временное значенье
для осколка неистощимых мерзлоты и кочевья?
Все равно время рыхло,
как поплывшая на все стороны тетя рыба…
Или эта набитая снегом дудка —
тень часов, повредившихся в круженье?
Но дважды в сутки
повально подобострастны и криводушны:
получите-ка нужное вам мгновенье! —
и, закладывая за ухо стрелу или прядь,
чуть успеют шепнуть: мы в поряд… господин смотрящ… —
вдолгую ни к кому не адресуясь.
Пехотинец и колыханец в три креста поредели —
что за шаг до всходов, что вслед дневной косьбы,
все в темницах, но — эко дело! —
в мой разбитый путь вдруг врывается беззаботный
голос пташки, слепленной Богом,
исполняется «Ария балаболки».
И хотя ей, кажется, не с крыла рассыпать
где хватает глаз — золотые бобы,
приурочь к ней, Творец, отца и сына,
пару-две деревянных и медных
и длинный слух предместий,
а ко мне — онемевших.