30 ноября 2021 | Цирк "Олимп"+TV № 36 (69), 2021 | Просмотров: 493 |
Поэзия Во!Время
О вечере, посвященном поэзии конца 80-х - начала 90-х в Куйбышеве-Самаре
Татьяна Казарина
От редакции: 14 октября в ЦКТ «Новое пространство» (Самарская областная универсальная научная библиотека) состоялась акция, посвященная поэзии Куйбышева/Самары в 1985-1995 годах. Акцию курировал поэт и историк литературы Георгий Квантришвили. Разговор о поэзии в этот вечер проходил в рамках большого проекта Самарской областной универсальной научной библиотеки «Во!Время», посвященного культурной жизни региона в означенные годы. В поэтическом вечере приняли участие поэты, издатели, филологи Александр Верёвкин, Вячеслав Смирнов, Олег Айдаров, Георгий Квантришвили, Людмила Нейман, Александр Факеев, Леонид Немцев, Сергей Лейбград, Александр Самарцев, Татьяна Казарина, Михаил Перепёлкин, Ирина Саморукова. Участники акции рассказали о литературных, художественных объединениях и журналах, существовавших в Куйбышеве/Самаре, Тольятти и Отрадном в 80-е-90-е годы. Кроме живого участия поэты присутствовали на акции своими распечатанными стихами. Георгий Квантришвили отобрал по три характерных стихотворения у тридцати трех авторов (на взгляд Георгия, наиболее характерные и для того времени, и для самих авторов тексты). Эти стихи были распечатаны на больших постерах и развешаны на стенах галереи «Новое пространство» - проект «33 ступени к поэзии Самарской луки 1985-1995 гг.»
Это была очень хорошая идея - устроить встречу поэтов 80-90-х годов для своего рода «подведения итогов» - разговора о том, насколько важным было происходившее в самарской поэзии 80-90-х годов. Георгий Квантришвили хорошо это придумал и прекрасно организовал. И всё было сделано вовремя: все ещё живы, в здравом уме и не потеряли интереса к событиям четвертьвековой давности. Плюс к тому, на поэзию конца прошлого века сейчас уже можно взглянуть не то чтобы объективно, но с некоторой долей объективности – не боясь кого-то обидеть (дело прошлое) или задеть за живое (года минули, страсти улеглись).
Чтобы написанное за два десятилетия можно было охватить взглядом, Георгий составил подборку из 100 стихотворений всех заметных самарских поэтов, отобрав по своему вкусу – и очень удачно – наиболее выразительные тексты. Было бы хорошо, если бы «Цирк Олимп+TV» эту подборку напечатал, - она многое скажет об общих настроениях того времени и о том, как оно было многоголосо, насколько непохожи друг на друга его поэты и как велик диапазон их эмоциональных реакций на происходящее вокруг. Я уж не говорю о том, что чаще всего эти стихи не выветрились и производят очень сильное впечатление.
В этой подборке авторы перечислены не по алфавиту, а по возрасту: старшие сначала, младшие потом. И можно увидеть, как эволюционирует самарская поэзия от десятилетия к десятилетию и от поколения к поколению. Как правило, и приведённые стихи старших появились раньше, поэтому можно проследить, как на этом временном отрезке (от 80-х к 90-м) менялись настроения поэтов и характер их поэзии.
Одна из удивительных вещей – тексты «бурных 80-х» никак не реагируют на перемены, которые происходят во внешней жизни: слом времён, исторические сдвиги в них не отразились. Наоборот, одна из главных тем этой поэзии – томительная устойчивость существования, где даже явные изменения – к ещё большему однообразию. Например, Анатолий Ардатов описывает историю любви – с волнениями, предчувствием счастья и хэппи-эндом, но каким-то «похоронным хэппи-эндом» - таким, который не открывает новые возможности, а навсегда их перечёркивает:
А дальше неинтересно:
она переехала,
сменила фамилию и номер телефона,
стала моей женой…
(А. Ардатов. «Вспомнил о первой любви…»)
Жизнь, конечно, движется, но идёт по кругу, заставляя постоянно повторять пройденное. Это постоянный мотив стихов Константина Рассадина, Валерия Искварина, Юрия Орлицкого, Евгения Чепурных, Владимира Макаренкова, уже названного Анатолия Ардатова. Орлицкий называет это «парадигмой», Ожиганов – «круговертью», Нейман – «Тьму-Тараканью», но речь всё о том же «беличьем колесе» бытия:
В затрапезном старье и в обновках,
поспевая за веком едва,
на его кольцевых остановках
мы и зёрна и мы – жернова
(А. Ардатов. «В этом городе»).
Пожалуй, настойчивее всего этот мотив звучит у Александра Ожиганова: мы движемся путём тавтологий, ход событий делает новое неотличимым от старого:
Здесь сигнальные лампочки тлели
и сверчков милицейские трели
проникали до мозга костей.
А по радио та же программа:
после двух пять минут новостей
и концерт для строителей БАМа…
Пять минут на исходе. «Народы
всей планеты… С прогнозом погоды...»
На щите, как зловещий кастет,
тлеют лампочки по вертикали.
«А теперь начинаем концерт
для строителей Байкало-Амурской магистрали...»
(А. Ожиганов. «Здесь сигнальные лампочки тлели…»)
Приходится либо с этим смиряться как с неотменяемым порядком вещей… («…такая родная тоска, // Что веселья почти и не надо» - Б.Скотневский. «Шашлыков будоражащий чад…»), либо уповать на то, что всё это когда-то кончится, раз ничто не вечно («Всё на свете не так уж печально, // – Потому что кончается всё». – Б. Скотневский. «И подумалось как-то случайно...»).
Чаще смиряются и принимают это как неизбежность, как вечный закон бытия, которому мы всё равно не можем противостоять. Не знаю, случайно это вышло или Георгий Квантришвили таким образом проставил в своей подборке смысловые акценты, но в ней есть несколько (!) стихотворений, где авторы сравнивают себя с насекомыми. Так, герой Константина Рассадина на равных беседует с тараканом:
Я и ты не вписаны в «порядок»…
Сколько биты – что уже не счесть!
А за что? И сам того не знаю.
Только чую: жить невмоготу,
И все чаще в щели заползаю,
Чтобы не маячить на свету
(К. Рассадин. «Тараканы»)
А Людмила Нейман буквально говорит от имени сообщества этих мелких тварей:
Ледяною тьмой окутанное,
паутиною опутанное,
государство, голь и рвань, –
Тьму-Таракань.
<…> Мы тьму тараканные букашечки
пчёлы муравьи и таракашечки
волочём свой скудный скарб-карп
мы несём его как горб-горб
но куда такую дрянь
да сюда в Тьму-Таракань-нь-нь
(Л. Нейман. «Тьму-Таракань»)
Причём обратим внимание: это сравнение не оскорбляет авторского самолюбия, - к такому положению здесь притерпелись, а Людмила Нейман, судя по звучанию её стихотворения, даже угадывает какую-то сказочную мелодию, благодаря которой писки и шорохи отдельных существований сливаются в хоровую партию.
В этих поэтических свидетельствах мало свободы и много скованности, - это сказывается прежде всего на поэтической манере – школьнической привязанности к ямбу и вообще приверженности традиционным формам, в боязни языковой игры, эксперимента. Пожалуй, это даже убедительнее, чем слова, говорит об ущербности жизненного порядка, в который все эти люди втиснуты. Причём, что любопытно, остаётся ощущение, что все эти стихи написаны хорошими людьми – ведь они пытаются найти поэзию в той жизни, которая (по их же свидетельству) делает невозможным существование поэзии в принципе.
О наступлении 90-х говорит не столько изменение набора тем и описанных реалий, сколько другой уровень восприимчивости. Внешний облик изображённого мира меняется мало: те же самарские улицы, дорога на работу и домой, мелкие передряги – всё это фиксируется авторами по-прежнему. Жизнь поэтов, начинавших в 90-е, протекает в той же обстановке, что и жизнь прежнего поколения. Но способность воспринимать отношения между понятиями, явлениями, вещами становится совсем другой, и мир уже не кажется таким голым: в нём теперь есть не только вещи (дома, машины и т.д.), но и сложнейшие (и самые неожиданные) связи между этими вещами и словами, состояниями, намерениями и Бог знает, чем ещё, - у жизни вдруг обнаружилось очень много измерений.… Так когда-то импрессионисты открыли для себя сложную игру света и воздушных масс, начали это изображать – и захолустные уголки Парижа показались сказочными.
Галине Ермошиной, я думаю, всё равно, на чём остановить взгляд: она читает любую ситуацию как палимпсест, снимая слой за слоем и добираясь до начала начал, до первооснов бытия:
Пустота держится сама. Из пепла растет.
Повисшей в воздухе легкостью подделки,
из чужих букв складывать свои надписи,
алебастровые гробницы, чуткие следы
ненайденных свитков отведут тебя к тому,
что считают началом. Окаменевший звук
заставит ущелье расти вверх,
поддерживая тени того, чего нет
(Г. Ермошина. «У самой земли полынь и мята, сухость и…»)
Ермошина распутывает узоры явлений, - это такой детектив. А для Александра Уланова неоднозначность происходящего – повод вмешаться лично, самостоятельно выбрать себе роль в мировом спектакле:
Время узнав по вставшим часам,
шагнуть во тьму –
ибо Господь не знает и сам
пути к Нему.
Капля исчезнет в тёмной воде –
что из того?
Там же Господь без нас, где
мы без Него
(А. Уланов. «Время узнав по вставшим часам..»)
Сергей Лейбград даёт почувствовать это сосуществование разных стихий в его собственном «я»: в каждом его стихотворении сталкиваются, схлёстываются волевое рациональное начало и – почти блоковское музыкальное половодье, которое не рационализируешь, которому можно только отдаться:
Патриотических сил лошадиных
не достает, чтоб всерьёз увлекаться.
Всякий, кого здесь еще пощадили –
может остаться.
Нет доказательств и лгут понятые,
словно ресницы, летят запятые,
плачет душа по тюрьме и суме,
и по стене, и по комнате смеха,
и по семье, и зияет прореха,
и невесомость. В своём ли уме
глупые мысли и плоские трюки,
черти оседлости, демоны скуки?
Сходят философы в трюм корабля.
Душная женщина, тесная воля,
но безударная долгая доля
слаще Отечества и короля
(С. Лейбград. «Патриотических сил лошадиных...»)
А Георгий Квантришвили обнаруживает, что вещи связывает даже отсутствие связи - то, что одна не является другой:
Небо не сапог
не вычистишь щёткой
сапог не золото
не повесишь на шею
шея не колокольня
не взорвёшь динамитом
взрыв не щётка
торчит во все стороны
замирает в расслаблении
И вот так, через «не» связано всё на свете, и значит, мир един, и всё со всем в родстве. После этого удивительно ли, что Георгий объявляет друзьями Ходасевича и Кручёных?!
Ходасевич и Кручёных –
Это парни хоть куда,
В их ручонках закаленных
Сила русская слита.
Два товарища. Два друга.
Родились в одном селе,
С той поры не разлучались
Ни в миру, ни на войне.
<…> А сейчас: пройдись по школам,
Погляди на детский сад –
Ходасевич и Кручёных
Там на стеночках висят.
И детишки перед строем
Не скрывая слез скупых
Низко кланяются в пояс
Двух героев молодых...
(Г. Квантришвили. «Ходасевич и Кручёных…»)
Пожалуй, эти поиски единого знаменателя, позволяющего собрать целое из разнородных вещей – то, что оказывается общим у поэтов 90-х годов: в глаза бросается, насколько многообразен мир, и пойди попробуй связать всё воедино! Созвучия эпох и явлений надо ещё открыть, обнаружить:
Над деревней небо ближе
и обширнее, свежей:
нету башен, как в Париже,
и тридцатых этажей.
<…> Я смотрю в седьмую сферу
(если их не пятьдесят):
сферы, вверившись пленэру,
друг над дружечкой висят.
Вижу я: стоят стога там,
возле них гуляет Жнец
и блестящий скот рогатый
пьёт вселенский варенец.
Если был бы я вития,
я бы в этом усмотрел
отголоски Византии
и доктрин водораздел
(В. Лехциер. «Деревенские куплеты»)
И это же отличает 90-е от 80-х, когда всё походило на всё остальное, каждая вещь несла отпечаток целого, и монолитность – так же, как монохромность и монологичность жизни была слишком очевидна.
Теперь очевиднее разноголосица, и в первую очередь это проявляется в многообразии поэтических манер, ритмов, настроений. В готовности шутить и играть словами, опробовать разные жанры и интонации.
В общем, очевидно, что время не было потеряно зря: поэзия менялась, довольно быстро и очень существенно. В самарской поэзии 90-х другими становились и картина мира, и механизмы его восприятия, и поэтические техники. Это похоже на взросление, когда человек всё больше верит в свои силы и может больше себе позволить.
__________
Фотографии Сергея Осьмачкина (со страницы галереи "Новое простанство")