23 октября 2021 | Цирк "Олимп"+TV № 36 (69), 2021 | Просмотров: 742 |
Памяти курицы
Нина Косман
Нина Косман – поэт, прозаик, переводчик, художник. Родилась в Москве; в эмиграции с 1972-го года. Автор двух сборников стихов на русском языке: "Перебои" (Художественная литература, 1990) и «По правую руку сна» (Побережье, Филадельфия, 1998). Автор пьес, шести книг стихов и прозы (трёх сборников стихов на русском и на английском, двух сборников рассказов и романа на английском). Перевела две книги стихов и поэм Марины Цветаевой на английский (второй сборник вышел в Ардисе в 1998). Составитель антологии "Gods and Mortals: Modern Poems on Classical Myths" (Oxford University Press). Стихи и рассказы Косман (англ. Kossman) переводились с английского на французский, японский, голландский, греческий, иврит, персидский и испанский. Стихи и проза на русском публиковались в эмигрантской периодике с 1980-ых - Новый журнал, Новое русское слово, Встречи (Филадельфия), Побережье (Филадельфия), в литературных журналах "Этажи", "Знамя", "Крещатик", "Новый Берег", "Волга", "Урал", "Артикуляция", "Среда". Стихи и рассказы на английском публиковались в журналах США, Канады и Англии. Русские переводы английских стихов Н.Косман были опубликованы в журналах "Интерпоэзия" и "Лиterraтура" Несколько пьес было поставлено в нью-йоркских и лондонских театрах. Отмечена премией Британского Пен Клуба и Юнеско за прозу на английском языке, а также грантами от National Endowment for the Arts, Foundation for Hellenic Culture, the Onassis Public Benefit Foundation, and Fundación Valparaíso. Живёт в Нью-Йорке.
1.
На днях я смотрела фильм о Саше Соколове,
и мне запомнились его слова о самоубийстве родителей.
"Я рад за них."
Когда умирает очень близкий человек, нам больно.
Когда умирает кто-то не очень близкий,
и особенно человек, который сам этого долго хотел,
то мы должны быть за него рады.
Родители Саши Соколова были от него далеки.
В его словах "Я рад за них" была глубина и правда.
Его мать много лет уже не хотела жить.
Он знал это, поэтому и сказал:
"Я рад за них."
Они сделали то, что хотели.
Мы почему-то скрываем от себя
неприятную правду о своей смерти,
до самого конца,
до самого... самого...
когда её уже невозможно скрыть.
Когда старость со своими болезнями и слабоумием
наваливается на нас, как зверь.
Когда выхода больше нет.
А когда человек уходит в т.н. расцвете сил,
от внезапной болезни,
например, от КОВИДа,
или, например, по собственной воле,
от своей, как говорится, руки,
мы почему-то говорим "Как ужасно!"
вместо того, чтобы радоваться за него,
ведь человек ушел без мучений,
без боли,
которая может длиться годами,
без болезней,
превращающих жизнь в череду
больниц, операций, всяческих мук,
без потери разума, которая многим из нас предстоит -
многим из т.н. "счастливчиков",
не попавших под автомобиль,
не покончивших собой,
не ушедших от сердечного удара в полном расцвете т.н. сил,
доживающих до старости
и т.д. и т.п.
Была такая книжка в советском детстве -
"Старик Хоттабыч".
Мы все её помним.
"Хочу умереть от старости!" говорит мальчик Женька джинну.
И почему-то все думают, как этот Женька,
но "Хочу умереть от Альцгеймера!" почему-то никто из нас не говорит,
а ведь это одно и тоже,
или почти одно и тоже,
хотя, конечно, в старости можно от многого умереть,
Альцгеймер - это только пример.
Если, услышав о смерти нестарого человека,
не страдавшего ни от каких болезней,
мы бы сказали: "Как жаль! Он мог бы жить вечно!",
это было бы понятно, но никто так не говорит.
Ведь мы не идиоты.
Ведь мы не дураки.
И даже если мы дураки,
то не настолько, чтобы верить в жизнь после смерти.
(Так мы себе говорим.)
Дело не в том, во что мы верим или не верим;
мы просто отодвигаем от себя
мысли о своей смерти,
о том, что не вечны,
о том, что и нам предстоит,
и о том, что чем старше, то есть, чем старее,
мы будем, когда "оно"
(нет, не "оно", а "она")
за нами придет,
тем "оно" или "она" будет болезнее.
Нет, не болезнее, а больнее.
И что "оно" может длится годами,
а не три-четыре дня, как, например, от КОВИДа.
Если долго живешь с осознанием смерти,
привыкаешь к ней
и она перестаёт быть страшной.
Мы просто уходим туда откуда пришли.
Людям древности это было понятно.
А нам почему-то нет.
Мы потеряли что-то важное -
ежедневное ощущение смерти,
как дружеской руки на плече.
У нас остался только страх.
Страх и непонимание.
2.
Полгода назад я начала писать роман
о том, как я приезжаю в Москву
после сорока с чем-то лет отсутствия,
чтобы найти человека,
настучавшего на моего деда
в тридцать седьмом году.
Я написала девять с половиной глав,
но на десятой почувствовала,
что мне не хватает деталей,
(проза немыслима без деталей),
просто потому что я там жила только в детстве,
и я не могу полагаться
только на свои т.н. сильные чувства
(свои и мамины, которые перешли ко мне по наследству)
о том, что и как произошло,
за месяц до ареста,
кто с кем о чем говорил и т.д.
И я попробовала себе представить
как бы я там жила,
если бы не уехала оттуда в раннем возрасте;
что бы я думала, если бы я там жила -
например, что бы я думала о том как мы
("мы", а не "они", если бы я там осталась)
как мы живём на тех улицах,
где когда-то жили они,
откуда их уводили - нет, увозили,
и как они смотрели на эти улицы,
не зная, что смотрят в последний раз,
а может, и зная.
Нет, скорее, не зная.
Я думала о том,
как бы там я жила,
и как живут те, кто сейчас там живет,
и как живут сейчас в Риге,
или, скажем, в Киеве,
или в Ровно,
или в Луцке -
как люди живут во всех этих городах,
рядом с костями моих бабушек, прабабушек, прадедушек, дедушек, их братьев, сестер и детей,
как люди живут там,
рядом с костями,
как они ходят на работу,
в клуб,
в кино,
на свидание,
как они ловят такси,
как они покупают еду на завтрак,
как они каждый день ходят по костям,
и как они не сходят с ума
оттого, что живут там,
рядом с костями умерщвленных детей, стариков, женщин,
как они могут думать
о чем думают все обычные люди -
о работе,
о друзьях,
о жене,
о карьере,
о литературных премиях,
и конечно, о детях,
все нормальные люди думают о своих детях,
ведь думать о детях - это часть нашего т.н. ДНК,
также как думать о работе, карьере и т.п. и т.п.
Но я не смогла бы так жить.
Хотя, конечно, я и не пробовала,
поэтому не знаю,
не могу сказать с уверенностью -
смогла бы я там жить или нет.
По всей России, Украине, Беларуси и Латвии
лежат непогребенные кости
моей многочисленной семьи
и поэтому я просто не знаю
как бы я там жила -
на родине моих костей.
Смогла ли бы я жить
мыслями о работе,
публикациях,
рейтингах,
работах,
статьях,
литературных премиях?
У меня нет ответа на этот вопрос,
так как я слишком давно там не жила,
фактически, совсем не жила,
не считая детства,
но почему-то мне кажется - нет,
я не смогла бы там жить,
не думая о них на каждом шагу,
на каждом углу,
на каждой улице,
по которой ходили они.
3. "Надзирательницы концлагерей - тоже женщины"
В начале нулевых в американских издательствах вышло несколько книг
о внутреннем мире надзирательниц нацистских концлагерей:
мол, ведь и они были людьми,
и не просто людьми, а женщинами,
и у них были какие-то чувства,
давайте постараемся их понять,
давайте вникнем,
посочувствуем;
а ещё был такой фильм "The Reader"
по роману Бернхардa Шлинкa,
кажется, он вышел на экраны в 2008-ом.
В нем рассматривались чувства надзирательницы Освенцима,
и мы узнали, что эта женщина не умела читать,
то есть, попросту её никто никогда ничему не учил, и может, поэтому -
нет, не поэтому...но всё же...
всё же...
Это как-то должно было примирить нас с нею,
или ее с нами,
чья судьба сложилась более удачно,
ведь мы ходили в школу,
нас учили читать,
и может, поэтому нам не пришлось стать надзирателями и надзирательницами,
и ещё потому что мы родились в немного другое время,
в другой стране, которая,
честно говоря, была ненамного лучше той,
и ещё потому что нам просто повезло.
Я не пошла тогда смотреть этот фильм,
не потому что я против сочувствия судьбе надзирательницы,
ответственной за сожжение заживо трехсот еврейских женщин в здании церкви
(а может, и не ответственной – ведь она не умела читать!),
а потому что в тот год я была занята своими родителями,
очень старыми и больными и нуждающими в постоянном уходе,
и кроме заботы о них, у меня не было сил ни на что.
Вчера я нашла этот фильм на Ю-тюбе,
но почему-то мне не захотелось его досматривать до конца,
и хотя я пишу «почему-то», я знаю почему.
Потому что.
Потому что можно найти оправдание любому зверству,
если, конечно, захотеть его искать,
и пристально вглядываясь в жизнь любого Чикатило,
найти что-то такое в его детстве и юности,
что-то такое, что объяснило бы нам
почему этот юноша с нежными щёчками
стал серийным убийцей.
Да, конечно, можно найти причину всему -
почему молодая женщина стала надзирательницей,
почему она сама каждый месяц выбирала
женщин – вот эту сегодня в газовую камеру – а вот эту в марте.
В конце концов, все мы люди, не так ли,
и знаем что делать, когда нам нужна «работа»,
то есть, заработок, деньги и пр. и пр.
И то же самое можно сказать о следователях НКВД,
избивавших совершенно незнакомых людей,
к которым они не чувствовали особой ненависти,
- им полагалось их избивать по долгу службы,
им необходимо было прокормить семью.
Но почему-то я предпочитаю вникать во внутренний мир избиваемых,
а не в чувства и мысли следователей, избивавших их,
и палачей, нажимавших курок.
4.Что с ними стало
Иногда на меня находят странные мысли,
не столько странные, сколько никчемные.
Я редко вспоминаю далекое прошлое,
например, о том, как мы уезжали из Советского Союза,
и как, сразу после того как наши родители подали документы в ОВИР,
мой старший брат был вызван на собрание в институте;
он учился тогда на 1-ом курсе, и собрание, кажется, было «комсомольским»,
и на этом комсомольском собрании все его сокурсники и приятели
вынуждены были его клеймить, называть «предателем родины»,
«сионистским наёмником» и пр. и пр.
А тем, что помладше устраивали «линейку» (так, кажется, называлось):
на глазах у всей школы директор торжественно снимала с формы
твою октябрятскую звездочку или – если постарше – пионерский галстук
и, конечно, произносился полный набор таких слов как «предатель» и пр.
Немногие сейчас помнят об этом – то ли потому что это было давно,
то ли потому что те, кому устраивали эти публичные охаивания
давным-давно преодолели травму, уехали, стали жить новой жизнью в новой стране.
Но мои никчемные мысли в общем-то не о них,
т.е. не нас, не обо мне, моем брате и всех,
чьи родители возомнили, что они свободны,
а о тех, кто присутствовал на таких собраниях –
ладно, пионерско-октябрятские – что с них взять – дети!
а о тех, кто были постарше, кто присутствовал на собраниях в институте,
кто называл нас «предателями родины»,
«наёмниками сионизма» (или капитализма или американской военщины - не всё ли равно?),
Мои никчемные мысли о них: где они? что с ними стало?
Вопрос риторический, так как знаю, что стало с некоторыми из них.
Один из приятелей моего брата, присутствующий на том собрании
и доложивший в мою школу о том, что мы подали документы в ОВИР,
стал большой шишкой в российском книжном бизнесе девяностых.
Жив ли он сейчас, и если да, где он, не знаю.
Другие, как только СССР перестал существовать, уехали –
кто в Германию, кто в Америку и т.д. и т.п.,
но дело не в том, что уехали,
а в том, что стали называть себя «диссидентами»
и в том, что стали кричать о том, как они всегда -
мне особенно нравится это «всегда»
ненавидели «коммуняк»,
как они всегда ненавидели советскую власть,
как они ей всегда «внутренне сопротивлялись»
(а некоторые, по их словам, не только «внутренне»),
наверное, они забыли все эти собрания,
на которых они называли подавших заявление в ОВИР «предателями родины»,
а потом, после собрания, подходили к моему брату,
мол, «Прости, дружище, я вынужден был это сказать,
ты же знаешь, иначе бы меня выгнали из института.»
Не помню, чтобы мы когда-нибудь их винили -
мы понимали где мы живём и откуда уезжаем и почему.
Дело не в том, что было тогда,
а в том, что сейчас те, кто тогда кричали нам в лицо «предатели!»,
теперь кричат о том, как они всю жизнь ненавидели «коммуняк»,
и какими они всю жизнь были диссидентами,
и как все верят в то, что они на самом деле были такими
разве что мне иногда приходят в голову совсем никчемные мысли
о том, что есть времена, когда выгодно кричать «Наёмник капитализма! Предатель!»,
и есть времена, когда выгодно признаваться в вечной ненависти к коммунякам,
и что есть такие люди, которые безошибочно знают чего от них требует время.
Время благодарит этих людей по разному,
обычно щедро благодарит:
их продвигают, их любят, ими гордятся, им верят.
Даже я им некоторое время верила, но это было давно.
5. Памяти курицы
Когда древние астрологи
занимались подсчётом
тригона Меркурия и Венеры,
предсказывали судьбы царей,
расцвет и гибель своих государств,
которые столь давно канули в лету,
что нам неизвестно о них ничего,
кроме названий или пары дат,
а обычно, вообще, ничего,
даже имена царей навсегда забыты,
и язык, на котором они говорили,
и письменность, которую никто не может прочесть,
потому что от неё ничего не осталось,
даже глиняных табличек нет –
вообще, ничего.
Ни-че-го.
Так вот, когда древние астрологи
вглядывались в небеса и подсчитывали антис планет,
их волновали только судьбы людей
и судьбы государств – их рождение и их смерть.
А я сегодня задумалась о судьбе курицы.
Эта курица родилась, как и каждый из нас,
под каким-то созвездием -
может быть, Козерогом,
а может, Водолеем или там, Стрельцом,
Эту курицу кормил фермер,
как я кормлю своих кошек;
эта курица ему доверяла,
как мои кошки доверяют мне,
только я, конечно, кормлю своих кошек
не для того, чтобы свернуть им шею,
когда они станут достаточно упитанными,
как это наверняка сделал фермер,
а, может, даже и хуже того,
т.е. хуже сворачивания шеи,
гораздо хуже.
Опустим неудобоваримые детали
о том, как резали её мертвое тело,
о том, как выбрасывали в мусор её внутренности,
а некоторые бросали в кучу
таких же внутренностей других куриц;
о том, как отдельные части её тела попали в магазин,
тот самый, в который я сегодня зашла,
проголодавшись по дороге домой;
и хотя я считаю себя вегетарианкой,
мне вдруг захотелось курицы
и я сказала продавцу,
«A quarter chicken please, dark meat only,”
и продавец отрезал одну ногу от куска трупа
той самой курицы,
положил её в пластмассовую коробку,
и я заплатила за неё –
кажется, четыре доллара, а может, пять,
точно не помню.
Я, конечно, вегетарианка,
ведь я больше всего на свете люблю животных,
но мне так захотелось
грызть мёртвую ногу несчастной курицы,
что я не стала дожидаться прихода домой,
подошла к покрытой снегом скамье,
положила на неё сумку,
чтобы держать в руках мертвую ногу курицы,
той самой, что доверяла своему фермеру
и уверенно шла на его зов.
Но вдруг вот что случилось:
начав быстро поглощать её сочное мясо,
я вдруг подавилась,
будто во мне что-то противилось этому варварству,
будто мертвая курица на своём языке
говорила мне, что, мол, то, что я делаю – харам, плохо.
Сложив косточки в пластиковую коробку,
я увидела мусорный бак,
и бросила в него то, что осталось от бедной курицы,
родившейся под созвездием Близнеца,
а может быть, Козерога.
Придя домой, я, наконец, проглотила
тот кусок её трупа, что застрял у меня в горле,
и села за стол, чтобы написать пару слов
в память об этой Курице.