13 марта 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 33 (66), 2020 | Просмотров: 1096 |

Дед Мазай и Теодор Рузвельт:

ритуальное помилование жертвы и что из этого получилось.

Елена Иваненко

В основе данного эссе лежит сходство двух разных сюжетов – спасение зайцев дедом Мазаем и помилование медведя американским президентом Теодором Рузвельтом (медведь этот хорошо известен всем под именем Teddy Bear). Оба сюжета претерпели определенные трансформации и превратились в архетипические примеры доброты и милосердия, спасения и защиты сильным слабого. Однако в обоих случаях есть скрытое ядро: ритуал помилования жертвы, осуществленный с позиции, которую можно описать как суверенную власть. Конечно, «Суверенитет Деда Мазая» звучит скорее как название арт-бутика или анти-кафе, но, тем не менее, фигура старика из поэмы Некрасова вполне укладывается в канон, заданный еще Карлом Шмиттом: суверен – это тот, кто принимает решение об исключении[1]. На более глубоком уровне оба случая демонстрируют внутреннее устройство суверенной власти самой по себе, которое как раз лучше всего проявляется в решениях касаемо жизни и смерти. Несмотря на разницу в типах жертвы (медвежонок как западный индивид vs. зайцы как соборный русский народ), инерционный след суверенного жеста одинаково оформляется в культуре, запуская устойчивый мифопоэсис, сглаживающий острые углы абсолютного права. Ну, или почти устойчивый – случаются и осечки (об этом ниже).

Ритуал помилования жертвы как способ установления порядка через утверждение высшей власти присутствует в традициях в диапазоне от горы Мориа, где не состоялось всесожжение Исаака, до Плимутского побережья, ставшего сценой для ритуала Дня благодарения. Акт утверждения суверенной власти самоценен. Помилованная жертва может умереть мгновением позже, или вместо нее могут быть принесены в жертву другие – ничто уже не отменит случившегося. В современных условиях табуирования смерти ритуал помилования жертвы продолжает действовать все в той же логике шмиттовского суверена, принимая форму нарушения действующих норм. К примеру, так произошло с американской церемонией помилования индейки на День благодарения – начиная с 40-х годов прошлого века президенты стали время от времени сохранять жизнь церемониальной птице, не отправляя ее под нож, и даже напротив, обеспечивая ей пожизненную защиту от съедания и квоту на проживание в президентском зверинце. При Джорже Буше-старшем эта традиция окончательно закрепилась в виде шоу, породив цепь самоподобий – губернаторы некоторых штатов также стали прибегать к подобному ритуалу с целью дополнительного самоутверждения. Прилюдно помилованная индейка отправляется жить в зоопарк; но ненадолго – ни одна из помилованных птиц не прожила больше года после Дня благодарения, так как бройлерные птицы не очень-то приспособлены к долгой жизни. Но их дальнейшая судьба и не интересна, потому что они выполнили свою роль перед камерами. Многие птицы были попросту усыплены после церемонии. И хотя они и умерли бесславно мгновением позже, эффект этого жеста продолжает собственную жизнь в виде национального праздника.

1963 г. Джон Кеннеди первым помиловал индейку (за несколько дней до собственной смерти).
Надпись на табличке на груди птицы «Приятного аппетита, господин президент»

1999 г. 42-й президент США Билл Клинтон на церемонии помилования индейки сказал: «До того, как я съем на праздничном ужине одну из 45 миллионов индеек, ставших частью великого жертвоприношения, позвольте мне даровать вот этой птице вечное освобождение».

Разберемся последовательно, как кристаллизуется в культуре жест суверенной власти.

Всем известен символ сказочной доброты и безопасности в виде плюшевого мишки Тедди, однако история его появления далека от милой сказки. Акмэ этой истории приходится на знаменитый случай на охоте 26-го американского президента Теодора Рузвельта. Случай этот осел в культурной памяти примерно так: в 1902 году, на берегах Миссисипи, в конце долгой и утомительной охоты на медведя, проведя целый день в поисках зверя и не добившись успеха, Рузвельт отказался пристрелить медвежонка, пойманного и привязанного к дереву услужливыми помощниками президента. Величественный жест помилования был запечатлен корреспондентом газеты Вашингтон Пост художником-карикатуристом Клиффордом Берриманом и на следующий же день попал в газеты, превратившись позднее и вовсе в символ президентской кампании и втянувший в свое поле удачно подвернувшуюся партию плюшевых мишек, пошитых в Европе компанией Штайфф в 1903 году. Teddy’s bear (медведь, принадлежащий Тедди Рузвельту) постепенно стерся в разговорной речи до Teddy bear (медведь по имени Тедди) и начал свое победное шествие в направлении титула самой популярной игрушки мира. Такова общеизвестная версия. Ключевой момент здесь – медиаприсутствие Берримана и его иллюстрация, запустившая нарратив спасения и создавшая образ милого ушастого малыша-медвежонка, достойного сострадания и помилования.

1902г. «Проведя черту на Миссисипи». Первая версия иллюстрации Клиффорда Берримана, впоследствии замененная на более политкорректную.

1902г. Маргарет Штайф и созданный ею плюшевый медведь.

На самом деле все было иначе. К дереву была привязана стокилограммовая медведица, взрослая и затравленная до исступления. Рузвельт отказался стрелять, так как высоко ставил спортивный принцип охоты, и в убийстве замученного зверя на веревке не было чести. Поэтому он отдал приказ зарезать зверя ножом, что и было сделано его приближенными. Тушу медведицы взвалили на лошадь, отвезли в лагерь и освежевали. Ее мясо подавали охотникам в два ближайших вечера, а ее лапы были зажарены к воскресному банкету[2].

Эту информацию никто специально не скрывал и не скрывает – широко известно, что Рузвельт был заядлым охотником и в рамках своих охотничьих турне настрелял дичи на целый Музей Естественной Истории. Но, тем не менее, в широкие медиа эти сведения не просачиваются. С одной стороны, это происходит по понятным причинам – чтобы не омрачать продажи бесчисленных вариаций помилованного медведя. Но существует и другая, более интересная сторона – инерция общества, встроившего этот образ в структуры своей идентичности и в определенные практики. Так что едва ли кто-то опознает в мясном сюжете с Миссисипи умильного мишку Тедди – информационный саркофаг, существующий вокруг жеста помилования, надежен до тех пор, пока активны поддерживающие его социальные практики. Импульс, заданный графикой Берримана (а также известным скетчем Сетон-Томпсона) открыл социальный алгоритм, мощно воспроизводящий клише мишки в условиях глобальных медиа. Он нужен именно таким, и в него верят, создавая его тем самым (тут следует упомянуть про волшебный котел творения современных медиа, где каждый может внести свой вклад и опробовать результат). Отсюда и подмеченная антропологами «сверхъестественная сила объединения»[3], имеющаяся у мишки, и терапевтический эффект. А заодно, кстати, уверенность в его глобальности и транскультурности (а как иначе без ущерба для суверенной власти?).

Но здесь, правда, не все так гладко и обоюдно. К примеру, мишки-тедди, присланные после разрушительного цунами в 2004 году вместе с гуманитарной помощью из Британии на Шри-Ланку, вызвали культурный конфликт: индийские власти наотрез отказались брать мишек как часть помощи, мотивируя это тем, что детям, потерявшим родителей и дом, игрушка не поможет ничем, и глупо занимать хламом целый вагон, в который можно было поместить медикаменты и одежду. В свою очередь, в британских СМИ возникла ответная реакция: уязвленные в самую, что ни на есть, идентичность британцы высказались в том духе, что если принижается привилегированная роль Тедди, то и под сомнение ставится желание британской публики жертвовать деньги[4].

Игрушка-медведь "Травма мишка", сделанная по особому лекалу в качестве благотворительной помощи жертвам трагедий. Проект запущен австралийским Красным крестом в 1990 г. Запатентовано название Trauma Bear.

Но, не взирая на отдельные осечки, мишка-тедди только упрочивает свои позиции в качестве символа милоты, обрастая вариациями, клонами, сюжетами. В копилку образа попадают персонажи типа Винни-Пуха и Паддингтона. Трансформируясь под воздействием медиалогики[5], мишка закрепляется в чертогах глобального детства, теряет остатки звериного, превращаясь в медиализированный знак человеческой уязвимости.

В мишке-тедди реализована так называемая «детская схема» (kinderschema, Конрад Лоренц 1943 г.), которая предполагает определенный набор черт-триггеров аффектов умиления, сострадания и заботы. В этой схеме в применении к медведю-игрушке антропологи видят реализацию фукольдианской структуры «покорного тела»: безопасное модифицированное тело, с удаленными половыми органами, когтями и зубами, круглое фронтальное лицо, непропорционально большая голова и т.д.[6]

С таким набором функций мишка-тедди выполняет роль универсального замещающего символа нарратива спасения. Его присутствие уместно, когда нечего сказать и эмоции зашкаливают – потому плюшевый медведь равно возможен как подарок на свидание, и как обнимашка ребенку, и как могильная меморабилия.

Подпись на коробке: Обнимашка

Стартовые титры к кинокомиксу «Дэдпул-2» (2018).
Здесь мишка-тедди присутствует как сарказм над ювенильной ранимостью общества.

Фрагмент из фантастического блокбастера «Грань будущего» (2014).
Ирония над мишкой-тедди - талисманом американских солдат. Персонаж в ролике (пехотинец с привязанным к груди мишкой-тедди) попал во временную петлю и умирает бесчисленное количество раз.

Кстати, сиропная сентиментальность мишки-тедди достигла в культуре определенного предела и вызывает обратную реакцию. Но что характерно, компенсируется она таким же немым жестом: так называемым террор-тедди, не прибавляющим к «детской схеме» ничего, кроме разъятых внутренностей. Ничего не попишешь, медиалогика на дворе.

Оставим пока мишку, разберем сюжет про спасение зайцев дедом Мазаем (Некрасов Н. «Дедушка Мазай и зайцы», 1870). Отдельный фрагмент этого стихотворения воспет в школьной программе по литературе и потому для большинства навсегда осел именно в таком виде. Зайцы Мазая – символ бескорыстной доброты. Конечно, им далеко до медведя Тедди по популярности, но разница только в масштабе.

Квинтэссенция советской сиропности - мультфильм "Дедушка Мазай и зайцы" (1980).

Если не игнорировать текст Некрасова, то видно, что Мазай изображен как суверен, как хозяин своего края:

«…Старый Мазай
Любит до страсти свой низменный край».

В лесу он представляет собой верховную власть (включая даже сакральный уровень божества, так как над ним нет даже лешего):

«"Лес не дорога: по птице, по зверю
Выпалить можно". - "А леший?" - "Не верю!»

Мазай – охотник, он убивает зайцев по собственному праву, которое распространяется и во времени, и в пространстве:

«Дня не проводит Мазай без охоты.
…Выпалит дедушка, - заяц уходит,
Дедушка пальцем косому грозит:
"Врешь - упадешь!" - добродушно кричит.»

Это «добродушное» неизбежное лишение жизни представляется правильным порядком дел и противопоставляется Некрасовым «неправильному»  распоряжению заячьими судьбами:

 «…бегут мужики,
Ловят, и топят, и бьют их баграми.
Где у них совесть?»

Собственно знаменитая сцена спасения зайцев Мазаем на самом деле обрамлена логикой утилитарности:

«Я их не бью ни весною, ни летом,
Шкура плохая, - линяет косой... "»

Ритуал помилования жертв Мазаем сходен с Рузвельтовским тем, что помилование осуществляется на мгновение, за которым все равно следует смерть:

«И во весь дух
Пошли зайчишки.
А я им: "У-х!"
Живей, зверишки!
Смотри, косой,
Теперь спасайся,
А чур зимой
Не попадайся!
Прицелюсь - бух!
И ляжешь... Ууу-х!.."»

То есть и для Рузвельта, и для Мазая в убийстве животных в бедственном положении нет смысла; в терминах Агамбена перед охотниками – «голая жизнь», которая непригодна для сакрального действия, ведь охотник получает только скверну в случае изъятия жизни в таком состоянии. Ритуал помилования жертвы позволяет перезапустить порядок, сняв токсичную опасность депривации, содержащуюся в «голой жизни».

Конечно, в русском случае помилование жертв обошлось не без чудинки – Мазай на смех катает зайцев перед народом, но, как высказалась в частном разговоре филолог Татьяна Казарина, если русские перестанут чудить, то что ж от них останется?..

В обоих случаях мы наблюдаем процесс медиации как сглаживания углов проявления суверенного права. Для некрасовского Мазая в роли медиа выступила идеология школьной программы, опирающаяся на представление о детстве как наборе неких антропологических характеристик и запустившая «полезный» нарратив спасения, попутно лишив Некрасовский стих когтей, зубов и прочего. Кровавое мясо превращается в тонко нарезанное социокультурное карпаччо и в таком виде вполне приемлемо.

Этот механизм трансформации жестокости в повод для общественного восхищения и его дальнейшая экспансия в русле эмоционального капитализма не раз критиковались в исследованиях феминистического и (пост)колониального толка[7]. Донна Харауэй в своей работе «Патриархия Мишки Тедди: таксидермия в Эдемском Саду»[8] усматривает в становлении образа мишки Тедди двойную маскулинизацию – самка становится самцом, а самец становится не кем-нибудь, а «большим белым мужчиной» президентом Рузвельтом. Харауэй, оперируя концептом «таксидермия», описывает медиацию как новый генезис мертвого тела[9], движимый неискоренимым желанием репрезентации, свойственной западному обществу. Интересно, что коды, свернутые и упакованные в этом медиализированном теле, способны к самовоспроизведению при определенных условиях. Так вышло с неожиданным эффектом «Проклятого мишки-тедди» (The Blasphemous Teddy Bear)[10], обрушившего на голову британской учительницы младших классов всю мощь суверенной власти и втянувшей ее в ритуал президентского помилования, причем в роли жертвы.

Суть происшествия такова: в 2007 году в Хартуме (столица Судана) Джилиан Гиббонс, учительница младших классов британской школы, провела занятие по окружающему миру, включив в программу урока мишку-тедди, которому ученики должны были выбрать имя и написать от его лица дневник наблюдений за природой. Ученики называют игрушку Мохаммед. 28 ноября учительнице выносится обвинение за оскорбление религии по статье, подразумевающей максимальный срок заключения плюс штраф или 40 плетей. На улицах Хартума собирается толпа, требующая немедленной казни учительницы, которая ожидает своей участи в тюрьме. На ее защиту встает мировая общественность (и, кстати, родители ее учеников), но только после личного вмешательства мусульманских представителей из британской Палаты Лордов Джилиан Гиббонс получает личное помилование от президента Судана и возвращается в Британию. Однако в Хартуме (где действие обволакивающей медиалогики сведено к минимуму) дело на этом не заканчивается – у ритуала помилования жертвы всегда есть кровавая сторона. И тут мы наблюдаем потрясающую вещь – суверенный гнев выплескивается на «Проклятого мишку-тедди», который был публично повешен, обезглавлен, выпотрошен и в конце концов сожжен.

Этот случай, с одной стороны, разрушает веру в универсальность человеческой реакции на мишку-тедди, с другой стороны, переводит разговор о нем в новый регистр, в котором у мишки и подобных медиа-конструкций есть особый социальный потенциал, который позволяет применить к игрушке такие предельные меры регулирования общественного порядка, как публичную казнь. Этот потенциал возникает на фоне работы с коллективной идентичностью, широко представленной в социальном пространстве западного образца и мало по малу проходящей русификацию на волне экспорта эмоций[11]. Коллективная идентичность, удачно схваченная концептом we-ness[12] (переведем как «мы-шность»), узнается как в централизованных, так и в распределенных социальных маркерах – от манифеста ООН на 2020 год «Я – поколение равенства»[13] до сетевых хештегов по формуле #я/мы_имярек. Внутри этой идентичности востребован свой modus vivendi, частью которого является мишка-тедди с его эмоциональным капиталом, сколоченным на ритуале помилования жертвы. Но вопреки «чужестранному» происхождению мишки-тедди трансфер его к нам осуществляется легче, чем кажется, поскольку попадает на подготовленную почву – чем зайцы Мазая не предтечи мишки-тедди и прочей няшности?...   

__________________________

Приложение.

Все материалы, использованные в этом эссе, прилагаю единым архивом для удобства интересующихся (скачать архив).

__________________________