03 декабря 2019 | Цирк "Олимп"+TV № 32 (65), 2019 | Просмотров: 1255 |

Мак, тюльпаны, вишни, Смерть...

Пауль Целан

Перевод с немецкого, предисловие и комментарии к стихам бухарестского периода

(1938-1944)

Алёши Прокопьева

- начало -

От переводчика:

К ранним стихам Целана наконец пробуждается переводческий интерес, и мне кажется (если без ложной скромности), есть в этом и моя заслуга. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить Татьяну Баскакову, обратившую моё внимание на эту часть целановского наследия. Но тут нас ждут две опасности и, как водится, с двух сторон. Первая: став лёгкой добычей переводчиков-традиционалистов, эти стихи могут пасть жертвой красивого гладкого письма, и решённые в духе «русского» Г. Бенна, антипода Целана, дискредитировать автора. Позднее письмо застраховано от этого сложностью понимания и интерпретации. Но раннее в этом смысле беззащитно. Нечто подобное произошло с Хопкинсом, там, где переводчик не Дашевский и не Стамова, Хопкинс стал выглядеть совершенно конвенционально. Вторая опасность: снобское отношение к «незрелому» Паулю Анчелю, не ставшему ещё Целаном, и попытка выковыривать интеллектуальный изюм из его действительно незрелых ещё стихов. Но незрелых по отношению к чему? Столь динамично проходило становление Целана как поэта, что стихи «Мака и Памяти» тоже можно считать «незрелыми» по отношению к «Розе-этого-Никто», а последние по отношению к «Повороту дыхания». Если брать творчество поэта как единое целое, а только так и нужно поступать, коль мы намерены всерьёз к нему относиться, то незамутнённому взгляду откроется: стихи бухарестского периода (1938-44 гг.) уже содержат основные сквозные образы его корпуса, и понимание последних без первых будет, как минимум, неполным.

Верно и обратное: нельзя переводить и невозможно перевести их по-настоящему, не учитывая того, что будет с этими фигурами дальше. Начав с любовной прециозной лирики с «загадкой» внутри, как у поэтов барокко, поэт, со времени с МиП приходит к лирике политической (раньше её называли гражданской), сознательно использующей «тёмное» как приём и как составную часть поэтики. Целан открыл для себя Мандельштама только во второй половине пятидесятых годов, ранняя поэзия устлана следами усиленного чтения Рильке, Тракля, сказок братьев Гримм, позже Ницше и Гёльдерлина. Он начинает спорить с ними. Это приведёт его в дальнейшем от «инверсии» метафоры к собственному виду метафоры, для которой ещё нет названия, построенной на взаимном обогащении реальности, иногда довольно экзотической (см. т. н. «геологические» стихи ПЦ), мета-реальности и квази-реальности. И к «пересборке» поэтического мета-текста. И к самозарождению, затем саморефлексии и самопроизводству стихотворения (а не к стихам о стихах, как думают иногда, двойной портрет «поэт и муза» не пристал поэту ни в каком виде, хотя муз у него хватало). Но пока что он занят нащупыванием, своеобразным «тестированием» образов-фигур, похожих на «эмблемы» XVII века.

МАК

Уставить ночь нездешними огнями:
огнь, в звёздах бьющийся, как бы погас
в сравненьи с тем, что жжёт меня, - вот пламя,
каким кувшин твой вспыхнул девять раз*.

Поверь пыланию, ведь мак в упругом
и пышном расточительстве даров
жив тем, что по твоим надбровным дугам
гадает, алый ли у снов покров.

Боится лишь, что лепестки как пламя
(сады ль дохнут, спугнув) слетят, легки, -
и сердце, у сладчайшей пред глазами,
предстанет в уголь чёрным от тоски.

MOHN

Die Nacht mit fremden Feuern zu versehen,
die unterwerfen, was in Sternen schlug,
darf meine Sehnsucht als ein Brand bestehen,
der neunmal weht aus deinem runden Krug.

Du mußt der Pracht des heißen Mohns vertrauen,
der stolz verschwendet, was der Sommer bot,
und lebt, daß er am Bogen deiner Brauen
errät, ob deine Seele träumt im Rot.

Er fürchtet nur, wenn seine Flammen fallen,
weil ihn der Hauch der Gärten seltsam schreckt,
daß er dem Aug der süßesten von allen
sein Herz, das schwarz von Schwermut ist, entdeckt.

_______________________
* девять раз – возможно, девять ночей, которые Зевс провёл с Мнемозиной, после чего родились девять муз (наблюдение Т. Баскаковой).

Стихотворение показывает, что тема памяти и забвения волнует его уже в бухарестский период. Мак – символ забвения. Мнемозина – богиня памяти. Чёрная сердцевина мака и алые лепестки - синкретический образ: эротика и мистика позволяют соединить мотив «пылания» (во всех смыслах) субъекта, кто бы он ни был, и (само)сожжения – с религиозными жестами в духе древних мистерий

***

Смерть-Закуток окна свои занавесил шторами синими.
Приподниму их, дохнув, и поверишь мне: рот мой, за ними,

помнит кораллово клятье. (Смерть-Закуток – дом мой здесь.)
Робко войдёшь, как тебя заманю, и отведаешь горькую смесь

блёстких ресниц. Будешь моей, как и всякий
дух без меча. Дремлющим впишешь пером – сновидения знаки

в листья грозы. И, Светлейшая, сердце отдашь не за страх.
Мне, что в песке всё искал тебя. Утонувшему в этих глазах.

*

Kämmerlein Tod hat sein Fenster verhängt mit blauen Gardinen.
Lüftet' ich sie, du glaubtest mir bald, wüßte mein Mund hinter ihnen

korallenes Lippensprüchlein. (Kämmerlein Tod ist mein Heim.)
Lockte ich dich, du folgtest mir scheu, äßest vom bitteren Seim

schimmernder Wimpern. Würdest mein eigen wie jeder
Geist ohne Schwert. Schreibest mit schlummernder Feder

Traum in das Blattwerk der Sturms. Bötest dein Herz mir, erlaucht.
Mir, der im Sand dich einst suchte. Mir, in dein Auge getaucht.
_____________________________
Заимствованный у раннего Тракля образ Синей Бороды рассыпется мотивом жертвы и преследования по всему корпусу стихов Целана. Причём Синее отделится от Бороды, а жертвы останутся жертвами, неважно, сексуального или политического преследования или целью (охотничьей) травли и погони. В стихотворении «Восхваление дали» «я» тоже тонет в глазах того, кого оно называет «ты».

ОДИНОКИЙ

Не голубку так любит ноябрь; шелковица
Так же мало любима. Мне он дарит Платок.
На кайме вышил: «Дар, чтоб видениям сниться».
И ещё: «Близок – коршуном – Бог».

Но другой я платочек поднял, погляди-ка,
он грубей и без вышивки, кромка бела.
А дотронешься, снег – на кусты ежевики.
А помашешь – и клёкот услышишь орла.

DER EINSAME

Mehr als die Taube und den Maulbeerbaum
liebt mich der Herbst. Und mir schenkt er den Schleier.
«Nimm ihn zu träumen», stickt er den Saum.
Und: «Gott ist auch so nahe wie der Geier.»

Doch hob ich auf ein ander Tüchlein auch:
gröber als dies und ohne Stickerein.
Rührst du’s, fällt Schnee im Brombeerstrauch.
Schwenkst du’s, hörst du den Adler schrein.
__________________
«Одинокий» – сквозной образ у Тракля. Коршун и Орёл у него же символы Сна и Смерти.
«Смерть Одинокого» также – название одного и его стихотворений.

ТЮЛЬПАНЫ

Им, чьё созвездье светло:
грусти тяжкой и власти сладкой, -
дал я сердца клубок твоего:
найдёшь ли их скорой разгадкой?

То, что в чашечке пестик, в цветке
тайно смог блеском облить,
горькой твоей игре
рифмой клянётся быть.

Тюльпаны ль сегодня в дому
царствуют, полнясь тьмой,
иль сама ты лелеешь тьму,
помня боярышник мой?

TULPEN

Was in der Kelchen geheim
ein Staubblatt mit Schimmer befiel,
schwört den unsäglichen Reim
für dein wehes Gespiel.

Sind es die Tulpen heut, sieh,
die herrschen im Dämmergemach:
hegst du ein Dunkel noch wie
einst, als ich Rotdorn dir brach?
________________________
Образ тюльпанов, которым в стихотворении «Шансон одной даме в тени», «не сносить головы», появляется в виде энигматической эмблемы, как видим, тоже довольно рано. Кто эта Дама? Возможно, следующее стихотворение поможет приблизиться нам к разгадке.

ВОСПОМИНАНИЕ

Что были за руки? Не помню вполне.
Тянулись к тюльпанам. Всё ближе ко мне.
И трепет прошёл по цветам.

Но скрылись испуганно руки во тьме .
Не спит моё сердце – цветы на уме.
Как пальцы играли-то там?

А волосы? Помню их смутно, с трудом.
Видением были они или сном.
Я веять им дал надо мной.

Но стала печаль моя вдруг тяжела,
Взяла из кольца их она, унесла.
И лес зашумел стороной.

А сердце её? Никогда я не знал.
Вдруг ночью в нём кто-то чужой закричал.
И вымыт слезами потом.

И вновь я вернулся к ольховым местам.
Стеклянным путём, как вначале. И там
Из темени выстроил дом.

ERINNERUNG

Wie waren die Hände? Ich weiß es nicht mehr.
Sie griffen nach Tulpen. So fanden sie her.
Bis die Tulpen ein Beben befiel.

Da schreckten sie leise zurück in die Nacht.
Seither hat mein Herz bei den Tulpen gewacht.
Doch vergaß ich ihr Fingerspiel.

Doch wie war ihr Haar? Ich weiß es noch kaum.
Sie sagten zuweilen, es sei wie ein Traum.
So ließ ich es über mich wehen.

Doch seitdem mein Kummer schwer darin hing,
nahm sie es schwebend zurück aus dem Ring.
Ich mag keine Wälder mehr sehn.

Und wie war ihr Herz? Ich wußte es nie.
Bis einmal bei Nacht ein Fremder drin schrie.
Den löscht sie mit Tränen aus.

Da ging ich zurück zu den Erlen hin.
Der Weg war aus Glas wie zu Anbeginn.
Und ich baute aus Dunkel dein Haus.

Da ging ich zurück zu den Erlen hin.

________________________________
«И вновь я вернулся к ольховым местам.»
Da ging ich zurück zu den Erlen hin.
Баллада Гёте «Лесной царь» называется в оригинале Der Erlkönig «Ольховый король», и это имя встречается не только у Гёте.

Руки, волосы, кольца – атрибуты стихотворения «Шансон одной даме в тени»

Кто эта «она», Сон или Смерть? Но они по-немецки мужского рода.
Может быть, это возлюбленная?
Вот как он описывает её, вернее, даже не её, а тень...

ПОРТРЕТ ОДНОЙ ТЕНИ

Свет и след моих шагов твои глаза…
лоб – как борозды от блеска шпаг…
брови – край погибельной дороги…
взлёт ресниц – курьеры длинных писем…
волосы – о ворон, ворон, ворон…
щёки – на щите гербовом поле …
губы – припозднившиеся гости…
плечи – изваянье забыванья…
груди – змей моих гремучих други…
руки – две ольхи у входа в замок…
горсти – рукописи мёртвых клятв …
чресла – хлеб… и ложесна – надежда…
срамы губ – закон лесных пожаров…
ляжки – крылья реющие в бездне…
и колени – маски превосходства…
ноги – поле битвы мыслей…
ног подошвы – пламенные склепы…
след твой – око нашего прощанья.

BILDNIS EINES SCHATTENS

Deine Augen, Lichtspur meiner Schritte;
deine Stirn, gefurcht vom Glanz der Degen;
deine Brauen, Wegrand des Verderbens;
deine Wimpern, Boten langer Briefe;
deine Locken, Raben, Raben, Raben;
deine Wangen, Wappenfeld der Frühe;
deine Lippen, späte Gäste;
deine Schultern, Standbild des Vergessens;
deine Brüste, Freunde meiner Schlangen;
deine Arme, Erlen voe dem Schloßtor;
deine Hände, Tafeln toter Schwüre;
deine Lenden, Brot und Hoffnung;
dein Geschlecht, Gesetz des Waldbrands;
deine Schenkel, Fittiche im Abgrund;
deine Kniee, Masken deiner Hoffart;
deine Füße, Walstatt der Gedanken;
deine Sohlen, Flammengrüfte;
deine Fußspur, Auge unsres Abschieds.

_________________
След как глаз (око), а глаз как женское лоно, как и повышенное внимание к органам человеческого тела, среди которых зачастую встречаются гениталии – такой синкретизм, оказывается, мыслится поэтом чуть ли на в самом начале его пути.

***

Во тьму утоплены вишни любви,
скрючены пальцы мне – тки: поймаешь тень ласточки?
Одежду её, когда-то незримую. Одежду, сотканную однажды утром.
Драгоценный подарок герольду боли, что выпадет вскоре из его руки
под ельником, где оковы лунного луча будут сняты.
У лета украли сердца:
фрукты, созревшие брезжить – тебе, поднятые как флаги, над зубчатыми
башнями воздуха. Над зубцами из пепла.
В Господа волчьем лоне.

*
getaucht sind die Kirschen der Liebe,
zu Spinnen gekrümmt mir die Finger: wie pflück ich den Schatten
der Schwalbe?
Ihr Kleid, einst unsichtbar. Ihr Kleid, einst im Morgen gesponnen.
Dem Herold des Schmerzes ein kostbar Geschenk, seiner Hand
bald entsunken
unten im Tann, wo gelöst wird die Fessel des Mondstrahls.
Geraubt sind dem Sommer die Herzen:
das Obst, das dir reifte zum Dämmer, gehißt auf den zackigen Türmen
der Luft. Über Zinnen aus Asche.
In Gottes wölfischen Schoß.

__________________
«Герольд боли» – кажется, это Георг Тракль.
«Ласточка дико металась под сводами, где мы пили огненное вино» и«Под тёмными елями, два волка, смешали мы кровь» (перевод мой – А.П.).
И любимое, сверхчастотное у Тракля слово Dämmer, Dämmerung, от dämmern «брезжить».
Отсюда, похоже, берёт начало метод «пересборки» у Целана.

СМЕРТЬ

DER TOD

Für Yvan Goll […]

Der Tod ist eine Blume, die blüht ein einzig Mal.
Doch so er blüht, blüht nichts als er.
Er blüht, sobald er will, er blüht nicht in der Zeit.

Er kommt, ein großer Falter, der schwanke Stengel schmückt.
Du laß mich sein ein Stengel, so stark, daß er ihn freut.

____________________
См. Halme der Nacht, «Стебли ночи» из «Мака и памяти». Стихотворение известно ещё и тем, что Целан не публиковал его, обвинённый женой поэта, Кларой Голль, в плагиате.