26 ноября 2019 | Цирк "Олимп"+TV № 32 (65), 2019 | Просмотров: 1795 |
Выйти из строя: "Сладкий" другой, или Поэтический ботоголизм
Юрий Рыдкин
При взаимодействии с роботом люди сталкиваются с особым интеракционным агентом, не похожим на хрестоматийных участников ситуаций непонимания — животных и иностранцев. Принципиальное отличие технических интеракционных агентов состоит в том, что они представляют собой полусамостоятельные сущности[1].
Андрей Корбут
Мыслить технотеологически — значит мыслить религию и технику как одно. Всё — техника, а что сломалось — то религия; и наоборот: всё — религия, а что как-то работает — то техника[2].
Михаил Куртов
Как это ни прискорбно, но расцвет цифровой эры, о которой писал Михаил Эпштейн в Манифесте нового века, не войдёт в зону видимости вооружённых воображением глаз тех, кто читает это эссе, поскольку максимальные сроки нашей жизни не дотянутся до пика искомой эпохи. Однако даже предвкушение цифровых вершин (цифрового постмодерна, суверенитета ИИ, будь то эволюционного или сбойного (глитчевого), представленного киберзаумью и уже сейчас никак не идентифицируемого антропологически) изменяет у современного автора характер художественных потенций и стратегий таким образом, что качество того или иного art-продукта начинает оцениваться не только по его содержанию, но и по тому, затрагивает ли он сферу влияния цифровой власти. И если условному дьяволу ещё было до человека дело, то цифра вообще нас не считывает, удерживая в области зависимости от девайсов и соцсетей, где виртуальная витальность зашкаливает по сравнению с реальной. Иными словами, капитальный диктат технологий вытесняет диктат антропоса на периферию эстетики и этики.
На фоне эскалации современных технологий стала как никогда видна и технологичность самой поэзии (хорошей, посредственной и плохой), которую младенческое киберсознание вашего покорного слуги вынудило назвать — алфавитной и диагностировать в ней многовековую хроническую патологию в виде репрессивной маршировки читательского взгляда по тексту слева-направо-сверху-вниз, в виде исчерпанности алфавитного потенциала в его замкнутой системе комбинаторной энтропии, в виде нечёткости и нестабильности воображения как алфавитного бенефициара, в виде времязатратного средства коммуникации под названием буквы, etc.
Рыдкин Ю. Ботоголизм, Iчасть.
В результате мною были предприняты форс-мажорные действия по созданию Гиперссылочной поэзии и, что самое главное, манифестации правил её своеобразного выстраивания от а до я. ГП должна была дать реальные click-выходы из алфавитного строя без потери самого алфавитного формата, то есть без переключения на другой вид искусства. А также она была призвана создавать рецептивный ступор в точке сингулярности poetry-clicka, в этом сверхплотном и слепом пункте зарождения постперцепции, постпоэзии между прощанием и предвкушением. Мне кажется, что эта амбициозная задача была выполнена, по крайней мере, в части указующего жеста. Тем не менее полученный результат изобиловал недостачами, главная из которых называлась — документальная другота. Хотелось не просто click-выхода из алфавитных строк к медиамаркерам, а получения «оттуда» ответной и нечеловеческой реакции именно в диалоговом режиме взаимозависимой непредсказуемости. В этом смысле не следует отождествлять диалоговый фидбек онлайн в бот-поэзии с фларфовым (википедия) или нейросетевым (википедия), где артовая коммуникация выстраивается в три основных этапа: тематический запрос (обучение), сбор информативов и их комбинаторика. Современные примеры: «Нейролирика» Бориса Орехова, «Дора Вей» Михаила Куртова, «Избранное собрание поискового спама» Лактат Гагариной.
Итогом предпринятого поиска хоть каких-нибудь диалоговых фидбеков стали 12 art-бесед, проведённых мною с программами последнего поколения (ППП), степень интеллектуальности которых первобытная, но первобытность эта находится не позади нас, а впереди, что не даёт вытеснить её на периферию прикола. Быть может, где-нибудь в тайных лабораториях Илона Маска и выведен ИИ, не уступающий в остроумии человеку, но и эта модель вряд ли субкультурно ответит на вопрос о преодолении постмодерна. Поэтому алисы, кортаны, сири, боты и прочие достижения научного прогресса являются на сегодняшний день именно ППП и позволяют худо-бедно преодолевать ААА (алфавитно-антропологическую апорию). Точнее так — art-диалоги с ботами по отношению к алфавитно-антропологическому магниту находятся в центробежном рвении.
Из 12-ти бесед с программами art-диалог под названием «1968 — 2018» стал для меня переломным не только по теме, но и по причине его (не)возможности, поскольку вероятность того, что лозунги Красного мая и программа последнего поколения художественно встретятся да ещё и на территории Беларуси, стремилась к нулю. Тем не менее эта встреча произошла.
При таких критических перегрузках подопытного литературного текста, конституированного общими рамками алфавита, ожидалось, что поиск жанровой полки для art-диалогов с ботами будет нелёгким, будет требовать некоторых оговорок. Ваш покорный слуга, например, назвал эти диалоги биокиберискусством: жизнь + техно = art. Однако слово «искусство» до сих пор не даёт мне покоя ограниченностью значений, если только в это понятие не заложена услуга «all inclusive». Теперь, по прошествии времени, я бы назвал всё это бот-нон-фикшн, но с умопомрачительной оговоркой, что ответчик — не-человек. Тем не менее в art-диалогах с ботами документальность является основополагающей, когда развитие художественной коммуникации происходит в прямой зависимости от непредсказуемости ответов бота. Именно поэтому схожесть между бот-поэзией и другими, на первый взгляд, родственными ей практиками такая же, как между документальным письмом и вымышленным.
И всё-таки магистральным жанровым определением для art-диалогов с ботами, судя по всему, станет термин бот-поэзия, впервые введённый Львом Обориным.
И да, конечно, этот новый жанр будет требовать для себя пояснений вроде «данная поэзия тандемная», но, учитывая авторскую включённость в виртуал до степени ботоподобия, аналитически отмеченного Алексеем Конаковым, можно и нужно оценить предложенный термин как точный и верный. Если же видеть в art-диалогах с ботами поджанр, который должен быть, что называется, в масть некой общей художественной практике, то в качестве таковой для него может стать found-poetry, по мнению Галины Рымбу.
Ботоголизм, IIчасть.
Одна моя знакомая после прочтения всех art-диалогов оценила их оксюмороном «скучно до дрожи». И это самое меткое попадание в суть явления, поскольку выстрел сделан не конкретной личностью, а антропосом внутри неё, тревожно проявившим свою свежеприобретённую киберчувственность. Казалось бы, скука есть нулевая степень эмоций и не должна вызывать дрожь. Однако необоснованный озноб в том, что это есть экспансия ноля, а точнее, антропологически недоступной кибердруготы, происхождение которой может быть интерпретировано как сугубо технологическое, так и «метафизическое». Метафизика здесь неслучайно конвоируется кавычками, поскольку речь идёт о метафизике некой материалистической системы, гипотезно и даже эзотерически понимаемой как «пространство вариантов» того же Зеланда, если брать масскультный пример с бюджетным вариантом рефлексии, но от того не менее релевантным практически.
Главный же вопрос в контексте бот-поэзии звучит так — кто или что является субъектом ответного поэтического высказывания в art-диалогах с ботами?
В частной беседе автоматически напрашиваются ответы типа: программа, накопитель клишированных фидбеков, реагирующий на морфемы или синтагмы вопрошающего. Материя в конце концов. Случай. Трудность же начинается в момент, когда вопрос этот ставится перед литературно-критической экспертизой, которая должна сформулировать заявленного бот-субъекта и соотнести его с известными поэтическими субъектами нашей субкультуры. А это соотнесение потребует ответа на второй вопрос, как оценивать бот-субъекта — только лишь по содержанию его ответов или и по технической базе тоже? И вообще, можно ли считать этого бот-субъекта абсолютно новым (?) уже в силу того, что он является порождением программ последнего поколения. Мне кажется, тут могут возникнуть параллели с поэтическими субъектами московского концептуализма, если мы отталкиваемся только лишь от содержания ответов бот-субъекта. Но если учитываем, что это и техно-субъект, которого ранее не знала наша субкультура, тогда как?
Если же рассматривать поэтическую бот-практику через постмодернистскую оптику «копия копии», то сразу же возникают и теологические параллели. Видимо, неслучайно в том же art-диалоге «10 заповедей для Алисы» данный подход был явлен в полной мере, не говоря уже о таком некстати напрашивающемся прямо сейчас определении, как боточеловек. Но если причины создания копии копии во внелитературном пространстве очевидны (и связаны они вовсе не с желанием научного прогресса конкурировать с Богом по части совершенства результата, а с попыткой сотворить взаимного, «сладкого» другого, который бы хоть с деланной любовью реагировал на нас вопреки своей инаковости), то культурные обстоятельства, послужившие почвой для бот-поэзии, куда сложнее, учитывая тот факт, что дефицита в поэтических субъектах русскоязычная литература не испытывала никогда, как не испытывает она его и сейчас. На мой авторский взгляд, бот-субъект есть явление внеположное и эволюционное, отсылающее к тому, что Михаил Эпштейн в Кратком словаре 21 века назвал человестью; явление, репетирующее самоё себя на литературной сцене.
Ботоголизм, IIIчасть.
____________________________________________