12 октября 2019 | Цирк "Олимп"+TV № 32 (65), 2019 | Просмотров: 1424 |

Зачем же мыкаться-то? (Восемь рассказов)

Виктор Коваль

ЧАЙ

Часть 1

Валентин Саввич Пикуль, автор романов на исторические темы (напр. «Нечистая сила» – о закате Империи), был одним из самых печатающихся в СССР авторов – 20 млн. экз. при жизни.
Историки его не любили за то, что он «подменяет научный подход развлекательностью», рассказывает анекдоты и сплетни.
За эти особенности стиля Пикуль, со всех сторон советский человек, был критически бит самим Сусловым, главным идеологом СССР.
- Живу в стрессах, - говорил Валентин Саввич, - как жить – не знаю. Но на вопрос: В чем секрет вашей творческой энергии? - уверенно отвечал: Пью черный чай. Очень крепкий и очень сладкий!
Иногда – вдруг! – эти слова, сказанные его голосом – а я их слышал по телевизору – становились для меня руководством к действию: - Только чай! Крепкий! И сладкий!

Чем опасен сладкий чай? Тем, что при высыхании приклеивает блюдце ко дну чашки.
Как-то поднял я чашку вместе с таким блюдцем. Блюдце отклеилось. На лету не поймал –  бэм-с! – блюдце – вдребезги! Теперь, как ни наводи порядок, босиком тут уже не походишь.
Крупные осколки я, конечно, подмел. Другое дело – мелкие и мельчайшие. Они хоть и разлетелись (центробежно – как при взрыве) в дальние углы кухни, но впоследствии все равно выползут оттуда и вырулят к ее центру. Выползут и сгруппируются. В силу воздушных, магнитных и прочих потоков, виющихся на самом дне нашей кухни. Теперь уже – центростремительных! Такие мощные потоки, бывало, выволакивали из-под электроплиты и более крупные фрагменты. Да и не только фрагменты – объекты целиком, например, электрические бигуди! Не знаю, так ли уж мы независимы от этой локальной астрофизики, если спим – за стеной? Босиком?!

Часть 2

В первой части звучали слова Валентина Саввича Пикуля, автора исторических романов, об очень крепком и очень сладком черном чае как об источнике жизненной и творческой энергии.
С его утверждением спорит Вильям-Август Васильевич Похлёбкин, чем-то похожий на Валентина Саввича (физиономически Пикуль немного похож на старого Тарковского, слегка одутловатого из-за сладкого чая, а Похлёбкин – на «старика Букашкина», художника и поэта из Екатеринбурга, «нос крючком – борода торчком». Таков и Умберто Орсини, сыгравший Микеланджело в фильме Кончаловского «Грех»).
Оба – и Пикуль, и Похлёбкин – историки по призванию, а Похлёбкин – и по образованию. Практически сверстники. Литераторы, писавшие на темы, имевшие массовый отклик. Миллионный.
Специалист по Кеконнену и Скандинавии, Похлёбкин писал также о водке и чае.
И вот что он сказал о чае, как бы дополняя Пикуля, но – резко критическим образом: Да, чёрный. Но в купаже с зелёным. И – без сахара! С чёрным хлебом!
Этим советом в полной мере я не воспользовался – из-за артезианской воды, необходимой для кипячения. Но остерегающий голос Похлёбкина слышал всегда: Только в купаже с зелёным! И без сахара!
Нет, по телевизору я его не видел, но читал у него разное.
Про Похлёбкина говорили, что он – Человек Возрождения, ярко проявляющий себя в самых разных сферах знания о жизни.
Конечно, Похлёбкин – систематик, не сочинитель. Но при этом он многие, составленные не им рецепты, художественным образом пересказывает, сопровождая их личными комментариями. Кулинарно-культурологическими: «Щи воплотили в себе лучшие стороны русского характера». Или – историческими, переходящими в кулинарные: «“Малая региональность” – явление в нашей истории весьма ценное. Благодаря “малой региональности” существуют до сих пор разные виды пряников: тульские, вяземские, воронежские, городецкие и московские». Или – филолого-орнитологическими: «Большая часть болотной дичи зовётся у охотников куликами, а у поваров – бекасами».
Здесь, по-моему, Вильям Васильевич не утруждает себя заметить натуральную разницу между куликом и бекасом. И какая птица взлетает молча, а какая – кричит при подъёме.
- У бекаса задний палец развит, - уточнит охотник в моём лице, - а у куликов он отсутствует. И окраска у куликов более яркая. И мировоззрение у них разное: с точки зрения охотника выстрел в крыло фазана – плохой; такого фазана трудно найти, а повар про такой выстрел скажет: Идеальный! Потому что он не портит тушку.
Свои, произносимые, как лекции, охотничьи рассказы Похлёбкин сопровождал каверзными вопросами к аудитории – на понимание: «Почему этика охотника запрещает стрелять в уток плавающих и в уток, сидящих на земле? И верна ли эта этика за пределами водоплавающих? Например, в отношении тетеревов на снегу?»
Вводя в текст справочника неумышленные элементы художественности (учительское морализаторство, дотошность маньяка, старческую раздражительность), Похлёбкин становится неуместно эмоциональным и поэтому как автор – небезупречным. Аист у него – антиеврейская птица (уважающий себя геральдист никогда такого не скажет). Об американском гербе он говорит, не скрывая презрения: «Типичный герб претензий на военно- политическое превосходство!» А Земной шар на Советском гербе требует понимать не в смысле претензий на господство, но – всего лишь как проекцию державы двуглавого орла, доставшуюся советскому гербу в наследство от царского герба. От таких похлёбкинских слов монархисты так же, как и революционеры, хватаются за отвёртки. Какие отвёртки? Шлицовые (не трёхгранные и не квадратные).
Недоброжелатели упрекали Пикуля в пикулизации истории, а Похлёбкина – в пикулизации (почему не похлёбкинизации?) исторической гастрономии. И скандинавоведения. И чайных церемоний. И геральдики и фрагистики. И ономастики (в исследовании о происхождении псевдонима Сталин)
И всюду, куда бы Похлёбкина ни заносила его научно-популярная муза, читателю казалось, что он очень глубоко копает. Но – небрежно.
В ответственных местах грифон, фантастический полуорёл-полулев у Похлёбкина не отличим от грифа – натурального стервятника.
Культовое растение Шотландии – чертополох, но Похлёбкин его игнорирует, говорит: Репейник! – в силу личной приязни и антипатии.
"Он уродует цитаты, - упрекали его учёные педанты, - или вовсе не цитирует, выдавая сказанное за своё, или цитирует никем, кроме него, не сказанное. Уходит от основной темы в посторонние рассуждения и произвольно их иллюстрирует".
Убит отвёрткой в загородном доме.
Иногда вспоминаю (прохаживаясь по разным музеям и галереям) слова Похлёбкина о шедеврах: «Даже шедевры кулинарии не могут быть сохранены ни в каких музеях. Они съедаются тем быстрее, чем они прекрасней».

Леонардо да Винчи в своих «Суждениях» учил молодых художников, рисующих коней в стремительном беге, самим при этом оставаться в состоянии бесстрастного покоя: Иначе, - предупреждал Леонардо, - с вами произойдёт то же самое, что и со мной, когда я, смахивая линии предварительного рисунка с уже готовой «Битвы всадников», так энергично дёрнулся и в духе изображаемого резко двинул рукой, что опрокинул баночки с сепией – прямо на битву, «Битву при Ангиари» (второе имя «Битвы всадников») – флорентийцев с миланцами.
Похожую оплошность историки отмечают и в «Битве при Кашине», по проекту находящейся напротив фрески Леонардо, на левой стене зала Большого совета дворца Синьории во Флоренции. Там и должна была произойти битва тех же флорентийцев, но уже с пизанцами – «Битва при Кашине» - в исполнении Микеланджело.
По замыслу Микеланджело особенность этой битвы заключалась в том, что никакой битвы нет, но через минуту – будет. Купающиеся воины захвачены врасплох приближением вражеского отряда. Сюжет фрески, точнее – подготовительного к ней картона – лихорадочное и даже судорожное надевание одежды перед неминуемой – вот-вот! – кровавой баней.
Вазари, со слов Микеланджело, утверждает, что в процессе рисования Микеланджело так вошел в роль старого воина, который тщится натянуть штанину на мокрую ногу, что, вскрикнув, разодрал свою штанину и прорвавшейся ногой сломал вертикальную стойку. И тем самым порушил деревянные леса, на которых находилась вся опора росписи. Упавшие леса ободрали картон до состояния «не возможного для восстановления».
Похожую оплошность, в духе обеих битв, допустил и я. Мне надо было срочно сдавать в типографию рисунок Гермеса в белом хитоне и с крылатыми сандалиями, стремительно летящего по голубому небу в белых облаках. Мне оставалось только ещё раз – стремительно – пройтись белилами по хитону, сандалиям и облакам, но в спешке я умакнул белильную кисточку в баночку с чёрной тушью. Какое-то время я продолжал мазать чёрной тушью как белилами - по инерции. И безнадежно портить рисунок, не в силах остановиться.

ЭТО НЕ ТАМ

Обычная деловая спешка, нарастающая.
Хорошо бы остановиться, передохнуть.
Своим попутчикам я сказал: Вы идите, а я вернусь за курткой. Или – что я там оставил?
И где.
Кажется, в киностудии имени Горького или во «Всё по душе».
Не куртку, но безрукавку зеленовато-серую. Наверное, с деньгами в нагрудном кармане. В брючных-то я проверил – денег нет. Есть – бумажки с небрежными рисунками поверх записей «что купить». – Это надо записывать! – сколько раз я говорил так, когда записывать не было никакой возможности. А тут – что-то уже записано. Что?
Какие-то тупиковые переживания: «Как я доеду до ВДНХ (студия Горького) и до Савёловского вокзала («Всё по душе - с нашим какао и коржиком!»), если все мои деньги лежат там в нагрудном? На стуле. И документы»
А вдруг и в нагрудном нет ничего?
Зачем же тогда мыкаться - то?
- Ладно, к черту куртку! – сказал я попутчикам, - идём куда шли.
А куда? Если я их давно отпустил?
?..
И действительно – куда? – если вокруг – только два места имеются: ВДНХ и Савёловский. Больше некуда.
Ну, если некуда, то и идти никуда не надо. Сами придут.
Надо только на месте стоять, чтоб не потеряться.
Жду. Но – с нарастающим чувством тревоги.
Как у ямщика, замерзающего в степи: - Только б не заснуть!
«Не спи!» - говорю я, но сказанного не слышу.
Надо крикнуть громче.
«Надо!» - это мысль такая, громоподобная, а что именно надо-то – услышать практически невозможно – мешают посторонние, как в рации таксиста, сообщения: «Это не там, это туда», - сквозь писк (пуль) и хохот (взрывов) грязного эфира. Шучу в ответ: «Как в рации танкиста» и, кажется, начинаю всё понимать: «В рации – в разумении».

СНИМУ НЕГАТИВ

Когда нашему домофону был присвоен новый код, я, не надеясь на память, записал его на двери – едва заметно, но для меня - читабельно, даже при свете зажигалки.
Вскоре мою надпись кто-то из жильцов жирно и несколько раз перечеркнул. По понятной причине: секретный код – не для публикации.
Чтобы, наконец-таки, запомнить этот код, я нашел в нем закономерность: 27 – это номер моей квартиры, 72 – его зеркальная симметрия, а 55 (школьная шутка) – две пятерки за сочинение, по литературе и русскому языку. Ну, а номер своей квартиры я не забуду никогда, потому что он совпадал с номером нашего участка на Ваганьково. Через этот номер – 27 – легко запомнить и номер моего дома – девятый: (2+7), дом-башня, с единственным подъездом, слева от двери – доска для объявлений.
Не уместившись на доске, объявления распространились по всему фасаду: «скорая компьютерная помощь», «куплю волосы дороже всех», «работа рядом», «сниму лишний жир», «сниму негатив» и т. д. Некоторые повисли так высоко, что прочитать их было невозможно, а дворникам – их соскрести. Как же их повесили? Да и зачем, если они не читаются? Зато не соскребаются.
Читаю: «Сниму негатив. Консультация бесплатно».
Наверное, правильно: «Консультация бесплатна». Исправляю ошибку, приписав к ней в скобках восклицательный знак. Ясно, что субъект этой услуги – не фотограф – ха-ха! – но психотерапевт, возможно, просвещенный колдун. Непросвещенный написал бы: «Сниму сглаз» или «порчу».
Конечно, я легко отверг соблазн бесплатной консультации, но так же легко представил себе, как я являюсь к этому колдуну по указанному адресу, благо, жил он в доме рядом с моим, девятым.
В квартире колдуна шел ремонт, а на его кухне выпивали какие-то люди, один – в газетной шапке, а другой – с карандашом за ухом, – возможно, мастера. В воздухе висела извёстка. Колдун принимал меня в темной прихожей, в месте, где было чуть посветлей – от газет, которые покрывали сдвинутую мебель. Нет, меня он слушать не стал, но сразу же высказался сам – по существу: «Если ты, не лукавя, дашь себе полный отчет в том, что такое безнадёга, то рано или поздно безнадёга превратится в симпатягу! Ибо уныние – это грех. Так говорит наш учитель Василий Тёркин» – колдун кивнул в сторону одного из мастеров.
- А разве он не?
- Кто – он – не? Что?! – Колдун посмотрел на меня проникающим взглядом. Сейчас пырнёт, - подумал я, – какими-то ножницами, которые блеснули в его руке. Это значит, надо немедленно уходить в точку. Например, в Ниагарский водопад. Только без шума. Это просто пауза.
Наконец, я расслышал: «Это ты – собирательный! Но за это надо платить. Ибо бесплатна консультация, но не диагностика!».
Я сказал, что у меня ничего нет. Ни здесь, ни там – рядом.
Тогда фотограф срезал с моей головы прядь (вот они ножнички – ха-ха! - маникюрные), сказав, что теперь я – его раб до конца жизни.
- Чьей жизни? - подумал я в такой надежде, что, мастера, нажравшись до белой горячки и ошибочно предположив, что фотограф гребет деньги лопатой, сегодня же вечером его и замочат – лопатой – но ничего ценного в доме не найдут, кроме чемодана, набитого пакетиками с прядями человеческих волос. На чемодане, ветхом, с железными углами они прочтут надпись: «Мои должники».
Чемодан они не возьмут, а пакетики рассуют по карманам. Уйдут, придавив дверь лопатой – с внутренней стороны. Мол, в доме только свои. И – с внешней – будьте дома.
Ночью мне был ужас: - Где счемодан? – спросил колдун.
- Какой колдун?
- Повторяю: Где щемодан? Его «щ…щ…щ» звучало вкрадчиво, но удушающе.
- Там, где и был! – крикнул я, - никто его не брал!
- Потчему?
- Громоздкий!
Так я неумышленно сознался в убийстве.
С целью похищения. Это лучше, чем с целью мщения, - говорили друзья на прогулке. Подельники. Они все проходили по одному и тому же делу – чтению надписей перед тем, как войти.

ЗАЦЕПА

- Я могу купить перочинный ножик своему брату, но вы не можете купить Ирландию своему деду!
- Кто вычленил зацепу, тому уже никакая тягота ум не замутит. Тот со своим умом живо собеседует, а не дует в ухо ему – уму: - Ну, купи, купи!

- Ты – чеэк умный, пасы сам: ну кто тут – кроме тя?
- Никого. Один уровень. Такой со всплесками – знаете?
- Знаем: как ни ферти филохвоста, у него фсегда фило в заднице – фот и фертится. А филоклювка – ругое делдо.
- А кто не вертится? Все вертятся. И сквозняки – даже в лампочке Аввакума.
- А где еще существу завихряться-то, как не в сфере «чпока»?
- Де? А ы пасы ф бельмондофках. Мобыць – ам?
- Смешно. Я ваш разговор наблюдаю, как муха потолок: везде неровности, но, спасибо, есть на что опереться.
- Опираются – подопорники! А нам главное – вычленить зацепу!
- Кто не вычленит зацепу, тот матери скажет: - Женщина, вы что? – перешагивая.
- Зацепа – вещь деликатная. Если крикнут: - Эй, зацепа! – то прежде, чем плюнуть тому в лицо, подумай: - А вдруг это – твоя зацепа? – так цепляется?
- А мой океан гнездится на том, что любую зацепу надо отцеплять! Если отцепилась – значит, ложная, если вцепилась до смерти – подлинная.
- Ложная всегда привлекательней подлинной. Изуродуй ложную – получишь подлинную. Вынимаешь?
- Вынимаю. Но – кое-как, с грехом попадью.
- Фсё ферно! У филоклюфки, например, фило – в бафке! И – фто? Фсем фалить ф Дурцую? Асем? Умаю, фрочитать «Хвилиаду» мощно и зесь. А фот софинить – ругое делдо! Огда – токо ф Дурцую! Или, ефли «Одицею» - из Дурции!
- Я, лично, между своих глаз такой мысли не допускаю. Сведением бровей! Одно усилие – и всё!
Брови сведены, усилие произведено. Наступило всё! И – никакой разницы. Потому что всё – это и разница, и – никакой. Такова моя зацепа: сцепление ресниц мигнувших век. – Чпок! – ресницы сцепились, и он же – чпок! – расцепились! Умному (Караваеву) – наука, а дурак (Петелин) – всегда будет мстить.
Сила:
- Вычленивши зацепу, не воздравь свою холю, не всхоль свою хорь. Здраву не уподобляйся, будь сам здрав!

ИСПОВЕДЬ НЕ МЕЛОМАНА

Я не меломан, но иногда вместо «вира» говорю «диез», а вместо «майна» –«бемоль».
И «престо-престо» говорю в смысле «побыстрей».
И некоторые мелодии меня очаровывают и преследуют. Навязчивые. Как сейчас – Венгерская рапсодия Листа и Чардаш Монти.
Да, эти два разных произведения с единым, венгерским, национальным духом, превратились в одно произведение и не отпускают меня. Может, они всегда вертелись в памяти – латентно – а тут вдруг стали активно навязываться.
Начинаются они понятным для меня образом: вот это – рапсодия (её исполняет на рояле Горовиц), а это – чардаш (его исполняет на скрипке Юрий Медяник). Но потом, когда ты дальше прослеживаешь их музыкальный ход – чисто по памяти или напевая вслух – они путаются, взаимозаменяются и накладываются один на другого. Вероятно, из-за того что они – не контрастная пара, как Пьеро и Арлекин, но имеющие каждый в своем составе несколько таких пар – по темпу, настроению, силе звучания – с аллюзиями на Шопена (траурного, революционного), Огинского и на цыганщину, и на нашу народную песню: - Ехал на ярмарку ухарь – купец!
Эта такая музыка, что тут тебе и вынимающий душу вон трагизм, и лиризм светлых (усадебных) воспоминаний, переходящий в лиризм фольклорный и в дикий пляс.
Это про нее говорят, что она медленно запрягает (маховик тяжело раскручивается), но быстро едет.
А что сама Венгрия? Что это такое? Почему о ней сейчас ничего не слышно? Помню, венгерские футболисты были чуть ли не самыми лучшими в Европе. Нандор Хидегкути. Пушкаш играл в «Реале». Ференц Бене, Флориан Альберт! Да и наши венгры были не хуже – Иштван Секеч, Штефан Варга. И Йожеф Сабо! А про венгерских женщин говорили (кажется, чех Ярослав Гашек), что они самые распутные. В моём представлении – наверное, весёлые, привлекательные.
Потом этот медленный маховик раскручивался и бешено вертелся – в силу всех своих духовых, ударных и струнных возможностей.
Не тогда ли возник первый «сумбур вместо музыки»?
А Богемская рапсодия «Queen»! В политико-географическом смысле она очень близко подходит к венгерской. Как Богемия к Венгрии (обе – части бывшей Австрийской империи).
Подлинный меломан спросит: - А как тебе венгерские танцы Брамса? И если ты говоришь о рапсодии Листа, то о какой из 12-ти? О шестой? О последней?
Конечно, я обратился к Гуглу, и теперь, много раз прослушав в записи Венгерскую рапсодию Листа №2 и Чардаша Монти, я могу на всех их участках отличить одну от другого.
Вот только сила звучания этой заразительной музыки после прослушиваний увеличилась в моём сознании в несколько раз!
Было пиано (р), стало фортиссимо (ff).
Слушать это тяжело – без подготовки. Но таковая у меня имеется – гимн Словакии (тот же ареал и та же бывшая Австро-Венгрия): «Словаки, как горы, крепко спят. Молнии будят их, чтобы они очнулись!» Разрывающее сердце произведение. Простое, на фольклорной основе, хоть и не такое перекрученное, как рапсодия с чардашем, но еще более неотвязное. Минорная героика. Сейчас его вспоминаю – и венгерская музыка затихает…

МАРШ ВОДОЛАЗОВ

Читаешь: «Марш водолазов» – и в твоем сознании сразу же возникают водолазы в медных шлемах, со свинцовыми грузилами на груди и спине. Они идут медленным строем в свинцовых же калошах, волоча за собой шланги для подачи воздушной смеси. Видимость – нулевая, но ты их все равно видишь.
Наверное, «Марш водолазов» как моностих – самодостаточен. Коротко сказанное будит воображение. Не нуждаясь в прочих словах и тем более – в музыке.
Увы, бодрая маршевая музыка Дунаевского никак не соответствовала «лунной походке» водолазов. И – словам Саянова: «Ходим мы среди тьмы под тяжелою водой».
Мысль: - Имел ли в виду автор – подспудно – тяжелую (дейтериевую) воду? Не исключено. «Марш» был написан в 1933 году, как раз тогда, когда и была впервые получена тяжелая вода – из обычной воды – в результате длительного электролиза. Чрезмерно длительного.
Конечно, правильнее было бы не «марш», но «очень медленное танго водолазов». Но состоялся-то – марш! Со своими неуклюжими особенностями и темной историей. Получается – уникальная песня. А другой – с таким же названием – не будет никогда.
Был «Марш аквалангистов» – у Высоцкого – как реплика на «Марш водолазов». И – те же трудности: в ластах маршировать не легче, чем в свинцовых калошах.
Мысль: - Ходим мы среди тьмы под тяжелою водой, а над водой – Дух Божий витает!
Повторная: - Почему – только над – витает?
Дух везде. Под – тоже!

СТИСНУТЫЙ ЗУБ

Простым карандашом нарисовано условное лицо.
Подрисуночная подпись сделана кривыми печатными буквами:
«Стиснутый зуб».
Наверное, лицо стиснуло зубы – в гневе или, проявляя выдержку – скрипя зубами. Так – зубами! А тут – зуб! Стиснутый!
Мысль: - Стиснутый зуб – это отдельный зуб, испытывающий стеснение других зубов в зубастом рту. Читай: «Один как все».
Или – первый зуб, испытывающий стеснение других зубов, которые вырастут позже. Читай: «Фантомное переживание будущего».
Или – последний зуб, испытывающий стеснение других зубов, которые уже выпали. Читай: «Воспоминание».
Или – одинокий зуб, одновременно испытывающий все перечисленные выше виды стеснения. Читай: - Протозуб! О физическом виде которого нам известно всего лишь то, что лицо у него – условное, простое.

Помню эти луки на бечевке со стрелами с карандашными наконечниками. И свой первый лук, сделанный для меня бывалым лучником. И как мы искали в лесу нужную ветвь или деревце, чтобы мой лук по длине (уже в согнутом виде) доходил мне до плеча. И как мы плели тетиву из капроновой лески.
– Плетение тетивы, - я понял тогда, – это утомительная, но необходимая часть изготовления настоящего инструмента. Да и гудела она, как настоящая, не из бечевки струна.
Стрела была единственной – выструганная с идеальной прямизной и прочностью, каковые не дадут никакие прутики. С наконечником из консервной банки. - А оперение? – Не надо. И так полетит. Действительно, летела. И высоко и далеко. Бывало, стрельну – потом ищу её в зарослях целый день. И не нахожу.