08 октября 2019 | Цирк "Олимп"+TV № 32 (65), 2019 | Просмотров: 2153 |

Три письма Даниле Давыдову о поэзии, политике и травме

Юлия Подлубнова

Фотограф - Дм. Сухоросов

Юлия Подлубнова. Родилась в 1980 году в Свердловске. Историк литературы, литературный критик, поэт. Окончила филологический факультет Уральского государственного университета, кандидат филологических наук. Публиковалась в журналах «Урал», «Знамя», «Воздух», «Волга», «Лиterraтура», «Артикуляция» и др. Автор книги статей и рецензий «Неузнаваемый воздух» (2017). Живет в Екатеринбурге.

1.
Дорогой Данила, мы с тобой давно хотели поговорить о чем-то подобном и весьма абстрактно обсуждали тему предстоящего разговора, понимая друг друга с полуслова, но сейчас требуются конкретизация и точное формулирование. Я бы предложила что-то вроде этого – политическая повестка в современной поэзии: pro et contra. За идиотической ее простотой кроется то, что безусловно нуждается в проговаривании и концептуализации. Мы понимаем, что права, к примеру, Евгения Вежлян, заметившая, что современная поэзия, в первую очередь, актуальной направленности, стремительно теряет статус самодостаточного высказывания, ей необходимо политическое алиби (и здесь Вежлян все-таки ставит знак вопроса: необходимо ли?), «я пишу, чтобы изменить это общество к лучшему», и потому – да здравствует, например, левый дискурс, социальный активизм, феминизм и т. д. Мы видим, насколько это сейчас действительно востребовано, насколько вышло за пределы специфически левого поля, ассоциировавшегося еще двумя-тремя годами ранее главным образом с журналом «Транслит» и его проектами. Затрудняюсь сказать, что нынче может быть актуальнее Ф-письма, но, вполне возможно, у меня сбита оптика. А потом, громкие скандалы в литературном сообществе, связанные с насилием и – больше – отношением к насилию, победное шествие феминизма («личное – это политическое»), феерические по составу и количеству участниц поэтические вечера в поддержку сестер Хачатурян (я сама была одним из организаторов такого вечера в Екатеринбурге), бросающиеся в глаза тренды в шорт и лонг-листе премии АТД – 2019, в конце концов, победа Оксаны Васякиной на конкурсе премии «Лицей»... И да, сюда же переполненная новостями из серии «Политика. Общество» лента литературных соцсетей и поток поэтических текстов на основе этих новостей. Вот уж, в самом деле, утром в газете, вечером в куплете.

Понятно, литература и политика всегда находились в сложных, волнообразных отношениях притяжения и отталкивания. Понятно, что 2014 год с его катастрофой аннексии и апокалипсисом войны расколол общество, не обойдя стороной и литературное сообщество, которое и до того не было монолитным, но энергия политического раскола в этот раз, никто не будет спорить, ощущалась как предельно мощная. Поэзия не могла не отреагировать на происходящее. Плюс, конечно, фактор активизации феминистических движений в мире, срезонировавший с тем, что Россия – вообще-то демографически страна женщин, при том что ее культура до сих пор репрессивно патриархальная. В общем, мы получили то, что имеем.

Во-первых, со скрипом и довольно болезненно для многих меняются правила поведения в литературном сообществе, его нигде не прописанная, но всеми ощущаемая этика. Хотя здесь, мне кажется, не все так однозначно: сообщество пока больше примеряется к изменениям общественного договора, демонстрируя согласие в ними на внешнем уровне, по факту же идет множество глубинных процессов, в том числе есть недовольство диктатом феминистской повестки, и, что немаловажно, не только среди реакционеров и консерваторов, которые недовольны по определению. Но феминизм, повторюсь, уверенно в тренде – намедни прочитала в фб-ленте Екатерины Захаркив, что подборка поэтических текстов Любы Макаревской на Ф-письме получила 18 тыс. просмотров – кто из поэтов не желал бы такого?

Во-вторых, сами поэтические тексты. Политика не просто становится отправной точкой для высказывания, она моделирует дискурсы. Да, это тоже раньше было – от Ломоносова (хотя не уверена, что именно от него), через ХIХ век с его повышенной гражданской активностью и политически многонаправленное начало ХХ века, потом не забываем советских поэтов и шестидесятников, до поэзии 1990-х – 2000-х. Просто сейчас любая новость из новостной ленты или документализированный рассказ о насилии за счет присваивающего жеста автора приобретает статус поэтического высказывания. И это, как ни странно – а после практик концептуализма уже ничто не странно, – работает, такие высказывания вызывают суггестивные эффекты, и их – и высказываний и эффектов – становится больше и больше.  

Это все к тому, что поэтическое и политическое в некоей точке литературного развития омонимически сближаются, их отличает лишь удивленно-заторможенное эээ и неуверенно-вопросительная ли. Знаю, ты скажешь, что неподцензурная поэзия, значимая для того сегмента поэтического пространства, о котором мы собирались говорить, предпочитала сторониться политики, существовать вне ее контекстов. Но как интересно иные эпохи смещают акценты. Фельетоны от-советского Дмитрия Быкова (чуть не написала Бедного, но бедный явно не про Быкова) оказываются по одну сторону баррикад с текстами Дмитрия Кузьмина. Представляю, что подобное сближение может не понравится им обоим, но тут речь вовсе не о поэтике, а о самом существовании баррикад.

При том что, мне кажется, говорить сейчас на бытовом уровне о политике даже в некотором аналитическом ключе дико неприлично: любое высказывание в соцсетях или – по старинке – на кухне дискредитировано априори, настоящая аналитика является прерогативой профессионалов-политологов (хотя иногда и психологов). В такой ситуации любому иному сообществу – поэтическое – не исключение – оставлено лишь реагирование на новостную ленту.

2.
Дорогой Данила, ты сам заметил, что в последнее время, видимо, в связи с наступлением глубокой осени, в литературном сообществе вновь заговорили про травму, и уже очень уверенно звучат антитравматические реплики, вал которых, как ты помнишь, я предрекала. Вообще же после статьи «Триумф травмы», опубликованной в летнем номере «Артикуляции», когда ты сам, еще редактор отдела критики портала «Лиterraтура», и некоторые другие редакторы других ресурсов, предложили развить тему, я честно читала научную литературу, художественные и документальные тексты, поддерживающие культуру травмы, много разговаривала с Катей Симоновой, на которой обычно апробирую идеи (впрочем, этот процесс двунаправленный). Думаю, наши внутренние разговоры сняли то напряжение, которое побудило написать летнюю статью, потому сейчас кое-что озвучу тезисно, как бы по следам дискуссии, но опять-таки без достаточного академизма.

а. Мне кажется, что про травму ни в коем случае нельзя говорить вовлеченно в травматический или антитравматический дискурсы, это грозит множеством упрощений и окукливанием в логике бинарных оппозиций. Травмоговорение в литературе было и будет всегда, а то, что новая волна феминизма на постсоветском пространстве актуализировала практики проговаривания травматического опыта, процесс закономерный. С одной стороны, мы все понимаем, что молодежь космополитична, работает с прицелом на Запад, для которого базовой является христианская культура с инсталлированным в нее сочувствием горю, боли, жертве. Сочувствие в современной политике инструментализируется, а дальше все зависит от целеполагания того, кто им пользуется. Феминизм? Разве это плохо, если вывести за скобки радикальных агентов, которые, надо сказать, неизбежны, какую бы идеологию мы не взяли? С другой стороны, в Россию просачивается особая культура нового трагизма или новой чувствительности, о которой прекрасно написал Сергей Кузнецов. «По-настоящему ценна идентичность, оплаченная болью. Тяжелой травмой. Нарушением твоих границ. <…> Травма конструирует границы. Границы очень важны, их нельзя нарушать. Но при этом другого надо понимать и для этого и нужна эмпатия (чтобы понимать, не нарушая границы). Обесценивание (прежде всего – обесценивание травмы) разрушает ценность с таким трудом построенных границ. Внутри своих границ человек всегда прав (другой не может проникнуть внутрь его границ, у него нет права голоса и суждения)»[1]. Все так, особенно для молодежи, да не только для нее (все мы любим тексты Лиды Юсуповой) – триумф травмы в актуальной поэзии, где произошла резкая смена поколений, был неизбежен.

Хорошо, но что дальше, что за триумфом? Я вижу, что травмоговорение как социальный инструмент, безусловно, необходимо, но как дискурсивный феномен в литературе, скорее, вызывает вопросы. Приведу реплики литературного сообщества из Фб: «Эффективность проговаривания травмы может быть видна по тому, что проговаривающий со временем от нее избавляется. Но я вижу, что пишущие о травме, напротив, пишут лишь о травме и дальше…»; «Будем честны: писать про травму и ее окрестности легко, потому что это всегда беспроигрышный вариант. А вот попробуйте пойти нелегким нетравматичным путем и говорить легко даже о самом плохом…»; «И вот если эта литературная личность свою травму как-то по-своему переработала и переварила, то это интересно. Если же основное содержание произведения в том, что травма просто была, то нет. Не интересно. Превращается в тиражирование одной и той же эмоции по кругу». Даже ведущие фигуры поэтического феминизма, в повестках которого ключевое место занимает борьба с насилием, готовы утверждать, что ф-поэзия не сводима к травме, важнее разговор «о возможности другой жизни, другого аффирмативного языка и социальной реальности, не основанной на угнетении» (Галина Рымбу). За триумфом травмы, в этой логике, должен последовать триумф утопии, причем у каждого она будет своя, а не только та, в которой «секса нет».

б. Про секс скажу отдельно, поскольку многое сейчас выстраивается вокруг него или его отсутствия. Секс в травматических дискурсах и в целом в культуре новой чувствительности очевидным образом стигматизируется. Секс как практика или, что точнее, набор практик зачастую воспринимается здесь – снова сужу по ленте в соцсетях – как форма объективации. Где секс/тело и где душа, границы, идентичность? Но, честное слово, есть пространство травмы и – несопоставимое с ним – секса, в котором – всякий взрослый человек это знает – может быть абсолютно все, что нравится партнерам, в том числе причинение боли (если, повторюсь, нравится), и если эти пространства иногда пересекаются, то вовсе не тотально. Жить по тем регламентам, которые пытаются внедрить в частную жизнь носители травматического сознания, всюду видящие нарушение границ, означает принять несуществующую тотальность как факт. Получается, что возведенное в абсолют требование не нарушать границы отрицает и секс, и флирт, и даже многие социальные практики, типа родительства, учительства и т. д. Нонсенс, да?

в. И все-таки хочу вернуться к утопии, мерцающей в политических и травматических литературных дискурсах. Человеку свойственно воображать и проецировать на будущее иную, более комфортную, социальность, иную телесность, иное отношение к гендеру. Несовпадение желаемого, зачастую не просто фантазмического, а соотносимого со сферой той или иной идеологии, и действительного (насколько действительное вообще действительно для конкретного сознания) является мощным фактором травмообразования. В конце концов, травма – это ответ постмодерну, деконструирующему при желании любую идентичность и любую утопию, ускользающему от предзаданностей и освобождающему от идеологий. Попробуйте деконструировать реальную боль, даже если она реальна только для того, кто ее ощущает. Можно не любить, не принимать травмоговорение в литературе, видеть за ним желание получить, и довольно быстро, нематериальный капитал, символические бонусы, но не сочувствовать тому, кто испытывает боль, кажется, против базовых установок европейского сознания как такового.

При этом угнетение в том или ином виде, как известно из большой истории и хроник частной жизни, было всегда. Те, кто очищают литературу от насилия и любых форм агрессии, используя в том числе инструменты травмоговорения и деколониальную логику, в конце концов сосредотачивают символические и медийные ресурсы в своих руках. Формируется новая власть. Только не говори, что ты не почувствовал это на своей шкуре.

3.
Дорогой Данила, в последнее время меня завораживает документальная поэзия. Именно о ней я хотела порассуждать в третьем письме (чтобы меня опять не обвинили в том, что пишу о поэзии, избегая анализа текстов). Но пока собиралась с мыслями и читала про транспонирование, экспонирование и монтаж как базовые стратегии документального искусства – об этом точно написал Виталий Лехциер в «Новом литературном обозрении»[2], – на Colta.ru вышел разговор Марии Алехиной, Дарьи Серенко и Ильи Данишевского «Активизм – это пространство жестов, которые мы маркируем как слабые». И вот слова Дарьи Серенко, мне кажется, как раз замечательно иллюстрируют тезис о том, что актуальной поэзии необходимо алиби: «Чем больше я читала современную поэзию, тем больше я себя ощущала в каком-то гетто. Гетто, где свой, очень особенный, язык. <…> В какой-то момент это все начало ужасно раздражать, и тогда начался активизм». «Я думала, что это неизбежный этап профессионального становления – когда ты попадаешь в какой-то круг, не важно, занимаешься ты поэзией, резкой по дереву или чем-то еще. Тебе начинает казаться, что это важный и большой мир, но это эхокамера». «Я больше практически не разговариваю с людьми о поэзии». Вообще-то это страшные слова. Тот случай, когда активизм, выросший внутри и из поэзии, беспощадно проводит ее ревизию и находит абсолютно недостаточными основания ее существования. Мне представилось в этой связи, что знаменитая и многажды воспроизведенная в критике фраза Адорно о невозможности стихов после Освенцима, для описания современной поэтической ситуации и конкретного случая должна быть трансформирована за счет отказа от плюсквамперфектума, т. е. должна звучать так: «Пока существует Освенцим, нельзя писать стихи». Для активистов современных социополитических движений Освенцим – это общественная данность, он исторически не конечен (никакого «после»), он в режиме здесь-и-сейчас продолжает определять значимые фрагменты реальности. Феминизм, экоактивизм, зоозащита, движения в защиту мигрантов, инвалидов, ЛГБТИК, социально незащищенных и малообеспеченных – все исходят из определенной в каждом конкретном случае точки концентрации насилия, которая экстраполируется на реальность так, что в Освенцим помещается каждый, кто соприкасается с их риторикой. Каждый лишается алиби, оказываясь перед выбором: включится в процессы активизма или пополнить ряды угнетателей. Понимаю, что тем, кто борется с насилием, может показаться, что поэтического слова здесь не достаточно. Слово не разбивает стекла. Увы, логоцентричная утопия Хармса не работает вне сферы воображаемого, точнее, работает, но не так прямо, как камень, брошенный в окно насильника. Потому боль в какой-то момент оказывается сильнее слова. И в такой ситуации поэзия, действительно, невозможна.

Проблема однако в другом: сознание, заточенное на травму, находит травму в любом случае, везде, особенно – где есть отношения, построенные на доминантах власти, т. е. на праве применять насилие, использовать инструменты наказания, выносить приговоры и проч. Травмы будут всегда, даже если жизнь поменяется к лучшему. Кстати, она и так стала гораздо менее опасной и травматичной, чем 10 или 20 лет назад – мы оба прекрасно помним то время, в конце концов, оно нас воспитало, нам есть с чем сравнивать нынешние ситуации. Так вот, получается, что поэзия все это время существовала, развивалась, и по сути саморегулировалась, вопреки тому аду, который образовывал воронки вокруг. Хотя вопреки ли?

Если политические и травматические дискурсы вынуждают активистов выйти за пределы поэтического, усомниться в инструментальной способности поэзии описывать/определять реальность, это не означает, что поэзия дискредитирована, просто она значима в других измерениях реальности. А потом, поэзия все-таки не гомогенна – это огромное количество практик, имеющих разную прагматику, по-разному приложимых к современности.

Да и сама Дарья Серенко – ты же помнишь, как она пишет. Например, подборка «Д-письмо» (на Ф-письме) – это прекрасные тексты, в том числе с мощным лирическим потенциалом.

если я умру
что обо мне
скажет место которое освободилось

место расширится высвобождая детали
и лишние связи – невидимые корневища событий

это не обо мне
это о том
что мы – узловые сигналы

пересечения действий сгущают нас
поднимая ветер в телах
шевеля волосы на затылке

это место похоже на светлую комнату в центре москвы
на которую мне всегда не хватало
я открываю окна и понимаю
что пора распаковывать вещи

На этом пока заканчиваю. Задумалась, обнимать ли тебя виртуально или все-таки соблюсти границы.

_____________________________________________________