06 февраля 2019 | Цирк "Олимп"+TV №30 (63), 2019 | Просмотров: 2052 |

Когда же ты будешь

Виктор Коваль

 

Фиолетовая  муза

С детства я умел отличать Бенин от Бутана. Другое дело - Камчатка и Чукотка. Сразу не сообразишь, кто из них  идет вперед к Аляске, а кто - вниз, к  Японии. Так же, до сих пор, я путаюсь среди станций метро Арбатских и Смоленских. Но хуже всего, оказывается, вдруг забыть, в какой стороне Ленинградского проспекта находится метро «Динамо».

Я так и ответил прохожему: «Забыл. Знаю что «Аэропорт» вон там, через дорогу», за что и получил от прохожего удар по морде, со словами: «Когда же ты будешь человеком?!»

От удара моя кроличья ушанка слетела и покатилась, увлекаемая мощным автопотоком, как я узнал позже, в сторону от «Динамо».

Мы схватились – посреди Ленинградского проспекта, такого же, как и сейчас бесконечного и жизнеопасного. С теми же словами: «Когда же ты будешь человеком?!» прохожий попытался ударить меня ещё раз. И ещё. 

Я боролся с ним по мере моих сил - без резких движений. Со стороны мы, наверное, напоминали давно не видевших друг друга дядю и племянника – обнимающихся и похлопывающих друг друга по спине; два шага – и мы в потоке. 
В недопустимой близости от моего лица находилось лицо моего обидчика, не старое, но стариковское. Пышущее ненавистью. И дышащее.

Изловчившись, я бы мог это лицо, впоследствии замеченное в борьбе за трезвость в общесоюзном масштабе, зашвырнуть под самосвал или фуру дальнобойщика. Что меня остановило?

Страх. А вдруг у меня получится? А вдруг у нас обоих получится? И – эта  особая, с надрывом, укоризна - «Когда же ты будешь человеком?!»

Чтобы так обозлиться надо было следить за мной сызмальства и – с пристрастием.    

Его попутчица металась по кромке проезжей части: - Не связывайся с ним! – кричала она. Кому? 

Позже это неприятное лицо возникло на газетных страницах и телевизионных экранах в качестве уже известного писателя.

В одном его произведении описывался город как чудовище, губящее своих извращенных жителей и приехавших туда простодушных провинциалов.

Отрицательным героем произведения (подозреваю, что я послужил его прототипом) являлся юноша с плеером и в наушниках. Положительный герой произведения (сам автор) вынужден обратиться к этому юноше как к случайному прохожему с неким очень важным и срочным вопросом и, не получив от него, бездушного в наушниках, ответа, мол ничего не слышу и не знаю, бьет юноше по морде со словами, которые мне очень не хочется повторять. Я видел экранизацию этого произведения по телевизору.

Думаю, что тогда, много лет назад, этот прохожий, продвигаясь по чуждому  проспекту, осознавал себя героем своего рассказа – о нестерпимом, а его попутчица ожидала от героя  соответствующего поступка. Тут-то я и попался ему под руку. Наушники он мне надел позже – когда они вошли в обиход и сделались общим местом, изображающим  «замкнутого на себя» эгоиста. Долго моя разбитая губа взывала к отмщению. И шапка. Пока рассудок не убедил меня в том, что я уже отмщен – тем, что великодушно спас жизнь лауреату государственной премии и члену Президентского совета. Этих почётных званий он мог бы и не получить – шевельни я пальцем.

«Спасибо» от него я уже не услышу, но сам сказать ему «спасибо» могу:

- Допускаю, что заниматься писательством я стал именно с твоей нелегкой руки. Спасибо, этой рукой ты, как бы посвятил меня в литераторы и в герои моих будущих произведений - о наболевшем.

А что? В конце концов, Аполлон, призывающий Поэта к священной жертве, не обязан всегда являться так, как его когда-то изобразили язычники.

И Муза не обязана – в фиолетовом пеньюаре.  

 

Капустное море

Рашиду не нравился лес. В каком угодно лесу - хвойном или лиственном он чувствовал себя неуютно. Ему казалось, что спрятавшийся  за деревом враг может ударить его ножом в спину. А в степи никто к тебе незаметно подкрасться не может. Но и ты виден, как на ладони. И со всех сторон в тебя летят стрелы.

 «Тоска зеленая» - вот точное описание этих бескрайних как море капустных под Дмитровом полей, куда нас, сотрудников типографии и издательства «Молодая гвардия» привезли для оказания шефской  помощи. Наборщиков, фальцовщиков, переплётчиц.     

«Совхоз «Борец» без нас никого не поборет!» - так с моей легкой руки шутили мои друзья из цинкографии - Георгий и Рашид.

Каждый день мы загружали капусту в подъезжающие самосвалы, но бывали дни и получше: после того, как бригадиры пригоняли нас на место общего сбора, мы рассыпались по капустному полю и скрывались – иные, как партизаны, уходили в лес, а я окапывался среди капустных кочанов, подложив под себя капустные листья и укрывшись ими от дождя. Грыз кочерыжки, отсыпался. 

Проснувшись, я замечал, что капустное море, как натуральное море, способно изменяться в цвете - от светло-салатового утром до серо-изумрудного вечером.

Из животного мира я наблюдал изредка пролетавших надо мною ворон и вблизи от моего лица – множество гусениц, пожиравших капустные листья. Думал: - Неужели из них когда-нибудь выпорхнут бабочки-капустницы? Жили мы в помещении местного клуба «Борец», в суровых условиях, приближенных к фронтовым, - или зоновским, - уточнил Рашид. Эти условия располагали к злоупотреблению спиртными напитками и их заменителями. Многие «молодогвардейцы» относились к принудительной работе на трудфронте как к дополнительному отпуску. Желанному! А что? На законных основаниях и с сохранением зарплаты тебя отрывают от семьи сроком на целый месяц - вот ты и отрывайся - по полной программе!

Отъезжающим домой разрешалось взять с собой картошку – сколько поместится в одной сумке.

Я по полной программе не отрывался - из-за боязни открытых пространств. Другое дело, мы выпивали с Георгием и Рашидом - в уютной рощице, под печеную картошку. Её мы выкапывали на тех же совхозных полях – что «Борцом» почиталось как воровство. Картошку охранял патруль из совхозников и наших добровольцев. Приходилось и тут партизанить. Пустое, на первый взгляд, утверждение «картошка – это не капуста» здесь, в наших условиях, воспринималось как народная мудрость: «картошка – это тебе не капуста».    

За этот месяц я научился вскрывать консервную банку ножом Рашида. - Уйди, поломаешь! - говорили мне ребята, - или порежешься! Этот нож был дорог Рашиду как память о зоне – с наборной рукояткой из текстолита и с сорока пятью миллиметрами в обухе. Погонялом Рашида был «Ротшильд». Ротшильд  говорил, что без крайней нужды материться западло, также, как говорить: «придурок», «сообщить», «обидеться», «мужики» и «офсет». И никогда – «Ротшильд».  

У костра мы обсуждали надвигающийся на нашу типографию офсет. Как более прогрессивная (плоская) форма печати офсет должен был вытеснить высокую печать и вместе с ней – добрую, старую цинкографию.
Ребятам надо было или переквалифицироваться, или уходить в другое место. Но, если офсет вездесущ, то какое это - другое место? Мы грубо шутили. Помню ещё, как мы подкалывали Рашида насчет его дендрофобии и как спорили о кукурузе – действительно ли она нам чужая, с инопланетной ДНК.

Однажды Георгий отозвал меня в сторону для серьезного разговора между нами. К сожалению, он вынужден срочно уезжать. Поэтому он поручает Рашида - мне. Рашид, известно, недавно вышел из мест заключения. Драка с  последствиями. Сейчас ему надо быть особенно «тихим», чтобы из-за какой-нибудь глупости снова не загреметь в эти места, на этот раз - надолго.

Так вот, если Рашид с кем-нибудь по пьяни повздорит и вдруг достанет свой зоновский нож и станет им кому-либо угрожать, я должен подойти к Рашиду и, глядя ему в глаза, спокойно сказать: - Рашид! Ты меня знаешь. Я твой друг Витя. Плохого тебе не посоветую. Чтобы у тебя не было неприятностей, ты понимаешь… отдай мне этот нож, а завтра я тебе его верну. Ты ведь мне веришь?

- Верю, - скажет Рашид и отдаст нож. Ты, главное, не бойся. Я сам эти слова произносил ему несколько раз и - ничего, как видишь – жив-здоров.

Я возразил: - Извини, Жора, но я для этого не гожусь. По разным причинам. Главная - страх перед открытыми пространствами, а значит - и перед конфликтными ситуациями. Попроси линотиписта Лунёва - он каратист.

- Ты меня не понял, - сказал Жора, - Рашид тебя уважает, а про Лунёва он подумает, что его хотят обезоружить. Может и пырнуть! Я-то ведь его знаю.

- Ладно, - нехотя сказал я, - а сам подумал: - фиг-то! Выяснения отношений и их разборки внушали мне ужас, даже когда они возникали на экране телевизора. Если они гневно кричали в лицо друг другу, что она исковеркала его жизнь, а он загубил её молодость, я сразу же вырубал электричество. А тут еще и нож! С обухом.

К сожалению, клубная радиорубка продолжала по-прежнему функционировать, и танцы по выходным - тоже никто не отменял. На танцы стекалась местные, всегда готовые наказать обидчика велосипедными цепями. Вот они. Такая их наглая демонстрация Рашиду не нравилась. По его понятиям шпана не имела права наглеть и борзеть в его присутствии.

Разумеется, все перед танцами для храбрости выпивали.  Я-то сразу после этого падал на койку. ..

… и вот, слышу сквозь дрёму: женщины завопили, а поверх общей матерщины - голос Рашида: «Ну, чо, мужичьё?»

Я подошел к окну, вижу,  Рашид стоит, прижавшись к стене клуба. В его руке – зоновский нож; и выделывает он этой рукой такие кренделя, какие выделывали пираты в фильме «Остров сокровищ» - петлеобразные рубящие движения с последующими колющими движениями. При этом он ловко перекидывал нож из одной руки в другую: - Ну, чо, мужичьё, на блатного потянули?!

Мужичьё предполагало всей кодлой наброситься на Рашида, но пока благоразумно держалось от него на расстоянии. Пока. Кольцо сжималось. Нет, наблюдать это было выше моих сил. Я отвернулся… 

…и услышал голос: «Когда же ты будешь человеком?» Затем, - не помню как - я вдруг оказался на танцплощадке. Действовал я тогда таким образом,  каким описал меня Георгий в своём сценарии. Глядя в глаза Рашиду, я спокойно сказал: - Рашид! Ты меня знаешь. Я твой друг Витя. Плохого тебе не посоветую…

И далее - до слов: - Ты ведь мне веришь?

- Верю, - сказал Рашид и отдал мне нож. Затем мы оба, находясь в состоянии некоего гипноза, прошли мимо таких же загипнотизированных мужиков в клубную дверь.

Утром я вернул Рашиду нож, но он велел мне оставить этот нож у себя - в знак благодарности за мой поступок. Да и нахера он ему сдался, если к этому ножу второй срок всё время цепляется?

Хорошо, что я тогда, у клубной стены, не сказал ему: - Ротшильд! Ты меня помнишь? А ведь так и вертелось на языке. Но окоротил меня тот же навязчивый голос. Морализирующий: - Когда же ты?!.. 
Хотя, сейчас мне кажется, что он-то меня и подначивал: - Скажи «Ротшильд!» - если ты не кролик ощипанный.  

 

Cтолешников

Гиляровский, живший над «Арфой» в Столешникове переулке, говорил: «Столешников переулок! В нем, как в капле воды – солнышко, отражается вся жизнь города...»

Про барельеф на его мемориальной доске я когда-то думал, что это сам Столешников и есть, чьим именем назван переулок. Бывают же такие люди: Прянишников, Рукавишников. И Столешников  – в усах и папахе.
Начинался Столешников (от ул. Горького) с типографии, размещенной в церкви Косьмы и Домиана. Однажды, когда она загорелась, сюда сбежалась вся Москва – поглядеть на грандиозное пожаротушение. На фоне конного памятника Долгорукому и в соседстве с сидячим Лениным. Среди зевак я узнал художников «Литературной газеты» - Виталия Пескова и Вагрича Бахчаняна. Они выскочили из пивной «Ямы», что на углу Столешникова и Пушкинской.

В Столешникове для меня главными магнитами были два специализированных с дурными привычками магазина: табачный, распространяющий вокруг себя сладкий аромат «Тройки» и винный – с «Советским шампанским», льющимся из большой бутафорской бутыли. Лев Толстой говорил, что Стива Облонский брал херес и портвейн только отсюда.

Здесь мы взяли «Кубинский ром» вскладчину на троих. Думали уложиться в свободное  окно (в 2 часа) до труда. Выпивали у Колпина, до труда дополз один я. Учитель труда мне сказал: - Вот я, взрослый человек, но если выпью – в школу ни ногой!

В кабинете директора нас пытали учителя-дознаватели: 1) кто зачинщик, 2) на какие деньги пили, 3) кто именно брал бутылку, 4) почему пили у Колпина и – 5) почему пили.  

Вопрос о немедленном исключении нас из школы, был временно отложен и тут же забыт – из-за серьёзных мероприятий «в свете масштабных событий». - Спасибо, французские войска вступили в Толедо, - так мы говорили в смысле «внезапное спасение». Мол, звездец был неминуем, но тут – рука генерала Лассаля!  

В Столешникове не было типовых магазинов, вроде «Гастрономов» и «Промтоваров», только – специализированные.

Спецмаг – «Торты», лучшие в Москве. И пирожные. Столешниковцы хвастались своими очередями к "пироженным": такие бывают только на Красной площади. 

Спецмаг с галстуками и с аксессуарами к галстукам – зажимами, запонками и сорочками. Там я купил галстук нового вида – по вороту c двумя кончиками шнурок, прихваченный у горла  металлической пряжкой с синей надписью «Ленинград». Были и красные – «Москва». Быстро исчезли. По причине их дурацкости, - так я думал вначале, но позже (из кино) узнал, что все они – ковбойщина,  техасовщина.    

Спецмаг «Меха». Во дворе «Мехов» жил Алексей Д, поэт.

Двухэтажный, c ветхой лестницей спецмаг «Букинист». Его консультанты говорили, что он – главная, но не для всех, достопримечательность Столеншникова. Только посвящённая публика находила здесь свой единственный экземпляр: «Книгу эскизов Джеффри Крэйона, джентльмена» и, на втором этаже – пресс-папье в виде кораблика (качающегося на волнах). В подъезде у «Букиниста», помню, лежал кто-то, покрытый  куском картона,  оторванным от коробки, лежащей тут же. Да и «Ломбард» – спецмаг, и «Диафильм»; вспоминаю «Подарки», по-моему, выросшие из какого-то блестящего «хрусталь-стекла». Или «фарфор-фаянса»?

Рифмовались рестораны: вверху Столешникова – грузинский «Арагви» (угол Горького), внизу – армянский «Раздан» (угол Петровки). Нам они были неинтересны, как принадлежащие к чуждому миру состоятельных основняков. Пожилых командировочников и жирных гастролёрщиков.   

Рифмовались кафе: «Арфа» в Столешникове и «Лира» на Горького.

При «Арфе» стоял швейцар Михалыч. Мы говорили: - Встретимся у Михалыча, в смысле «в «Арфе». В «Арфе» мы скромно заказывали кофе, реже – «Рислинг», кислый, но не очень дорогой. И такой же – «Вагиз вазис у бани». Если свободных мест не было, Михалыч  пропускал нас в «Арфу» как своих. Конечно, мы давали ему на лапу. И усаживал нас за служебным столиком. Сидели, курили. Просто дураки.

Кажется, мы говорили так: - Я лайкаю систему айвилок, бикоз она бывает с медной пряжкой. «Айвилок» - ай вилл ОК. Хотя, может быть, и «overlock» - обмётывающая строчка для краёв материи. Откуда эта строчка взялась, и что она в целом означала – неизвестно. Какую-нибудь легкомысленную хрень-брень – в отличие от «науки», которая «умеет много гитик». Конечно, медная пряжка – это что-то военное, даже если она брошь или фибула. Не отсюда ли строчка: - Ну, что тебе ремень, Елена, когда б не пряжка?

«Арфа» была нашим местом. Другие, близкие места, были не нашими: кафе «Зелёный огонёк» - для таксистов. И кафе «Артистическое» - там сидели Асаркан, Пал Палыч Улитин и Зиник. Примхатовские камергерцы.

В «Яму» ходили все, но «своей» её называли те, кто её везде подписывал: «МАИ-МЭИ, ФИЗТЕХ, МИСИ...»

Был у нас и другой Михалыч, изначальный – стоял в прихожей магазина «Охотник» на Неглинке. Внутри магазина висели: на стене – голова кабана и под потолком фазаны. Сидели на тумбах: тетерев и глухарь. Так говорили задолго до нас, может быть, ещё до войны: «Махнём к Михалычу», в смысле в «Охотник».  Похлопывая по его мохнатой спине, я мысленно приветствовал его как хозяина заведения – Михалыча, позже – Михал Михалыча – Пришвина, тоже охотника, знатока леса и жизни животных.

Автора «Медведя».

В этом рассказе Михал Михалыч описывает свою встречу с медведем у реки Кода, притока Пинеги. Медведя Михалыч так и не увидел, но почуял его нутром, когда еловые лапки вдруг качнулись при безветренной погоде.

А увидел этого медведя некий промысловый охотник, находящийся у своей избушки на другом берегу реки, - как медведь шел по следу Михалыча вплоть до того места, где Михалыч сел в лодку. Там, за большим выворотнем, медведь, привстав на задние лапы, смотрел на Михалыча, укладывающего в лодку рюкзак. Потом медведь забрался на дерево, чтобы оттуда наблюдать, как Михалыч спускается вниз по Коде. 

Идём на коду – музыкантский жаргон: заканчиваем тему. Другое дело каденция – «херация–хренация».  

Был в нашей округе и музыкальный спецмагазин «Музинструменты», ближе к «ЦУМу» И магазин «Ноты», с Сандуновскими банями за своей спиной. 

Мне кажется, что некоторые рассказы Пришвина выигрывают в моём пересказе. В них много такого, что требует их правки и, как говорил Бунин о Толстом, окорачивания. Ради их же пользы.

Понятно, что они для чего-то понадобились автору – какие-то никчёмные со своими атрибутами литгерои второго плана. Пьют не обязательный для повествования чай, идут на такую же работу – «слесарную» – её неизвестно зачем уточняет Пришвин. Павел Иванович (пропадает, едва появившись) ходит на работу в сапогах. Хозяйку, сказавшую трижды «Милый ты мой!» - поминай как звали – Домной Ивановной. Такое имя рисует комплекцию хозяйки, но отнимает у неё лицо. Иногда появляется Николай Алексеевич, нигде автором не названный. И бледные тени Леонида Ивановича, вроде Деда – охотника, словно впервые увидевшего в лесу двух лосёнков. – И ты их не тронул? Студень-то какой! – сказал я (провокатор Пришвин). Дед с уважением посмотрев на меня, ответил: - Студень из лосёнков вправду хорош. Только уж такие они хорошенькие… Забыл и про студень.

Хорошенькие, миленькие - Алкид и Фемистоклюс из города Добычина. Симпатичные голубчики, хорошенький студень, нехороший студент, страшный мальчик.

Судя по его же рассказам, Михалыч был сложным человеком, то есть – не всегда хорошим. Как естествоиспытатель – бездушным.    

- Мы слышали, - говорил Михалыч, автор «Земляройки», - что прямой солнечный луч убивает землеройку – она ведь подземный житель. Вот и задумали мы (автор и девочка, его ассистент) испытать, правда ли это, а потом взвесить её, смерить, исследовать внутренности, положить в муравейник. Муравьи быстро очистят скелет, а мы его изучим.

Но в это время землеройка перепрыгнула через край банки,  а земля ей – что для рыбы вода: землеройка мгновенно исчезла.

Долго этот крохотный зверёк – мех с синеватым отливом, рыльце хоботком – не отпускал нашу мысль на свободу и всё держал её под землёй, где живут корни деревьев и между корнями всякие неведомые нам существа. – Столбики из пыли – впоследствии уточнит Николай Алексеевич, - в просторных головных уборах и одеждах. В то время они выглядели именно так. Брат-муравей и жук-человек.

В поздней редакции автор исправит девочку на мальчика. Кстати, свой фургон Пришвин называл «Машенькой». Наверное, потому что машинка. Или Мишенька. Землеройку – землечерпалкой.   

А крот? - Что будет, если посадить крота вместе с землеройкой в банку – вот что еще удумали тогда девочка и автор, ну чисто мальчишка, собирающий в банке разных пауков. Хорошо, что он «выпрыгнул» землеройку на свободу, при этом – вот зануда – зачем-то указав точную высоту банки. 

Ещё рассказ – в том же духе, издевательском над животными: «Терентий».

Так Михалыч назвал тетерева, которого он продержал всю зиму у себя в городском доме. Дикую птицу боровую – на чердаке, чтоб любоваться им весной, когда тетерев затокует.

Павел Иванович, сосед Михалыча, не верил, что это – настоящий тетерев. Павел Иванович думал, что там, на чердаке стучит ногой и фырчит сам Михалыч. Потешая себя, бормочет по-тетеревиному. 

Как-то Михалыч уговорил опаздывающего на работу Павла Ивановича, всё-таки подняться на чердак, посмотреть на Терентия. Но только – тс! – сняв сапоги. Чтоб ступеньки, скрипнув, не вспугнули птицу.

Терентий ходил по чердаку кругом; на пригнутой к полу его голове горели брови ярко-красным цветком, хвост раскинулся лирой, и по-своему он пел. Эту песню он взял у весенней воды, когда она, переливаясь, журчит в камешках. Затем эта прекрасная, но однообразная песня ему как бы прискучивала. Он останавливался, прислушивался – «фиу-фиу» - и с особенным лесным звуком «фу-фы» подпрыгивал вверх, как бы поражая невидимого противника.

Слесарь Павел Иванович долго не мог оторваться от этого дивного зрелища, и когда наконец я напомнил ему о его работе (!), мы спустились, и на прощанье он мне сказал: - Спасибо, Михаил Михайлович, очень пришелся мне по сердцу ваш Терентий.

Ушел разутым – потому что дотошный автор на этот раз счел возню с сапогами Павла Ивановича излишней. Само собой разумеющейся. Придираюсь, конечно. Но он первый начал.   

Больше о Павле Ивановиче мы ничего не узнаем. Кроме того, что знали о нём и без Пришвина – Чичиков. 

А вот «фиу! фиу!» - это точно как «пиу! пиу!» - свист пуль в пересказе баталистов. Оттуда же «фурк-фук! И «жвиг-жвиг!».

Некоторые его места о птичках я с детства знаю наизусть.

Например, о синичке. По его словам, мыслить - значит, как синичка, бегать по стволу дерева и вверх-вниз головой прыгать туда и сюда с веточки на веточку, ибо движение во все стороны есть одно из необходимых условий существования мысли. 

Или - о некоей пичужке, которую я (автор ВК) определил как клеста: «Вот какая-нибудь пичужка сидит на ветке, шишку долбит, а носик у неё кривой, и линия этого носика есть часть траектории чего-то огромного, вроде Марса». Этот космический клюв говорит о том, что не вдруг, но предопределённым образом география мест, названных в честь Пришвина – улица Пришвина в Биберево и далее – пик Пришвина на Кавказе и ещё дальше – мыс Пришвина на Сахалине –  переходит в астрономию – в астероид Пришвин. 

Именно Пришвин, а не Пришвина.

Чтобы его увидеть, нужна особая звёздная карта и телескоп. Не скажешь просто глядя в небо: вон Пришвин пролетел, мгновенный пламень звёздного осколка.

Долго глядел промысловый охотник на медведя – когда же тот слезет с дерева. Так долго, что плюнул охотник, да и ушел к себе в избушку пить чай (!) Спрашивается: какой, к черту, чай? 

И – почему охотник в должное время не схватил карабин, прицеливаясь: достанет ли он из карабина до того берега и успеет ли он достать?  

Или будет глядеть, как медведь раздирает Михал Михалыча, некогда вздорного юношу, исключённого из гимназии с «волчьим билетом». За что? За грубость, учинённую учителю географии – Розанову Василю Васильевичу, как говорится, Вас Васычу. Какую грубость?

- Убью! – примерно так сказал Михалыч Васычу. За что? За несправедливую  оценку его знаний. Намеренно уничижительную! Позже они помирились и одарили друг друга комплиментами. Михалыч подумал: правильно, что он тогда пожалел Васыча, милейшего человека. А Васыч сказал Михалычу, что его тогда всё-таки правильно изгнали из гимназии. - К моему величайшему сожалению, мой дорогой!

Сдружила их любовь к философии и общая служба - Михалыч, как и Васыч преподавал географию, там же, где когда-то и Васыч.

Но астероидом стал Пришвин.

Я всегда его вспоминаю, если в лесу вдруг качнутся еловые лапки при безветренной погоде. Что там – синичка-мысль прыгает с веточки на веточку?

Или клёст-марсианин шишку долбит? Или там, на вершине ели, ворочается медведь, до сих пор наблюдающий, как Михалыч асимптотически удаляется, то есть – всё время убывает, но никогда не исчезнет. 

Заканчивался Столешников рестораном «Раздан». Мы шутили: - Раз дан, другого не будет. А будет – как ты его отличишь от данного?

Чуть не забыл – наше распитие кубинского рома случайно совпало с победой Кастро над десантом контрас в заливе Свиней – Лос Кочинос. И – с общим сдвигом в массах по случаю явления Гагарина в космосе. Тогда же, в те же апрельские дни 61-го выступили и французские войска – в Алжире – против своего же генерала – де Голля – и были им подавлены, к счастью, с минимальными жертвами. Но об этом я, кажется, уже рассказывал.

О чем я не сказал? О том, что кубинский ром нам показался несъедобной отравой.

Почему же всё-таки мы его выпили? По долгу. Коллективного обязательства.

ПРИЛОЖЕНИЕ (ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ ДОЗНАВАТЕЛЕЙ)
1) Зачинщик – я. Так показали (под давлением) мои подельники, хотя мы условились  говорить, что зачинщиками были все.
2) На деньги, накопленные от родительских «на пирожки и завтраки». И на два серебряных полтинника 1924 года из моей личной коллекции.
3) Брал Чистяков, самый жалостливый: - Батя послал!
4) Пили у Колпина, потому что у него до труда не было родителей.
6) Точно никто не сказал – почему пили. Наверное, потому что собралась нужная сумма и тут же подвернулось окно до труда; второпях пили без повода.
На что дознаватели сказали, что мы хуже зверей. 

 

Здесь на снимке снимается кинокартина
 
Здесь на снимке Лыков Семён, мой по фильму герой, и Лыков Никита, батя его, укладывают в фуру тростниковые снопы, необходимые в хозяйстве как корм для домашнего скота и стройматерьял - стелить крыши и плести стены. Кинокартина показывала крестьянскую жизнь во время гражданской войны.
На снимке видно, что носил я тогда такую же рубаху и портки, как и Коля Бурляев шесть лет спустя – в «Андрее Рублёве».
Снимал профессиональный фотограф, но погода была мутная, нефотогеничная.
Здесь на снимке, размытом туманом, при пересъёмке возможны потери. Уйдут детали, такие, как хлопушка в руках помрежа, а по-разному насыщенные тени сольются в сплошное пятно. – Свалятся, - как говорят фотографы, - в сплошную черноту.
На снимке не видно, какой коварный дул тогда ветер, особенно там, где укладывал снопы я – на самом верху фуры.
Перед съёмкой фура была уже вся уложена и увязана. Батя подавал снизу, а я укладывал сверху – единственный сноп, специально связанный для съёмки.
Большущий, с трепещущими в разные стороны метёлками.
- Черт тростниковый! – говорил про него батя.
И верно: не сноп – чучело оживлённое – вертелось, как волчок, не давалось мне в руки, подскакивало и – укатывалось прочь из кадра.
Такая не по сценарию игра раздражала режиссера. На снимке он сидит в кепке: - Что за бардак?! Надо просто уложить сноп! Но он не укладывался.
На снимке видно, как мой батя тщетно пытается удержать его снизу, - потому что ты пьян! – кричал режиссер – Каплуновский («Капитанская дочка», Петруша Гринёв – Олег Стриженов, Швабрин – Павел Шалевич).
Жаль, снимок не показывает следующие затем события: как я бросаюсь на сноп, крепко обхватываю его, чтобы он не укатывался и, как мы – я и сноп – вдруг взлетаем над фурой, подхваченные мощным вихрем. И летим – вечно – как мне показалось.
Мысль: не отпускать сноп!
И падаем, слава богу – мягко – на скошенный тростник. Под хохот киношников – мол, вот он – ветер в степи молдованской! Как у Вертинского!
Эмиль, оператор, сказал, что такие ветроворотные выкрутасы называются тромбом. В метеорологическом смысле. А батя меня похвалил. Он сказал, что наше чучело – дух местности, и я боролся с духом. Наполовину успешно.
Так вот: к Вертинскому нас всех приучил Евгений Ефимович Шутов, мой кинематографический отец. Его типаж - простой человек, всегда –деревенского происхождения, иногда - с солдатским уклоном (только в «Солдате Иване Бровкине» он сыграл прохиндея – колхозного бухгалтера).
По пути из одесской гостиницы «Красная» в Молдавию, в самой Молдавии и на обратном пути к «Красной» Евгений Ефимович развлекал нас своим чудесным пением, несовместимым с его киношным амплуа. Исполнялись: отрывки из оперных арий, романсы. И ежеутренне и ежевечерне – Вертинский, который когда-то в этих местах пел свои песни про эти места. – Тихо тянутся сонные дроги, - пел Евгений Ефимович адажио – тягуче и долго. И кон спирито – с воодушевлением: - Что за ветер в степи молдованской! Как поёт под ногами земля!..
Как поёт тростник (о чем именно) – нам рассказал тот же Евгений Ефимович:
- У Царя Мидаса ослиные уши.
Память у меня была актёрская, хорошо запоминающая – не только нужный текст, но и всё, что широко происходило вокруг него.
Пел он, грассируя, как Вертинский. Даже, когда это был Фигаро – тут и там.
Иногда Евгений Ефимович опирался на моё плечо. И загораживался мной, как щитом – чтобы режиссер не смог увидеть его «заплетающуюся» походку.
Здесь в Молдавии все (кроме меня по малолетству) с раннего утра были уже крепко «выпившими после вчерашнего». Пили вино. Местное, молодое. Кислятина, но ничего другого не было. Питьевой воды не хватало, да и была она не вполне пригодной для питья. А вина было – «хоть залейся до макушки, - говорили киношники, - с ручками!»
В хате, покрашенной белой извёсткой пили из синего чайника. С ошмётками. Везде стоял винный запах. – Всюду Бахуса службы, - пел Евгений Ефимович про такую же, как наша, мазанку, где тишина стояла, «как прялка».
Позже, значительно повзрослев, я сообразил, что эти слова принадлежат Мандельштаму. Про Тавриду. Как их занесло в Молдавию в то время, когда Мандельштам был ещё наглухо закрыт для широкого читателя? Наверное, они ходили в самиздатовских списках - среди студентов оперно-драматической студии им. Станиславского, где после войны учился Евгений Ефимович. А торжественно-печальную музыку он сам на них положил. Точнее, спел их на мотив, подходящий для пятистопного анапеста, кон малинкония (с меланхолией). Как мне кажется, для такого стихотворного размера – единственно возможный мотив. Позже я узнал его в песне Окуджавы «виноградную косточку в тёплую землю зарою».
Этот снимок на долгие годы затерялся среди газетно-журнального хлама. Но и, отсутствуя в поле моего зрения, он продолжал как-то напоминать о себе. Исподволь, необязательно. И неубедительно. Поскольку никакой нужды кого-то убеждать – не было.
Например, со временем я усмотрел некую родственность Тавриды и Молдовы: бык – главная деталь на гербе Молдовы (расположен на груди орла), а Таврия – известно, страна быков.
«Золотое руно» в таврическом стихотворении Мандельштама, где автор вопрошает: «Где же ты, золотое руно?» - естественно находилось в Колхиде, читай – Грузии, воспетой Окуджавой в родственном по звучанию стихотворении – про виноградную косточку, буйвола, орла и золотую форель.
Золотое руно, прежде чем стать таковым, существовало как летающий Овен – из Греции в Грузию. Унесший на себе двух древнегреков – Фрикса и Гелу, погибшую при перелёте.
Знаменитая пословица «знал бы, где упасть…» сообщила мне сверх того: «но соломку тебе постелили повсюду».
Тростниковый черт» Евгения Ефимовича нашел себе неожиданную пару – яванскую куклу.
Вот только «тромб» впоследствии являлся мне исключительно в виде гематом и синяков.
На снимке наши лица едва различимы, потому что для нашего снимка важнее всего окружение – плотный воздух, разрываемый вдалеке маленькими молниями, две лошади в тумане (одну съел туман), а вместо солнца – бешеное око юпитера.
Ну, и дух местности – непосредственно перед нашим полётом.
У Днестра на зелёном лугу.

 

Проводник

в полной форме: в серой фуражке с крылатым колесом на тулье и с черным околышем,  в сером костюме с позолоченными пуговицами и в белой рубашке с черным галстуком – принес нам чай в МПС-совских подстаканниках.
Сказал, чтобы мы, перед тем, как пить чай, вынули ложки из стаканов. «Иначе – ложка попадёт в глаз!»
Так он нас, «хиппарей-дикарей» поставил на место. Казах. В поезде дальнего следования «Москва – Алма-Ата».
Из Алма-Аты мы предполагали пройти через горы к киргизскому озеру Иссык Куль. По пути собирать лечебные травы и рассказы местных жителей о снежном человеке.
Ехали мы три дня. Облик проводника менялся: сначала он снял фуражку, потом ходил в одной майке, а потом – и без форменных брюк – в трениках, замызганных углём (понятно – титан). С обритой головой.
Обещал нам обрезать наши хиппарские патлы – «по-уйгурски!» Не казах, уйгур.
В степи наш поезд был обстрелян камнями. Дважды. Я видел их – промелькнувших мимо нас детей и вполне уже взрослых юношей – с рогатками в руках. 
Мы спросили у проводника, почему все окна оказались разбитыми только с одной стороны? Проводник сказал: - Потому что на другой стороне люди не живут.

 

Охранники

Как-то, едучи из-под Дмитрова в Москву, я, чтобы не делать утомительный крюк из двух автобусов, вышел не на «Окружной», но на «Бескудниково». Там, говорят, через «Бескудниковскую овощебазу» можно пройти напрямик к моему «Отрадному».
Как войти на овощебазу мне показали прохожие, а вот выйти оттуда не было никакой возможности: сплошные гаражи, складские помещения и - никого народу. Иду, иду, а овощебаза не заканчивается.    
Остановил меня окрик военизированной охраны: - Стой! Что в рюкзаке? Выкладывай! 
Я объяснил: - Это картошка, которую мне дали за работу в совхозе «Борец». Там – под Дмитровом. 
- А здесь – территория овощебазы,- сказали охранники, -  откуда воры уносят нашу картошку.
Вместе с картошкой вывалился и нож с наборной рукояткой и обухом в 45 мм.
Охранник сказал: - 3 года за хранение. Другой: - 5 за ношение.
Как им объяснить, что этот нож – не мой. Его мне подарил – неважно кто – но я собирался его выкинуть. Почему не выкинул? Потому что он всё время спрашивал: - А где его подарок? Не хотелось обижать человека. Решил, выкину по дороге домой. – Идиот! – прервал я свои размышления, - так нельзя говорить – громоздко и неправдоподобно! Вычурно! Говори просто: - Нашел! Вон там – на дороге!     
- Он нашел! Скажи ещё: впервые вижу! Знакомые песни! Не надо нам петь эти песни! – смеялись охранники, заметно повеселевшие – в угрожающем для меня смысле: зоновская поделка проходит по мокрым эпизодам, сейчас приедет патруль и упакует меня – с песнями.
Я подумал: - Ну, почему судьба всегда издевается надо мной на своих открытых пространствах?! Где я оказываюсь вынужденно, а не по своему желанию!
- Как это не по своему желанию? – возразил я себе, - была ведь у меня такая личная выгода - срезать крюк - через овощебазу. Вот и срезал! И ещё – если тебе не мил трудфронт - зачем принимать от него подарки?
Всё же, нормальные ребята попались – не стали задерживать. Но картошку забрали себе, гады. И нож, суки.
А рюкзак я им сам оставил: - Подавитесь!

Смешная подробность: по словам охранников, картофель Бескудниковской овощебазе поставлял всё тот же совхоз «Борец», необъятный. Который без нас никого не поборет. 

 

Табуированный тотем  

Ко дню рождения моей племянницы Маши

В детстве я мечтал стать зоологом – чтобы быть ближе к миру диких животных. Некоторых из них мне посчастливилось увидеть вне зоопарка.
Змеи. Их я ловил везде, где  проходили натурные съемки фильмов с моим участием. Помню, как режиссер N возмущался на «летучке»: «Почему актеры являются на съемочную площадку пьяные и увешенные гадами?!» Этих гадов вешал на них я.
В перерывах между дублями я убегал подальше от съемочной площадки в лес или камыши, чтобы там общаться с дикой природой. Запустив руку под корягу, я вытаскивал оттуда большую гроздь перевитых друг с другом ужей. Схваченные мной, они испускали какую-то вонючую жидкость молочного цвета, то ли «обделываясь» от страха, то ли отпугивая ею от себя захватчика.
Вскоре моя увлеченность змеями сменилась на такую же болезненную змеебоязнь.
«Счастливчик» - с ужасом думал я о себе в смысле «идиот», потому что под корягами могли быть и гадюки. Впрочем, почему «могли быть»? Были.
Як. Косматый. Местами облезлый. Шел нам навстречу – из Киргизии в Казахстан.
Сурок. Серый. Выскочил из-под земли, где-то в трёх метрах от меня. Это порода его так называется - серый, а на самом деле он коричневатый. Застыл, сложив лапки на груди, как монах. Францисканец - если коричневый. Пропал так же внезапно, но вдруг снова возник у меня за спиной, свистнув мне, мол: «Эй!». Смотрю, а их уже несколько: то выскочат, то пропадут. Посвистывают. Или это один и тот же?
Снежный барс. Точнее – его парной след в снегу – при нашем восхождении на вершину. Друзья сказали, что вот тут он лежал и слушал, как мы поем у костра и разговариваем. Пугали: ударом хвоста барс способен перерубить хребет лошади.
Две бабочки, наши попутчицы до самой вершины. Иногда, устав от полета, они садились рядом на снег или нам на плечи. Обыкновенные капустницы. Я видел, как тяжело они дышали.
Поднимались мы на вершину несколько дней, а спустились с вершины, как нам показалось, за какую-то минуту. Будто бы мы просто прыгнули вниз из заснеженного царства – в цветущий луг – с обледеневшими и еще не оттаявшими усами. И там (какая плотность событий!) мы увидели, как на нас несутся длинными прыжками черная пантера и павиан. В ужасе мы бросились от них, кто куда (а куда?), хотя хохочущие киргизские ребята и кричали нам вдогонку: «Это же наши собаки! Они не кусаются!» Долго приходил я в себя после увиденного. Не ожидал я, что здесь, где пасется табун колхозных коней, а пастух читает «Известия», меня будут преследовать звери из другого климатического пояса (барс-то - свой). Или хуже того - какие-то аллегории, вроде дантовских.
Бывалые друзья сказали, что галлюцинации, в том числе и коллективные, вполне возможны в горах. Это нормальное явление. Такое тут случается из-за разреженного воздуха. Плюс - нервишки и магия места.
Снежный человек. О нем зашла речь, когда мы со стариком киргизом «квасили» кумыс. Он сказал, что виденный нами як был не диким, а - собственностью коневодческого колхоза, хоть и гулял, где хотел и - без пастуха.
- А снежного человека вы видели? - спросили мы у киргиза, - ведь тут он, говорят, водится.
Нет, о таком человеке он ничего не знает. Может, когда-то такой и был. Но сейчас – нет такого человека. 
И, чтобы избежать продолжения нежелательного для него разговора, киргиз задал нам свой неудобный вопрос: «А кто после смерти Сталина был Председателем Президиума Верховного Совета СССР?» Киргиз помнит, что после смерти Сталина этот Председатель вручал ему в Москве медаль за коневодский труд. Но кто именно - забыл. А мы, вроде, люди столичные, должны знать. Так кто?
Я стал вспоминать: - Молотов?
- Нет. Это первый заместитель Председателя Совета Министров, - отвечал киргиз.
- Маленков?
- Нет. Это… - Хрущев? - Нет. Это…
Ну, так кто? Я - в замешательстве.
- А вы все-таки подумайте, - говорили мои друзья, - такой косматый, с руками до колен или - с грудями, если это самка. Хвосты связывает лошадям! Йетти!
И вот мы ему - про снежного человека, а он нам - про Председателя «после смерти». Так наш разговор зациклился и долго вертелся в том же духе, пока мы не выпили весь кумыс. Пришлось даже добавлять - посылать пацанов в соседние горы - верхом на лошадях. Заснули мы здесь же, на сочной траве высокогорного пастбища.
Этот разговор я пересказал своему зятю (мужу сестры), когда мы «крепко присели» по поводу рождения у него дочери, а у меня - племянницы. Было это 11 ноября, такое забыть невозможно. Зять сказал, что снежный человек - это табуированный тотем, а Председателем «после смерти» стал Булганин.
- Какая чушь! - возразил я, но, чтобы не застрять в этом разговоре, как тогда в горах, мы решили обратиться к соседу дяде Коле. До пенсии дядя Коля работал инструктором райкома. Пришли к соседу, а он сидит на кухне весь в слезах: Брежнев умер!
Ну и дела… У нас - радость, а у него - горе. Конечно, мы объединились и добавили, каждый - по своему поводу. Из уважения к дяде Коле мы старались об усопшем ничего не говорить. Говорили только о том, как назвать мою племянницу и о том, как я съездил на Тянь-Шань. - А, кстати, не рассудишь ли ты нас, дядя Коля? Кто был Председателем «после смерти»?
Дядя Коля, довольный, что его знания могут кому-то пригодиться, сказал: «Шверник!» Потому что он был Председателем и «до смерти», но его очень быстро в том же 53-м году сменил Ворошилов. Их обоих дядя Коля видел живыми. А кто из них вручал медаль моему киргизу - тайна, покрытая мраком. И снежного человека дядя Коля тоже видел.
- Как? Ну и какой он?
- Ну какой… Длинный, блондин, нос - крючком, в зубах - сигара, играет на гармошке. Пошутил я, - сказал дядя Коля, - не век же горевать!

 

Лиловая нить

Подъезжая к станции и глядя на природу, у меня слетела шляпа.
- Ха, Ха, ха! – кричат крашеные попугаи. 
А что тут особенно смешного?
Ну, слетела шляпа с головы подъезжающего к станции созерцателя.
И что? Неловкость житейская и неловкость сказанная – всего и делов-то! Да. Станция – смешное слово, необязательное. Возьмите другое – остановка. Пункт.
Но крашеные попугаи заранее, ещё «до опыта», до того, как она слетела, издевательски хохочут и издалека меня приветствуют: «Эй, шляпа!»
И я их – также – приложив ладонь к козырьку. Но тут ветер – срывает  фуражку и укатывает её прочь с ускорением. Не прямо, но дугообразно; мчусь за ней по кривой. 
Слышу, как крашеные попугаи ухохатываются: «Вот так – и ЧЧ!»
А что ЧЧ?

В «У моря» ЧЧ носил свой котелок на привязи (к воротнику) – чтоб котелок взлетал, но не укатывался. В «Уморя» также были представлены укатывающиеся: канотье деревенского дурака  и цилиндр бегемотоподобного злодея. Правильный вопрос: «У моря – какого? Атлантического или Тихоокеанского?»
Написано: «At the sea». И всё. Знающий поймёт.
Крашеные передразнивают: «Какое море? Какое!?»
Кажется, море их не интересует. Им нравится кричать: «Какое море? Какое!?» - с разными интонациями.
И слышать в ответ: «Какие какаду, какие!?...

Щекастые, в леопардовой шапочке адмиралы. Губки поджав, в гипюровой кофточке пеструшки Сафо.
Бесстрастные клоуны, боже мой, в мантии жёлто-белой, как флаг Ватикана – подплывают. «Смотреть привыкни равнодушно» – так  им велели, вот они и уставились – нарисованными циркулем окружностями с жирной точкой внутри.  
Не то, что мой Верлиока – яростным оком вращает, налитым кровью. 
Единственным, как у циклопа.

Есть там место, куда я больше – ни ногой! Там обрываются рифы и текут два потока. Они не смешиваются. Одно течение – кобальта голубого, другое – ультрамарина. Плаваешь в одном потоке – не видишь другого. Это очень тревожное место, где болтающаяся нога не чует под собой никакой опоры, даже мыслимой.
Есть место в «Тихом Доне», где мужик, заснув по пьяни, проваливается под лёд – вместе с телегой и лошадью. Едва успев выскочить из телеги, встал мужик у полыньи с кнутом – зачем ему кнут? Вот и кинул он его в полынью со словами: - Иди и ты туда же! Иногда я вижу эту картинку – в «размагниченном» состоянии и в необычном ракурсе: лошадь медленно падает на меня, но только падает, не упала.         
В коралловых рифах важно не задеть калошу. Много здесь застревает разного барахла – древнего и новейшего. Например, чёрные очки, свежие. Волна ли их с берега утащила, или они выпали из яхты. Но если калоша – то это мурена. Угнездила своё змеиное тело в глубокой расщелине, наружу выставила пасть, как сапог с надорванной подошвой. Для самообороны я сделал себе острогу. Сам смастерил крюк и наточил его. Но в солёной воде  острога мгновенно заржавела, как ружьё Рип ван Винкля.    
Не рекомендуется: смотреть из воды наверх – что там.
Высокий купол. Как в хрустальном магазине – люстры с длинными подвесками.
Тихо позвякивают.

Ныряю за вторым глазом.
Первый – в склеротических прожилках глаз гипертоника.
Он же – глаз козла желтоокого с вертикально сузившемся зрачком.
Он же – с горизонтальным зрачком в виде правильного черного прямоугольника. В нептуньем царстве лекальных форм и арабесок такой угловатый геометризм воспринимается как дьявольщина.
А рожа?!
Нашенская. С арабесками. И с гипертрофией кожи носа и щек, кажущихся (есть гипертрофия, всего остального нет).  
И с обезображенными подглазьями – без глаз. Нет, один имеется – где-то там, в изнанках этого олицетворённого мешка. Но и он исчезает, вдруг сокрытый чёрным облаком. Ядовитым (я весь чешусь).  
Облако рассеивается. Никого.
Водоросли…
однообразно переплетаются и вдруг устремляются в сторону – это здешний ветер – течение – их треплет, но я этого не чувствую. Нет, вдруг что-то прижимает меня к скале, мягко придавливает. Вижу разные стайки – перечеркивая друг друга в одном потоке умчались. Вот он.
Боится, угрожает. Разноцветен, блёкл, пятнист. Прячется, но для вида.
Прыгает одним боком, глядит одним глазом.  Где второй?
Любопытен. А ну-ка брошу ему кольцо – подымет ли, уволочёт ли, как сорока, в своё гнездо? Наденет ли?
Мысль:
если человек способен утонуть в ванной, то для чего ему дана глубина в 12 километров?
Я ныряльщик не опытный, но настырный. Вынырнул – вдохнул – нырнул снова. Но от этого лёгкий шум слышится, белый: - Где второй глаз? Это навязчивая идея. Но безобидная. Хуже – навязчивая мелодия. Какая? «Где-то за рекой, где-то за рекой кто-то громко крикнул что-то, вроде «раз-два-три!». Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три меня погубит. Раз-два-три! Раз-два-три! Раз-два-три меня спасёт».    
Рыба «Турецкого марша» Моцарта. Всякий раз, когда я её прослушиваю, некоторые такты оказываются лишними, но потом – недостающими. Заглушается не «Турецким же маршем» Бетховена – там ничего запоминать не хочется – но «Болеро» Равеля:
«Стой, кто идёт?!.. Я кому сказала: - Стой кто идёт?..» И так бесконечно, но с нарастанием.
Доныриваю до знакомого камня. 
Различаю на камне какую-то расползающуюся жидкость, не смешивающуюся с водой. Как различаю? Особая среда, иное преломление. Ртуть!
Затекает в трещины и вытекает оттуда, группируется в комок – это он! Видит ли он стеклянных червячков? Как гипертоник? Одним глазом? Нет – двумя! Ура! Второй открылся. Проморгался! Отличный от первого – прозрачный, новорождённый. Такой незамутнённый взгляд я видел на фотографии одного паралитика в плетёном кресле. 
Всё! Дело сделано, можно уходить.
Эй, а ноги?
Сколько их, клубящихся конечностей – да восемь ли? Как спичек в спичечном коробке с этикеткой «75» - да семьдесят пять ли? И в рулоне туалетной бумаги «24 метра» - двадцать ли четыре? Нет, не счесть тьму их бездн - кипящую в водорослях и в песке. Чёрном!
Это он опять своё маскирующее облако испустил.
Похожее облако с амёбообразными краями мы вырезали из черной бумаги, виртуозными движениями набивая руку силуэтчика.
На черную бумагу накладывали белую. Закон ремесла. Кривыми ножницами. Потом получался профиль Пушкина. Вершина мастерства – многофигурная композиция – держатся за руки, болтают ногами, у третьей фигуры в руке гарпун с камбалой.
Камбала – двуока, но – только в одном профиле, как на рисунках кубистов. А с другой стороны – абсолютно безглазая. Слепая сторона – всегда белая, зрячая – черная. У палтуса – глаз на ребре головы. Он на грани. 
В последний раз нырнул – увидел его в шляпе. Он уплывал, придерживая, как шляпу на голове, осколок какого-то сосуда с горлышком и ручкой. Словно хвастаясь: вот, мол, какое приобретение!
Вынырнул. Кажется, будто небо – тоже вода, но с меньшей, чем в море плотностью. Всплыло на самый верх. Между небом и водой проходила слюдяная  полоса сплошных медуз. Внутри каждой – лиловая нить слабого накаливания. Они-то, наверно, меня и обстрекали. А я на этого думал – в шляпе. С облаком. 

 

К-17

Сел на лавочку в Торговом Центре «Карусель». С тяжелой сумкой продуктовой. Передохнуть. Напротив - играют в пинг-понг. Ин витро. За тем же стеклом, где в разных позах стоят манекены – реалистические – с правильными чертами лица и авангардные – без черт – кубоголовые и яйцеликие, как у Малевича. Секция К-17.   
Раньше «этих» тут не было. Пинг-понговцев. И кубоголовых.
- А как вам лысенькая в очочках? – спрашивают? Не меня.
Замечаю свою небритость – мачо или бомжа? Лицо смазано, но видно, что шапка сидит криво. - Семён Файбисович и этот, как его… – вспоминаю художников, работающих с витринными отражениями. Снял шапку, спрятал в сумку. – Кучеряво живёшь, - слышу продолжение разговора, меня не касающегося. Просто не надо вертеть головой – пинг – вслед за шариком – понг. Надо выбрать точку и видеть всё вокруг периферийным взглядом.
С подрезкой.
Особое умение: подрезать обороняясь. И гасить! Надо так сорвать траву и так резко бросить её, чтобы поразить этой травой противника насмерть. Телескопической рукой: черной – шимпанзе, рыжей – орангутанга. Правильно: орангутана. Но не потому что это оранжевый У Тан, бывший генеральный секретарь Организации Объединённых Наций. А потому что оранг – лес, а утан – человек. Скажешь «орангутан-Г» - и «лесной человек» превратится в бессмыслицу. А ведь так хочется сказать неправильно: «Орангутанг!». Нг! Нг!Нг!
М-да…
Берут инвентарь под залог в спортивной секции. Сейчас там, наверное, бейсбольная бита продаётся только по разрешению полиции. Думаешь об одном (пном), а башка склоняется к другому (пень).
Из-за спины ударил аромат благовонных продуктов. Косметики Мраморного моря и молочком острова Крит. Очищающим.
- У вас нету спичек? – спрашивают. Никто не отвечает, потому что «нету» лежит на поверхности. В ответ напрашивается вопрос: - А зачем вам тут спички?
Напрашивается – не спрашивай. Закон общения с чужими на лавочке. Сам ни о чём не говори и сам никому ничего не отвечай, даже «нормально» - если спросят: «А как…»
Ибо - экономия энергии! И – запрет на суесловие! Всё!
Всё же непонятно, откуда это взялось – случайно коснулся свободной рукой стола – отдай противнику бал; случайно ударил ракеткой по столу – ударь себя ракеткой по пальцам. Предрассудки или уже классика? Не уследишь, а всё равно вертишь башкой. Туда-сюда. Как пёсик, больной чумкой.
Играют сквозь зубы – убл! – но без криков, какие обычно бывают на большом теннисе. Жилистые физруки и молодёжь в капюшонах. – Партия!
Рядом садятся проигравшие, но не выбывшие. Ждут своей очереди по второму кругу.  - Иди, дед, - говорят, - твоя очередь. Отвечаю: - Не твоя, а ваша.

 

У знамени части

Кто как спит? Далай Лама 14-й – подложив обе ладони под левую щеку, на левом боку, как теперь советует и медицина: - Такова исходная поза Гипноза.
В ней – засыпают, но спят – в разных, в том числе в неудобных позах и даже невозможных для сна.
Околоспортивных.
В позе бегуна, перед финишной ленточкой выдвинув грудь, опережая на какие-то доли.
Баскетболиста, в прыжке закладывающего.
Хоккеиста, на замахе перед щелчком от синей.
Или из мира искусств – восставшего раба Микеланджело – со скованными сзади руками и во многих осях своей телесности перекрученного,
и – Геракла, раздирающего пасть Горгоне Медузе.
На спящих смотреть нельзя, но тот, кто осмелится, увидит, что мои догадки верны. 
Маловероятно спать в одиозной позе усопшего – на спине, руки сложив на груди. Предрассудок во сне тебе разбросает руки.
Спи не стыдясь, обнимая подушку и слюнку пустив. Так спали многие славные. И всеблагие. 
Смело спи, подперев левой рукой, правую руку с кулаком, подпирающим подбородок – в позе «старушка в окне». Так спал Дмитрий Менделеев.
Спи неустанно на одном колене – «клянусь!» – у знамени части, целуя целое и смеясь над собственной выдумкой, и позабыв её после пробуждения. Обливаясь слезами.  
Не спи в позе кричащей Лилии Брик, ладони сложившей рупором: - Иди к нам в колхоз!
Не спи, если за занавеской блеснули очки. Это уже не занавеска!
Спи сладко-сладко, если в пепельнице, тесно набитой окурками, тлеет один. Это иллюзия. Ничто не тлеет.
Спи, ног не перекрещивай. И – никогда – свесив руку до пола. Там  выпавшие волосы сами cобой заплетаются в косички.

 

Ветре!

Всесильный ветер, туч собиратель и гонитель, срывает шапку с моей буйной головы, фуражку – с головы полицейского в фильме ЧЧ «У моря», с домов – крыши, как с молока пену, опрокидывает и молоко – в «Зеркале» у Тарковского – смеясь, как  ветреница у Тютчева. 
Скандальным образом во время поклона высокого лица накрывает его вечнозелёным венком. Шмяк!
С его, ветра, лёгкой руки вьются все вымпелы, а за окном колышется черёмуха.
Тёплый, летний – он качает могильную траву.
Весёлый – обшаривает все на свете моря и горы.
Весенний – веет над пашнями и над страной.
Холодок за ворот веет, веет во всё любимое.
- Стой, кто идет-гудёт? – слышится за рекой знакомый голос. И в ответ – затихающий смех: - Золотая роща!..
Не гони меня, ветер – ветер перемен, солнечный ветер, черный ветер, ветер верховой. Вейся, ветер, возле-около.
Нет, я не стану тебя понукать: - А ну-ка песню нам пропой!
Или настырно призывать твоих адептов – куст ракитовый, камыш, деревья: - гнитесь, шумите! Ну, разве что чубчику скажу: - Вейся, кучерявый. 
Прости нас, ветер, за приказной тон: «Буря! Пусть сильнее грянет буря!» К сожалению, эти повелевающие «ну-ка, а ну-ка» у нас в крови: «Ну-ка солнце, ярче брызни!» Хотя среди прочих «а ну-к» есть одна - моя любимая:
«А ну-ка мне садиться на коня!» Я всегда так себе говорю, когда надо принимать решение. Прости меня за вовремя не принятые решения.
Прости меня, ветер, за отклонение от главной темы.
Ветер в моей голове говорит не о том, что я пустой человек, а о том, что в моих мыслях происходит движение!
Никогда не скажу, что это ты склонил ветку и оттого зашумела вся дубравушка – нет, это так застонало моё сердце, ты здесь ни при чем. Виновата гадюка. Какая – не спрашивай, не терзай душу. Ну – подколодная…
Никогда не забуду, как ты, бесчувственный, мучил нас во дни засухи. Как мы  молили тебя о снисхождении, как бурлаки на Волге,  ласково призывая тебя: - Эй, ветерок…
Увы, так же, как вешние, нежные ветры, над нами веют и твои враждебные вихри, преимущественно с восточной стороны. Ладно, забудем.
Ветре!
С некоторых пор к твоим естественным источникам прибавились искусственные, но всё равно ты – ветер! – экспрессивный эфир – откуда бы ты ни дул,  с моря или из вентиляционной решетки.
Пока ты жив, живёт и наш подспудный страх: а вдруг порыв твой, внезапный и резкий, выдует всё, что мы не успели прижать пальцами.
Что именно? Домашнее задание: составить список.

Мимо нас по узкой дорожке между сугробами проходят ученики. Вереницей. Слышу голос учительницы: - Дима, не ешь этот снег! Дима, я кому?! 
Последний из учеников задевает ранцем прохожего. Прохожий, пошатнувшись, говорит - мне: - Дима, ты чо? – шутит.
И вспомнился мне ветер весёлый, что прохожих косит, рвёт, мнёт и носит большой плакат: «Вся власть… » А  ведь правильно, наверно, «несёт», не «носит». И слова доносит: И у нас было собрание.
Было, было.