18 октября 2018 | Цирк "Олимп"+TV № 29 (62), 2018 | Просмотров: 1311 |

Как родители

Татьяна Риздвенко

Подробнее об авторе

Так долго болтали, что снова проголодались.

- Что тебе взять? – говорит Макс.

- Пива 0,3 и каких-нибудь сухариков.

Я б съела, конечно, отбивную, но не с нашим счастьем так резвиться. Богема, чо.

Мы обсудили сущностное: психотерапевтическую практику Макса и мои рассказы. У Макса в последнее время литературоведческие настроения, и мои рассказы попали под горячую руку.

Он горел их обсудить.

- …в этом есть хтонь? Я правильно почувствовал?

- Макс! – я сложила руки жестом ботичеллевского ангела. – Ты единственный это понял и почувствовал!! Конечно, рассказ насквозь хтонный, а они (неопределенный жест в сторону) считают это бабской истерикой.

Мы исчерпали пиво и рассказы. Я получила рекомендации кое-что усилить, а что-то оттенить.

- Ты поняла меня? Повтори!

– Усилить! Оттенить.

…В кафе шумнеет. Степенную пятичасовую публику сменяет громкоговорящая вечерняя. В популярном заведении большая ротация.

Мы, засевшие в пять, уже старожилы.

Опустевший столик слева от нас занимает командировочный. Он просит покараулить добычу (стол) и отправляется с подносом вплавь по фри-фло.

- А если девушка? – вдогонку спрашивает Макс.

- Что девушка? - не понимает будущий сосед.

- Захочет сесть.

- Только если красивая, - оживляется мужчина. Краснолицый крепыш средних лет, в черном пуховике. Оставить пуховик на наше попечение он не решился.

Я все чаще поглядываю на часы. Максу уже два раза звонила некая Полина. По фантомной привычке я немного вскидываюсь.

Возвращается сосед с дыбящимся подносом: первое, второе, третье, салат, и, как ни странно, чай. К чаю сдобная завитушка.

Девушку мы ему так и не поймали.

- Как родители? —спрашиваю Макса.

Вопрос дежурный, под занавес, на посошок.  

- О, у них идиллия! Любовь, – говорит Макс, другим голосом. Я разбираюсь в оттенках, это что-то новенькое. – Если б еще не болели…

Идиллия.

Обалдеть!

Я быстро произвожу в голове подсчеты.

- Слушай, отцу ведь было как мне сейчас. Так?

- А мать на четыре года старше…

Она мне казалась почти старухой! В голове не укладывается… Сейчас женятся-влюбляются в этом возрасте. Откликаются на девушку. Чуть ли не детей заводят…

Отец ощущался более молодым. Он был не такой приветливый, как мать, что компенсировалось мужским интересом.

Девушка сына, как-никак.

…Надо же нам было где-то этим заниматься.

Где?

Макс повез к себе.

А твои что скажут?

Ничего не скажут.

Так и вышло.

Большущая квартира. Комната отца. Комната матери. Комната Макса. Большой всегда темный коридор.

Кухня, ванная.

Я выходила из ванной. Коридор – нейтральная полоса. На полу три полоски света. Правая, вибрирующая телевидением, матери. Средняя – отца, левая Макса.

Недружелюбное жилье. Тяжелое, стариковское.

Черт! Они ведь были совсем молодые...

Откуда бралась атмосфера хиреющего дворянского гнезда в московской новостройке? Упадок и запустение, при нормальном, кстати, достатке.

Максова мама преподавала в престижном вузе, он и сейчас на мази. Седая, сутуловатая, в халате. Ласковая, мягкая, как застиранная фланелька. Приветливая. Выйдет из комнаты, поздоровается, стуманится обратно.

В комнату отца Макс водил меня на экскурсию. С помпезным именем на Ж уроЖенец Кисловодска и бухгалтер по профессии коллекционировал старую Живопись.

Пейзажи, натюрморты, жанровые сценки. Портрет я запомнила только один: небольшое изображение Суворова, похожего на пожилую помещицу.

Если подворачивалось, Максов папа покупал старинную мебель, мутные зеркала. Похожая на провинциальный музей, его комната выглядела поживей других.

Кажется, у него был хороший вкус, чутье. Разбирался, дружил с антикварами. Девушки из антикварных салонов звонили ему: Ж, отложили вам тут, заедете посмотреть?

Ему в принципе звонили девушки, у Макса проскочило. Хоть Макс и не произносил этого голубиного слова: погуливает.

Ну, несчастливую кислинку я и сама чувствовала.

У матери было простое русское имя и библейское отчество, я такого больше не встречала. Еще про маму Макса было известно, что семья их проживала когда-то в подвале помпезного здания на углу Рождественки и Кузнецкого. Сейчас здесь банк.

Несмотря на картины и антиквариат или благодаря им, обстановка в доме была, мягко говоря, асексуальная.

Темно, пыльно. Тихо до тика. Тишина оживала телевизионным мяуканьем, когда кто-нибудь открывал дверь. Черный коридор звуко- и светоизолировал всех от всех.

Я у них все время прислушивалась.

Мы и узкая кровать по-киношному отражались в полированном шкафу. Потом мутнело, я снимала очки. Вокруг сооружался пузырь, типа рыбьего: тепло студенческих тел сталкивалось с душным холодом жилья и получалось такое атмосферное явление: пузырь, непроницаемый для внешних аудио- и видеовпечатлений.

В пузыре засыпали. Пробуждались в некрасивой длинной комнате, в сыворотке бледного утра. Я научилась быстро исчезать.   

Район был новый, сквозной, ноющий ветрами. Неуютный, как продолжение их дома.

Иногда мы ночевали у двоюродной сестры Макса, моей ровесницы. В 19 лет, немыслимо, у нее была своя квартира, почти в центре. Алена ощущалась юной квартиранткой, не хозяйкой. Прозрачная как полуторапроцентное молоко кожа и ореховые волосы. Мы были ровесницы, но она выглядела десятиклассницей, меня это задевало.

Алена оставляла нам ключи, стопку постельного белья, хлеб, сыр, молоко. Сама уезжала к своему парню, полноватому бородачу.

После Максова жилища мы попадали в санаторий для юных любовников. Квартирка была скорей аскетичная, но здесь не жили по углам тени, не скрывались за дверями призраки невысказанных обид и раздоров. Маленькая, скромная, девичья, с несформировавшейся индивидуальностью, с полароидными снимками и мишками.

Любовный бабл здесь не нарастал. Видать, был без надобности, все пространство делалось наше, по снежные манжеты снаружи окон, вплоть до розоватого света уличных фонарей.

Но этой явкой злоупотреблять было нельзя.

Поэтому чаще мы оказывались у Макса в Филях.

В их пасмурном, тягостном жилище было два луча света в темном царстве.

Собачка Стеша, шелковое рыжее существо, струящееся из комнаты в комнату и освещающее углы.

Злобный Красный Заяц, перечница, липковатый захватанный антиквариат. Заяц стоял в глубине посудного шкафа, я доставала его и любовалась.  Ухмылка – самое меньшее, что Заяц вызывал на лице зрителя. Пурпурный от злости, с оскаленной мордой и сине-зелеными цветами на боках, этот Заяц был настоящий бес. Хотелось бы видеть человека, художника, породившего столь яркую сущность для такой мизерной потребности, как перчение.

Однажды Стеша принесла потомство, начался золотой век их квартиры. Шестеро прекрасных щенков, рыжая банда, носились по комнатам. Двери больше не закрывали. У щенков были имена и характеры. Мать расцвела и помолодела, она любовно выкликала таксят: Бычок! Веточка! Златовласка!

Щенки росли на продажу, были зарезервированы еще до рождения. Они оперились и разлетелись как горячие пирожки, золотистые, начиненные радостью, с вкусным запахом красивой здоровой собаки.

Забегая вперед: щенки стали первыми и последними детенышами в этой квартире. Праздник детства и веселья. Когда мы запирались в комнате Макса, рыжая шайка скулила, царапалась под дверью, это нарушало целостность любовного пузыря. Настроение менялось, мы разбаррикадировались, пускали щенков в комнату и в кровать.

Потом любовь наша стала хиреть.

Макс, короче, меня разлюбил. Насколько он был преданным и растворенным, настолько сделался жёстким, равнодушным. Как плинтус, или рейсшина, я как раз тогда учила начерталку.

Довольно скоро у него появилась красивая полная Злата.

Позже мы с этой Златой почти подружились. Однажды она даже ночевала у меня. Мы болтали о чем попало, лежа на соседних кроватях, расслаблено и кровосмесительно.  

…Спустя несколько лет мы с Максом переродились в близких, кровных друзей. Сейчас у меня нет товарища ближе, проще, родней.

Это приобретение стоило всех предшествующих перипетий (при- пре- пери-).

Я могу позвонить ему прямо сейчас. Если надо, бросит все дела и примчится.

………………..

- Как, - говорю, – родители?

- У них идиллия, - отвечает. -  Любовь. Если б еще не болели…

Любовь! Не прошло и двадцати пяти лет. Бывшие в пятьдесят стариками и сухарями, к семидесяти пяти они забродили любовными соками. Настоялись торопливой нежностью и лаской. Вдохновенной заботой.

Холодный, презрительный Максов папаша, манипулятор и латентный садист, отмяк.

В стеганом халате седовласая Олечка, старше на четыре года, всю жизнь робевшая перед молодым мужем, открылась ему в новом свете.

Голубка, радость!

Светлоглазая худышка с седой косой, похожая на заветный портрет старика Суворова, жемчужину коллекции.

Отец ей делает маникюр, сказал Макс. Подолгу, как мастер лаковой миниатюры.

Ни собачка, ни внуки от сына, ни щенки от собаки оказались им не нужны.

…Макс, подумала я, да мы с тобой в этой истории просто статисты! Ты понял вообще?? Нам нужно было встретиться, чтоб юношеским пожарищем оттенить усталость и апатию сорокапятилетних героев, тогдашних. Чтоб на гумусе всего, что было, зацвела поздняя нежность, сохранившаяся в жидком азоте отчуждения.

Я представила у себя в объятьях хрупкое, как оригами, уязвимое тело. Под губами – мягкую щеку - крепдешин, папиросная бумага - и почти застонала от нежности.
- Передавай им, – говорю, – привет! Они, наверное, помнят меня? Привет им. Поцелуй их!! Обними покрепче.

Но Макс уже звонил неведомой Полине сказать, что освободился.