29 января 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 20 (53), 2016 | Просмотров: 1553 |

Ходобаш и Ходобаш

Юрий Гудумак

Я всегда именовал просторы,
эту «реальность, которая хочет быть увиденной»,
как ждущие быть воспетыми. От этого они превращались
во все более и более глухие места.
Гулкость их, чреватая эхом,
лишь прибавляла уверенности в том,
что они дождутся своего часа: рано или поздно.
Во всяком случае, «ждущие быть воспетыми» –
предикат, отражающий, мне нравится думать,
их субстанциальное, «человеческое», что ли, качество.
Аналогично тому как молчание
есть сущностная возможность речи,
молчаливая красота и тишина любых,
даже самых унылых и невзрачных мест
заключает в себе возможность стихотворения.
Верно и обратное:
стихотворение, если перефразировать Бланшо,
имеет своим коррелятом отсутствие стихотворения.
Таким «отсутствием стихотворения» являлся Ходобаш.
До тех пор, пока оно о нем не было написано.

Уже в этом смысле Ходобаш –
часть Ходобаша. Хотя здесь не упоминается
ни о его дивном персиковом саде,
ни о его циркообразном рельефе с крутыми террасами.
Чудо состоит в том, что поэтический текст не отражает
реальность, а является дополнением ее протяженности.
О расстояниях, вырастающих до масштабов
метафизического знака, – и которые так велики,
что не разобрать, то ли это выси, легшие плашмя,
то ли дали, вставшие на попа, –
следовало бы судить, глядя из (и со всего)
пространства стихотворения. Соответственно – сам текст
лучше всего представить как ряд точек-ракурсов,
с которых открывается вид
на эту местность.

Сказать, что Ходобаш
изменяет параметры реальности, – нельзя.
Скорее – посредством него мы можем увидеть то,
чего не увидели бы никогда.
Возникающий оптический эффект –
событие, свидетельствующее о том,
что зрение и понимание состоят в двоюродном родстве, –
не что иное, как эффект палимпсеста, когда одна картина,
накладываясь на другую, создает третью.
По отношению к некоему семиотическому
инварианту – универсальному пратексту такова участь
«Золотого века» Гесиода и «Града Божия», онегинских
«пустых небес», но и – всякой академической «химеры».
Все как будто только и говорит о том,
что и эти слова, играющие оттенками ржавчины и пыли
(которые покроются такой же пылью,
сквозь которую еще будет что-то просвечивать),
имеют отношение не к местности,
а к тексту о местности. Или, точнее, –
к тексту, имеющему отношение к местности. И т. д. и т. п.
Но тут мы, вообще говоря,
идем в ногу со временем.

Так или иначе, попутно выясняется,
что мы перемещаемся и в пространстве.
Но, как следует присмотревшись, обнаруживаем,
что совокупность перемещений в пространстве,
хочешь не хочешь, сводится к движению во времени,
и хорология увязывается с эсхатологией.
Между тем как Ходобашу не остается ничего иного,
кроме как быть местом
этого утверждения.

Более того: истончая пространство
до некоей микроклиматической сущности,
это полузамкнутое понижение, в просторечии – hîrtop, –
именно то место, где оно и становится как бы временем.
Ведь действительно: климат –
нечто среднее между пространством и временем.
Граница между пространством и временем –
импрессионистически стирающаяся,
так что воздух становится близок к чистому эфиру, –
невидима, как невидима климатическая эссенция,
из которой состоит Ходобаш.

Поэтому граница эта
постоянно нарушается. Персиковому дереву
она позволяет цвести, плодоносить и опадать.
Нам – узнавать, к примеру, что такое седины,
и вспоминать цветаевские строки:
«Никто дважды не вступал в ту же реку.
А вступал ли кто дважды в ту же книгу?»
Важнее, однако, то, что, выйдя из нее,
мы уже будем другими.

Уже не стоит вопрос о том,
что неотвратимого избежать нельзя. Существенно то,
что каждый из нас волен выбирать свои
окольные и не-обходимые пути, ведущие к нему, –
свой извилистый маршрут.
Значение хорологии лишь возрастает там,
где «время само открывается как горизонт бытия».
С другой стороны – Ходобаш, хоть и находится далеко,
удачно расположен: что позволяет воспользоваться
пролегающим в том же направлении, и бок о бок с ним,
автомобильным шоссе – а можно выбрать
стихотворение. Его замысловатый синтаксис,
странная метрика, рваный ритм фиксируют, очевидно, то,
с какой шероховатостью, прыжками и усечением стоп
топография этих мест переходит в хронологию,
расстояние – в календарную последовательность,
судьба – в притчу. Во всех прочих случаях Ходобаш –
не более чем лингвистический артефакт.

Разумеется, речь не идет о том,
что Ходобаш воспет. О том, что Ходобаш
дождался своего часа быть воспетым,
тут никак не может быть речи.
Но маломальский текст, имеющий отношение к Ходобашу,
будущий или прошлый, включая настоящий, ему
как «ждущему быть воспетым» – имманентен.
По той простой причине, что «ожидание, –
глядим мы в этот гыртоп, как в психологическую воронку,
и убеждаемся в истине герменевтики, –
подобно воспоминанию, есть присутствие отсутствующего».
По той же причине мы всегда обречены проигрывать
в знании местности.

2005