05 сентября 2014 | "Цирк "Олимп"+TV №14 (47), 2014 | Просмотров: 2515 |

Из книги «Lawn of Excluded Middle». Газон исключенного третьего

Розмари Уолдроп (Rosmarie Waldrop)

Перевод Галины Ермошиной

Александр Уланов. Течение в отсутствие: предисловие к переводу Розмари Уолдроп (Rosmarie Waldrop)

Когда я говорю, что верю, будто у женщин есть душа, и что ее сущность вмещает два электродных кольца, изображение на переднем плане мешает найти ее внешность позади, где коридоры теряются в ритуальной жертве и скрытом кровотечении. Но четыре стороны света равны на газоне исключенного третьего, где полная зрелость смысла требует времени, как ты ешь рыбу, кусок за куском, от кости. То немногое, что можно удержать во рту, глубоко, как темнота кого-то слепого или пустое место, которое я размещаю в центре каждого стиха, чтобы позволить проникновение.

Из окна смотрю на другие окна. Хотя стекло притворяется прозрачным, я знаю, что оно непроницаемо точно так же, как излишняя демонстрация искренности дает тебе всего лишь бумажный черновик для откровений. Как будто слова - пропуска или стрелки, указывающие на то, какое применение мы могли бы им найти, не учитывая различий биографии и жизни. Однако глубина резкости позволяет уму дрейфовать по ту сторону его отрицательного полюса к солнцу, хватающему кленовый лист, уже красный в августе, уже истонченный, прозрачный, готовому содрать все, что отделяет его от гладкого скелета. Красивая, яркая фраза, которая умолкает без предиката, планируя исчезновение от приближения, бросок в воздухе.

Я убирала рулетку в сумочку, слушая разговор мужчин о сексе. Теперь у нас есть правильные измерения и жесткость между воротником и шеей. Одно - вставить тебя в зеркало, но совсем другое - вытащить твое изображение снова и полагать, что твои ошибки сойдут за объективность. Стекловидное. Как в гуморе. Изменение перспективы вызвано прозрачностью ресничной мышцы, но не обязано быть соглашательством. Однако, глаз - камера, пространство для всего, что должно входить, как будто цилиндр требовал сатисфакции полого пространства. Только язык выращивает такую травянисто-зеленую траву.

Даже если женщина сидит за ткацким станком, это не значит, что она должна ткать космогонию или одежду, чтобы накрыть пустоту внизу. Это может быть лишь кусок ткани, который, как любой центр внимания, поглощает доступный свет так же, как водопад может сформировать занавес непрерывного шума, сквозь который может проникнуть только время. Ее учили воображать другое, но не объясняли, пренебрегая защитой, пока ее сознание преодолевало пороги. Свет сводит воедино то, что могло бы быть пустотой желания или самонесовершенством, или всего лишь корпией в ее кармане. Ее время также будет уходить с прорывом воды.

Поскольку я отказываюсь принять оппозицию ночи и дня, я должна сложить другие, более тонкие периодичности в противовес пустоте быть взрослым. Их следы в моем теле напрасно пытаются, как и любой знак, создать понимание, но хотя из этого не может выйти ничего, трава растет. Могут ли слова иметь мои значения, а также найти свой собственный путь к дому по соседству, как лучи сходятся и решают свои разногласия? Или должны ли примечания следовать, потому что притянуты к заключению? Если мы не оповестим о нашей любви, то рассудок разъест наше сердце извне прежде, чем оно сможет признать свою форму простого умысла, и мы не узнаем, что ушло.

Все дороги ведут, но как предложение это делает? Ничего не выглядит скрытым, но проходит слишком быстро, когда я хотела бы видеть его открытым для обзора, будет ли двигатель похож на сгорание так, чтобы форма стала собственным объяснением. Нас учили применять солнечные принципы, но мы должны были сами найти, где искать Рим, когда слова соединяются с пробелами между ними и таким образом увеличивают объем своего резонанса.

Трудное дело - ожидать, что боль кристаллизуется в красоту. И мы должны закрыть глаза, чтобы постичь небеса. Под вѐками плодятся образы, не вызванные опытом, или возможно их давление на глазное яблоко равно мольбе точно так же, как вывод - переход к утверждению, даже соблюдая обряды рассвета на темном и пустом фоне. Я читала, что женщины, приговоренные к повешению, должны надевать прорезиненные штаны и платье, зашитое вокруг коленей, потому что матка и яичники вываливаются при падении в люк.

Смысл уверенности становится сожженным. Хотя истина все еще будет избегать нас, мы должны положить свои руки на тела. Оставаться в безопасности – это другая смерть, инструменты защиты, съедающие изнутри, не выравнивая счет. Как сделало желание исследовать лабиринт моего тела, приведя прямо в центр ничто. Из которого выступал мой ежедневный мир представления с ярким вымышленным фейерверком. Не чрезмерно ли я вложила капитал в зрелище? В простых флуктуациях света, который, как взмах крыльев птицы, должен со временем замедлиться на грани исчезновения? Как насчет того, чтобы купить хлеб или петь в темноте? Даже если основание для наших предположений - умбра сожженного детства, нас ведут к солнцу, будто у логики нет другого выхода.

Хотя способ, с помощью которого я вижу тебя, зависит от того, что я не знаю, сколько кодов я поглотила нечаянно, как микробов или радиацию, я уверена, что противоречивые возможности логики и химии загрязнили пространство между нами. Пустота повелевает ощущениям принять субстанцию, чтобы ее вибрации вырастили реальную, слегка дрожащую балку, которая поддерживает все здание. Пойманная между плотностью желания и холодной ясностью, глубина размыла свои контуры несдержанными движениями внутри тела, где многое можно собрать. Разве я не могу сказать, что крик, смех полны значения, плотности, для которой у меня нет слов, которые не направили бы свою силу в более мелкие воды, всего лишь эхо оракулов?

Мое беспокойство заставляет тебя опасаться. Будто я попыталась вовлечь тебя в новый вид сексуальности, трепетание внутренней пустоты, подразумевающей жажду оформить мгновенный полет птиц с эмоциональным отношением и жаром. Любая инициация предчувствует абсолютное раскрепощение тела, неправильно понятого как цельное, тогда как образы растворяют свои объекты. Даже с глубокой водой впереди, даже при том, что берега силлогизма могут быть затоплены, мы не должны оборачиваться. Позади нас, вторжения в наше собственное поле зрения, зеркало, чтобы потерять наше тело из угла глаза. Это может выглядеть как приговор, который мы понимаем, все же не утоляя жажды, независимо от того, как трудно нам с ним справляться. Но тревога - пароль, который не требует специального тона голоса. Вместо того, чтобы погружаться в тайны, я только веду тебя к точкам соприкосновения.

Всякий раз, когда ты удивлен, что я должна говорить на твоем языке, я внезапно ношу слишком много ожерелий и грудь, даже если ощущение не производит то, что чувствуется, и объект наблюдения – снова что-то еще. Не модулирующие ключи, не всплеск, который заставляет нас обращаться к другому элементу, только мое тело тревожно материальное, как мебель, которая выходит за границы своих функций, форма, которую я не могу обойти. Способ, которым кто-то внезапно узнает булыжник на дороге ради булыжника, неподвижного, как будто не всегда там, неизмененного внутренними пустотами или беспризорным бурьяном и его пыльной зеленью, твердая преграда только с обманом зрения выходит к более тонкому телу света, накапливающегося на расстоянии.

Меня беспокоил разрыв между выражением и намерением, боюсь, что мир может увидеть люминесцентную рекламу там, где я хотела показать лицо. Искренность не поможет, как только мы признаемся во лжи, которую мы рассказываем о ночных происшествиях, даже в одиночестве собственного сердца, искусство желаний, отклоняющее голую фигуру от необходимости соблазнять к страху обладания. Гораздо лучше культивировать сам разрыв с его высокой травой ради частной жизни и заблудившейся отсылки. И неважно, что это не философия, а неотесанные электроны, прыгающие с орбиты на орбиту для подготовки оркестровой ямы, обрывочные значения усиливают последовательность зеленых перспектив, особенностей, спазмов на губах.

Слова также могут быть исторгнуты из нас как крик из того пространства, которое не выглядит ни телом, ни метафорой, изгибающейся в перспективе. Скорее толщина молчания извлекает пользу при нажатии. Призраки грамматики отклоняются к форме, пока мои надежды все еще лежат, вдавленные в спокойную близорукость, из которой они не хотят подниматься. Ошибка - искать объяснения там, где мы должны просто наблюдать медленное плавящее горение. Нерв признания. То, что мы отпускаем – пусть идет.

Поскольку мы используем отрицание, как будто никакое объяснение не нужно пустоте, которой мы стараемся угодить, как и анорексия, фермент галлюцинаций. Здесь, тело птицы равно ритму биения крыльев, которые в бешенстве нарушают свое собственное отсутствие происхождения, страх перед падением, исконным серым. Статическое электричество. Карта вспышек. Возделывание разрыва. Солнце питается своим темным ядром ради структуры блестящей крови, в пространстве мы не можем измерить глубину, кроме как загрязнением его цвета.