07 января 2012 | Просмотров: 2203 |

Фрагменты

Иван Жданов

1.
Зимние сумерки, синие – как за стеклом (но каким?), лес, деревья неожиданно обретают некую тайну движения – прадвижения – в неподвижности – как на картине (застеклённой), по стеклу которой проносится отражение того, что в помещении или... если не во всей Вселенной – какая-то тень сверхмудрости на лице младенца, когда неподвижный снег (матовая глазурь) вовсе не нечто чужое, не какая-то там метеосвалка.

2.
А если предположить, что жизнь человека одна, то тем более любое умаление её может выглядеть как насилие, потому что человек – это не только его физическое присутствие здесь – наличие вообще – это ещё и его время, которое, может быть, не собственность его, но и отнимать его у него никто не может – о Боге тут помолчим: Он-то и даёт миру человека вместе с его временем.

3.
В раю нет ревности – все друг друга простили, увидели, что и прощать-то нечего было, потому что и вины не было, нет местничества – все на своём. Но не только. Хафиз: мой враг – товарищ по несчастью. Продолжим? Брат во Христе. Брат во вражде. Обратанье. Свадьба? Но в наше время (и это хуже всего) нет ни друзей, ни врагов, ни любви, ни ненависти, ни тьмы, ни света – и если дело так пойдёт дальше, не будут различаться ни ночь, ни день, а, значит, и времени не будет – Апокалипсис? А может быть, мы и так уже в раю? Враг, твой враг – двойник? соперник? От "пря" – битва, сражение. Двойник-соперник: он хочет ТОГО ЖЕ, хочет что-то отнять, занять твоё место, выместить тебя, вытеснить место под солнцем, в сердце, на вершине власти, из твоего владения. Он что, двойник? Он то же, что и ты? Где двойственному тесно, там, на этом месте, схлёстываются пространства, сужаются так, чтоб не разойтись.
Битва деревьев, если время этой битвы сжать, выглядела бы ужасной, а так – кто помнит об их похоронах?
И где начало этому? В истории? В событиях до нас? Тогда и нам не дано дойти до полного очищения. Человек мал, а история велика. А надо ведь наоборот – история не должна быть больше человека. Отсюда – к общей истории с кем-либо: она исчезает, как только перестаёт быть общей, то есть освидетельствованной, личной. Но более она лишается смысла, когда она превосходит человека, подавляет и саморазрушается. А нет истории, нет и времени.
В истории причин нет – есть только следствия. Причина ли Тунгусский метеорит? Но если всё время свою жизнь расcматривать как следствие того, что произошло когда-то и, разумеется, не по твоей воле, то остаётся искать причину, но можно только запутаться, потому что перво- и просто причины нет, так как при ближайшем рассмотрении она тут же оказывается следствием.
Алмазная звезда – место земли. Вокруг алмазной звезды вращают Кэтрин и Емельку (портрет Екатерины II был записан портретом Пугачёва), красные гробы на Марсовом поле и под Кремлём, как будто место, где стоял Храм, было заранее определено к тому, чтобы быть священным, ещё среди дебрей и болот. И почему? Потому что не зря ведь именно на этом месте, вместо него, Храма, додумались ставить свой "дворец", прямо-таки по рецепту Вавилонской башни. А для чего им верх-то? При отрицании его-то (см. ниже)? И по его же роковой развёртке-сценарию, в финале предполагающему крах затеи, ибо неба, небесного достигают на других путях, других лестницах. Храм строится сверху вниз, потому-то он и выше любой башни. Но МЕСТО так и манит, притягивает из какого-то дикарского подражательства, из желания обрести высшее, верховное симпатическим путём, поворачивая вокруг алмазной звезды весь мир, даже и не подозревая, что она – не ось вращения, а начало, которое не обретёшь простым поворотом, напяливанием короны или самозваным объявлением короной чего попало, чего вздумается. Формула "0+0+тот, кто считает" (есть такая причуда в современной математике), похоже, соответствует исторической науке, то есть историческая ситуация плюс исторический персонаж никак не смогут обойтись без того, кто составляет эти исторические слагаемые. То есть тот, кто начинает счёт, сам попадает в эту вереницу (или, точнее, триаду счёта). И это ещё при том, когда историк максимально объективен (максимально, насколько это возможно, самоотстранён от вмешательства в процесс счёта, что ведь не может не сказаться на самих результатах его). В большинстве случаев тот, кто считает, знает сумму заранее, и то, что подгонка под ответ является логическим преступлением, ему неведомо. И кажется очевидным заранее известный результат (события-то давно совершились, они – в прошлом). Однако то, что для всех лишь извинительное недоразумение, для историка – научное преступление. Он хоть и пророк наоборот, но всё-таки пророк, то есть проводник, а не источник.

4.
Ночью дневные звуки слышатся по-другому, всё равно, в лунную ли, или в тёмную, в городе или в лесу. При полном солнечном затмении эффект такой же, как в полночь. Звук и солнечный свет связаны. Но каким образом?

5.
Петр – Георгий без копья. Копьё Петра ушло в сына.

6.
Парадокс тяготения состоит в том, что его центр расположен не у нас под ногами, а над нами; и не в виде наиважнейшей, наицентральнейшей точки, а в виде сверхпространства. Может быть, для современного человека неважно, в сущности, в виде чего существует эта самая гравитация, главное – это на теперешний момент чуть ли не единственная сила, представляющаяся ему достоверной, доказанной, непреложной, а потому и реальной. Он её учитывает, с ней смиряется, ей подчиняется беспрекословно. Богу-то он прекословит. А что гравитация – одна из не самых важных Его ипостасей, что ж из того?

7.
Когда пересаживают крупное дерево, сверяют по компасу расположение его ветвей относительно магнитного поля земли – иначе оно засохнет. В романтизме: "я" – колышек, к которому привязан автор, длина привязи – мера его свободы, а надо бы – при достижении настоящей свободы – обходиться вообще без колышка и привязи.

8.
Предмет – овеществленное, воплощённое время. А слово, обозначающее предмет? Назвать – значит овеществить, а не развоплотить. Оставить, чтобы находился, был, существовал, жил. Стал тем, что противоположно небытию. Время овеществляется в предметах, но оно и развоплощает их. Язык, слово даёт им жизнь вечную. Правда, есть и другое время: время, которое воплощается в языке. И это даже никакое не сверхвремя. Потому что есть время, которое воплощается и в нём, то есть в том времени, которое воплощается в языке и которое является, в свою очередь, сверхвременем для того времени, которое воплощается в предметах. Но тут следует остановиться. Вот солнце – оно же предмет, оно – овеществлённое время, у него есть имя в языке, а язык – как будто другое воплощённое время, более высшее, что ли, по отношению к тому, которое воплощено в солнце. Но ведь солнце старше своего имени на любом языке и, возможно, проживёт дольше любого языка. Как же так? И что если в каждом языке, языке преходящем, живёт язык вечный? Которого никто не слышит.

9.
Исайя (10-15): "Величается ли секира перед тем, кто робит ею? Пила гордится ли перед тем, кто двигает её? Как будто жезл восстаёт против того, кто поднимает его! Как будто палка поднимается на того, что не дерево!"

10.
Так ли уж совестливо призывать антигероя со стороны? Да не фантом ли это? Совесть – гнев, обращенный внутрь себя. Поиск цели для своего гнева – совесть ли это? Стыд – источник или проводник? Можно ли считать силой то заблуждение, при котором силой кажется лишь способность её проводить? Сознание собственной силы – в понимании, что ты за проводник и чего.

11.
Наркотик – нарцисс. Наркао – по-гречески, цепенеть, замирать, обмирать, коченеть. Нарцисс же утонул, испытав соблазн Зазеркалья.

12.
Кортасар о Фаусте: "Убить объект любви – древнее искушение мужчины – было платой за то, чтобы не задерживаться на остановке, а значит, мольба, обращенная Фаустом к уходящему мгновению, не имела никакого смысла, если только само мгновение не застрянет, как застревает и застаивается на столе пустой стакан".
Что-то тут не так. Что-то в этом мучительно напоминает древнее заблуждение. Ведь Фауст всё же убил. Любовь – наполненность и стремление к полноте, ревность – стремление восполнить утраченную цельность. Медея использует смерть как средство пресечения всякого изменения. (Гераклит: река одновременно равна и неравна себе). Фауст: остановись, мгновенье. Получается, что дьявол не так уж деятелен. То есть сам-то он, может быть, и деятелен, но цель его – остановить развитие. Другое дело, хочет ли он быть равным себе? То есть, хочет ли он быть чём-то застывшим или он вынужден приспосабливаться к тому, что изменчиво? Другими словами: полностью ли паразитична его природа или она – следствие существования формы, свет всё-таки светит и во тьме, или же его природа подпирает чистилище? Любовь требует полноты: требование – в отдаче. Так просто. Без отдачи – это только ревность, дьявольское наущение.
То, что не имеет формы, нельзя транспортировать, перемещать в пространстве. Уж дьявола-то бесформенным не назовёшь, это точно! Но тут-то мы его и заткнули за пояс (см. Кортасара).

13.
Сверхпроводимость в диапазоне жидкого азота, передача энергии без проводов и высоковольтных вышек, безрельсовый транспорт, сверхмощные и компактные электромагниты, сверхкомпьютеры в миниатюрной упаковке, специальные компьютеры для писателей, композиторов, разрабатывающие варианты сюжетов, мелодий и т.п. Не перепечатывать рукописи, а передавать на матрице в машины лазерного набора. Господи, когда ж умирать-то?

14.
Каждая теория, пытающаяся объяснить человека, хватается за какую-то часть его образа, как за самое существенное, на которое накручивается всё остальное: вот так, мол, устроен человек, вот что он такое. Спор за приоритет между теориями напоминает базарную толчею. Человек – многогранник, а теория может увидеть только одну (ну, две) грань, в которую она входит как в картину, не доходя до её истоков. Если же все теории вдруг увидеть разом, то человек может представиться не в виде многогранника, а в виде произвольно пересекающихся плоскостей, что за ними не увидишь ничего очевидного. Религия всё-таки больше стремилась к сути, её плоскости интересовали постольку-поскольку. Но и без этих плоскостей суть сама по себе может ускользнуть.
Душа болит, хотя в ней нет никаких нервов. Нервы болят, словно дают знать, как по их путанице добраться до души. Болят – как горят путеводные нити. На самом деле это то же, что и плоскости, к душе это не имеет никакого отношения.

15.
Парфенон или храм Покрова на Нерли – скол идеального камня, и в этом их цельность. Это – как красота, предоставленная самой себе во мраке абсолюта, а в абсолюте выжидающая толику света. Противоречие. Как только красота впадает в абсолют, она уничтожается, так как перестаёт быть явленной. А он бы хотел быть прекрасным и невидимым одновременно.

16.
Некоторые люди (особенно старики) живут в новых временах, как будто не замечая их. Они продолжают жить в своём времени, как будто затащив его в эти другие времена. Своё время, ими обжитое, они берегут от внешних вторжений. Но не пассивно берегут – они не прочь "произвести экспансию" в чужое время. Поэтому каким бы ни было новое время, оно их никогда не будет устраивать. Они – как туман от небесной реки.

17.
Должен ли быть благодарен человек, что живёт он невечно? Ведь в этом – залог богатства и разнообразия жизни. Не чувствовать жертвы, а благодарность...

18.

1. иголка – нитка – ткань – одежда –
2. одежда – иголка –
3. сосна

19.
Диалектика: не пессимизм, не оптимизм, а нечто, превышающее и то, и другое.

20.
В чём смысл несовершенства? Ну, совершенства – понятно. Это с точки зрения несовершенства. А в чём смысл несовершенства? Ведь не с точки же зрения совершенства.

21.
Три измерения времени и три – пространства – триединство – форма обозначения человеком мира и себя в мире. Это ещё вопрос: просто ли это обозначение, то есть называние, то есть принятие условностей, или это что-то большее. Допустим, собаке наплевать на все эти измерения и сколько их там – она просто существует и всё тут, а сколько их на самом деле – в человеческом разумении может, не быть той разрешающей способности, как у киноплёнки светочувствительности. Может, человеку достаточно и того, что он способен различить, хотя... О.Конт ведь ставил крест на возможности химического анализа звёзд, а через год был изобретён спектроскоп. Изменение разрешающей способности – это сила, способная привести к изменению всей картины мира. А это может привести к потере стационарности мира. Мироздание по Аристотелю просуществовало две тысячи лет, по Ньютону – двести лет, по Эйнштейну – устаревает на глазах. Качественное состояние парадигмы стало движущимся. Всякий, кто хочет видеть себя со стороны, ищет прежде всего зеркало. Вот это стремление – отразиться, найти зеркало – и есть движущее стремление парадигмы. Движение её в прошлом было малозаметным и не столь заметным, как теперь. То есть, если что и остаётся "стационарным", так это стремление понять себя и мир. И что такое мир в смысле сторонности, отторгнутости, абстрагированности от человека? Если сознание способно абстрагироваться от своего "я", и это "я" может находиться в любой точке пространства тела, то почему бы этому "я" не обнаружиться тогда, когда пространство тела испытывается болью или чем-то противоположным, но и когда этому испытанию подвергается пространство, как будто с телом не связанное? Так оно и происходит в том случае, когда "я" способно отождествиться с другим человеком (материнство, любовь, сострадание) или территорией (Родина, край, земля). Это ведь тоже картина мира, и достаточно стационарная. Но грозит ли этой картине движение парадигмы, то есть теряют ли смысл те ценности, которые выношены вековечным опытом? Нет, ведь эти все ценности вызваны желанием отразиться, понять себя, осознать свою форму. И, стало быть, такая стационарность не вызывает сомнений. Она лишь подвергается испытанию со стороны изменчивости парадигм. Что-то, конечно, меняется и в этой картине в той степени, насколько она зависима от этнической установки. Но неизменно одно: зависимость меры отождествления "я" с чем-либо, что не входит в зону твоих биологических, социальных, духовных и прочих интересов с этой парадигмой, которую извечно называли нравственным законом. Кьеркегор: "Если этическое есть высшее, то Авраам погиб". Сосредоточение "я" в Боге таково, что "я" растворяется, лишается личностного начала, самосознание замещается другим, "парадигматическим" сознанием, близким, может быть, к коллективной норме, хотя коллективная норма это не только не нравственный закон, но даже и нерелигиозное сознание. При этом твоё "я" принимает эту норму путём внушения, воспитания (внушаемость возможна до такой степени, что "я" и не мыслит другого самосознания) за свою собственную.
Итак, три измерения времени и три же – пространства. Формы обозначения человека в мире и себя в мире, то есть субъекта, объекта и фона. Фон - это "man", "всемство", "on", то есть всё безличное.
Настоящее время потому и кажется фикцией, что оно переживается, а не осознаётся, как и само "я" в момент действия – иначе феномен раздвоения личности, вообще рассогласованности. Прошлое и будущее, даже твои собственные, – это уже объекты, нечто осознаваемое и, если переживаемое, то абстрактно, "эстетически", и "я" переживаемое всё-таки туда не внедряется.
То же и в пространственных отношениях: "я" – это точка, не имеющая измерения. Отход "я" вовне (самоотстранение), объективирование порождает движение – линию, движение линии – плоскость, движение плоскости – объём. Это уже объекты. То же и в обратном порядке: но всегда пространственное "развоплощение" натолкнётся на неделимое "я", точку, способную отождествиться с объектом любого пространственного (временного) порядка. Потому что в этом-то и различие "я" осознаваемого от "я" переживаемого. Одно не может перейти в другое (вытеснить, заменить, заместить, как не может символ заменить образ). Весь остальной мир – мера фона, третья мера. Если верить утвердившемуся мнению, что человек изначально (как вообще человек, так и каждый индивид) не выделяет себя из окружающего его мира, и что развитие в нём способности различать глубину пространства (и мерность его) происходит постепенно, то три измерения пространства и три измерения времени объяснимы как ступени развития самосознания.

22.
Увидеть себя со стороны – значит умереть. Почему? (Или смерти коснуться и глаз не закрыть, или встать в стороне – на себя посмотреть) – крайняя степень отстранённости от самого себя? Перемещение своего "я" как можно дальше от самого себя? Это как если тебя однажды укусила бы собака, а ты после этого боишься всех собак, как будто собака, тебя укусившая, вобрала в себя всё собачье отродье: испуг, страх по отношению к данной собаке сам воплотился в образ собаки, и вообще всякий страх теперь может казаться чем-то связанным с собакой. Опоздать на поезд или потерять близкого человека, к примеру. Всюду может вмешаться собака.
Увидеть себя со стороны можно и в зеркале. Но там – призрачный твой двойник. Даже если ты поменяешься местами со своим отражением – это будет всего лишь подмена одного другим. А здесь – освобождение от самого себя. Выпрастывание плоти. Что-то похожее происходит во времени. Увидеть, встретить себя во времени – ушедшем, покинутом тобой – это и значит умереть здесь. Но какая сила может заставить тебя сделать это? И что это, если не совесть? И не это ли тянет убийцу (если только тянет) к месту преступления?
А если всё же взгляд на себя происходит не во времени, а одномоментно? Значит, он – из вечности, из мгновения, не способного к воскресению. Не такова ли вообще вечность?
Хм, укус собаки и вдруг – вечность.
В этой встрече во времени, то есть во встрече с самим собой, участвуют "я" переживаемое и "я" осознаваемое. Это то же, что и увидеть себя со стороны, но... Для "я" переживаемого нет ни прошлого, ни будущего, а для "я" осознаваемого они есть, но как объекты, впрочем, как и настоящее тоже. Аврелий, Шопенгауэр, когда говорят об отсутствии прошлого и будущего и о присутствии только настоящего, это "я" только и имеют в виду. Нельзя одновременно рубить дрова и наблюдать за этим, это может плохо кончиться. Но есть много действий, когда такое возможно, если это безопасно. Опасность только в том, что попытки видеть себя со стороны могут привести к раздвоенности (шизофрении), и ещё это опасно тем, что это может стать повседневным.
Увидеть себя со стороны – такое может только Бог. Для того и тварь придумана. Нет. Не то. Увидеть себя со стороны: перекрестить себя левой рукой, как будто чужого человека перекрестить. Но кто он, другой? Никто тебя видеть не может – ты вне, ты ушёл, тебя нет, там пусто. Бог? Но увидеть себя таким взглядом – всё равно, что видеть Его. Невозможно. Смерть. Ты – мёртвая статуя самого себя. Слепая, как и всякий истукан. Матрица без материала, из которого она могла бы что-либо тиражировать.

23.
Язык искусства отличается от языка обыденного совсем простыми категориями. Только во все времена эти понятия пытались либо сблизить, либо вообще соединить, либо чуть ли не поменять местами, или же вообще отменить, оставив только то, что свойственно обыденному языку. На самом деле это разные вещи, каждая, отвечающая своим законам. Если для обыденного языка несомненно, что всё познаётся в сравнении, то для языка искусства свойственен другой закон: всё познаётся в отрицании сравнения. Потому что каждое произведение искусства как бы отрицает своё окружение в качестве элемента сравнительного ряда. Всё очень просто: каждый предмет в обыденном языке примыкает к другому предмету путём каких-то признаков, в которых выявляется его особость (вот эта вещь – сама по себе, а та, другая, становится её фоном), вместе они составляют единую цепь. То, что присуще каждому предмету сверх того, неизбежно отбрасывается. А в языке искусства важно сохранение того, что этой цепью отбрасывается. Ничего особенного в языке искусства нет – он не является языком для немногих, более того, он – свойство каждого сознания.
Примеры: 1. Континуальные метонимические ассоциации в индивидуальном сознании: стихийное припоминание, свободное плавание в образах при необязательном "бесцельном" размышлении о всякой всячине, что как попало приходит в голову: видишь старушку в платке с восточным узором – Восток –география – карта – школы – учитель безрукий и т.д., – всё может вернуться к какой-нибудь сильной отправной точке: опять школа – мать – дом – скворечник (плюс-минус бесконечность). 2. Континуально-метонимическое течение разговора, беседы, темы сцепляются лишь ассоциативно. 3. Модели континуальных образов (черт, почерков, характерных мет): музыкальный отрывок, чей? Моцарт? Объяснить, то есть вывести в абсолютно дискретный план невозможно. Но это и неважно, важно, что такая "модель Моцарта" существует в сознании ("модель" здесь – образный строй, строй музыкальных образов). Иной раз можно и ошибиться, если какая-либо "модель" покажется чем-то сходной с другой "моделью" другого художника. невозможно по описанию представить картину какого-либо художника, если не пытаться вызвать в сознании некую подобную, уже существующую "модель". Насколько невозможен перевод с языка искусства на язык обыденный и наоборот показывают муки переводчиков, которым приходится переводить не просто с иностранного языка на родной (это могла бы сделать и словарная машина), а пытаться средствами своего обыденного языка выразить язык искусства подлинника. Парадокс? Просто язык искусства использует обыденный язык как то, что может материализовать произведение. Подобно тому, как в картине главным являются не краски, а образы. Хотя ни один художник ещё не отказывался от хороших красок. То же и с теми, кто пользуется словесным материалом.

24.
История с молнией: она буквально вынула из огромной ели узкий брусок – от вершины до низа, – который, конечно, рассыпался при вынимании. Обломки – рейки и дранки разной длины – валялись в траве на расстоянии до десяти и более шагов. Что-то произошло такое - и при этом не хватило всё-таки силы, чтобы вывернуть его наизнанку. Живо ли оно до сих пор? Уже больше года прошло...

25.
Сквозь этот воздух смотрит на нас Бог. Так кованая роза, остывая, выносит цвет за скобки образа.

26.
Ночной листопад – нечто запретное: цвет (ржавь) не виден, и падение листьев тоже, но есть шорох, он заставляет видеть даже то, чего не видно. Себя ли я вижу или только своё отражение? Мир перестаёт двоиться, если шорох значит только шорох и ничего больше. Так, обломки эллинских статуй перестают быть самодостаточными, если перестают самодостраиваться. А если и достраиваются, то во что-то более сложное, поскольку и сама статуя – фрагмент в таком случае.
Дверь выводит в одно и то же место, местность всегда та же. Но вот она повисает над бездной – местности нет или она неузнаваема. Бездна пронизывает и то, что за другой стороной двери. Противопоставление изнутри-извне разрушено и теряет смысл, но не навсегда, потому что бездна локальна, потому что она тоже всего лишь фрагмент. Фрагмент ностальгии.

27.
Заполненное пустотой антизеркало. То есть зеркало, позволяющее тебе забыть о себе. Забыть – не видеть. Это – не материя, это – свойство совсем другого. А вечность – это миг, негодный (недостойный) к воскресению. Простодушный, как эта осень, что ли.

28.
Те, что безмолвно шумят и стоят неподвижно, те, что подобны деревьям, но это совсем не они.

29.
Жёлтая дорога: вытаявшая из-под снега пшеница, рассыпанная в страду по дороге. На смертном одре. Аще не умерет?

30.
Аналогии: самолётик расцветает не в небе, а в скорости. Если плоть то же, что и смысл, то плоть его – скорость. Вода без русла – безымянна, русло для неё – как имя. Океан зреет с кристаллическим размахом снежинки.