23 ноября 2011 | Просмотров: 2829 |

Театр и текст

Александр Уланов

Театр театрален.
Не искусственность (все искусство искусственно), но преувеличение и подчеркивание.
По тексту можно двигаться в любом направлении. Десятая строка стихотворения поясняет вторую. Кто не перелистывал страниц вперед и не читал книг с конца? Текст – ткань, сплетение, кто укажет начало ткани? Причем читающий распоряжается временем сам, выбирая, где остановиться и насколько вернуться назад.
Театр – диктатор, он не дает зрителю передышки, не разрешает ему шага в сторону или назад. А события неизбежно могут происходить лишь одно за другим. Театр последователен.
Время чтения текста – это вовсе не только время, проведенное за книгой. Любое чтение перекрещивается с поедаемым за книгой бисквитом, с мокрым снегом за окном – они тоже читают. С чтением другого текста. С любым другим действием, совершаемым, пока отложенная книга лежит с аккуратной закладкой на полке или в пыли под кроватью. Есть скорее не время чтения текста, а время жизни с ним.
Время спектакля огорожено и поднято на пьедестал. Театрально. Но почему бы тогда не устроить в этом времени праздник – ведь время праздника так же выделено и поднято?
Спектакль – стальная поденка. Он эфемерен, исчезая с закрытием занавеса. Он наделен необыкновенной по нынешним временам жесткостью, раз навсегда зафиксировав, отрепетировав одно прочтение. И это прочтение обязано быть неожиданным для зрителя. Иначе – зачем играть спектакль, если он уже сыгран в книге? Театр обречен на неожиданность (но это же требуется и от текста).
Может быть, один из путей театра к многозначности – импровизация, спектакль, протекающий каждый раз по-разному, заранее не известным путем. На который, однако, накладываются все прежние варианты спектакля – прежние опыты существования ряда людей в этом пространстве. Любое чтение текста вслух – его интерпретация, причем единственная, так как слово произносится лишь однажды. Актер настаивает на этой интерпретации, расцвечивая ее. Читающий в молчании балансирует между множеством теней разной плотности. У читателя не один текст, а сто, у актера остаются преимущества неожиданности и музыки голоса. Говорят, сейчас некоторые поэты театрализуют свои стихи. Знали бы они, на что идут, передоверяя свой голос другим. И зачем его передоверять – если можно отпустить его жить отдельно? Почему голос всегда должен быть чьим-то? Только в театре – если есть слова, то их обязательно кто-то должен произносить.
Театр развернут наружу, существует для зрителя. Между тем в тексте сейчас все более важны механизмы автокоммуникации, воздействия текста на пишущего. Может быть, в театре этому могли бы соответствовать, во-первых, игра актера не для зрителей, а для себя. То есть проживание актером некоторых состояний, важных для него – а зрители просто наблюдают этот процесс. И во-вторых, театр, в котором нет зрителей, есть участники действия, которое может коснуться кого-то более, кого-то менее, но могущее коснуться каждого в любой момент.
Театр – как физически существующее – всегда перед опасностью оплотнения. Например, Л.С.Рубинштейн обращается с речевыми практиками как режиссер. Но он именно "как режиссер", а не режиссер. Его фразы настолько успешно создают произносящего их персонажа и ситуацию, где эти фразы произносятся, что физическая реализация этих фраз выглядит как реализация метафоры. Девушка, чьи губы как рубины, прекрасна, с каменной гостьей, чьи губы из рубина, вряд ли кто захочет целоваться. Существуют ли вообще тексты Рубинштейна вне его берегущего и мягкого голоса? Его театр воздушен. Всякое воплощение мечты несовершенно.
Но театр нагляден – и, может быть, иногда это ликбез, средство адаптации, разыгрывания в лицах, как читают диалог на уроке чужого языка, вживаясь в него. После леса будут отброшены.
Театр – не текст, и текст – не театр. Но любая оригинальность подчеркнута и выделена – театральна. Любая оригинальность – игра и праздник. (Не потому ли столь оригинальны некоторые люди театра?) Вот почему текст, если он не хочет быть искусством выживания с температурой 36,6 вглядывается в театр. А театр, если он не хочет быть однозначным повествованием в раскрашенных картинках, вглядывается в текст.