25 мая 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 600 |

«Эти предложения никогда не были правильными»

Вера Котелевская 

Подробнее об авторе


Рецензия на книгу:

Стивен Эллис. Делай так / Переводчик Гали-Дана Зингер.

Переводная серия "Free Poetry", 2020.- 98 с


Нам мало что (или ничего не) известно об англоязычном поэте Стивене Эллисе, чей сборник стихов «Do it like this» перевела живущая в Израиле Гали-Дана Зингер – поэт, переводчик, издатель и редактор, интересный фотограф (ее основные языки – русский, иврит, английский). В эпоху цифровой прозрачности так, памятуя лукавую цветаевскую фантазию, прокрасться, «обманом взять / выписаться из широт» – жест старомодный или, напротив, ультрасовременный. Впрочем, «не оставить [цифрового] следа» – может быть, лучший подарок читателю такого поэта. Ведь и книга его начинается жестом отказа от биографической, геополитической идентичности (кажется, лат. quorum было интерпретировано переводчицей как «форум», что-то пространственное, а не ментальное, может быть, по подобию того самого, римского, в котором можно затеряться, как в лесу или на шумной базарной площади). В крохотном – мифологизирующем – предисловии можно прочитать:


«Стивен Эллис родился и вырос в стране, однако не в “такой” стране, у которой есть границы, государственность и имя. Он вырос среди кворума лиственного леса вдоль длинной береговой линии открытого моря [He grew up in the quorum of a hardwood forest along the long shoreline of open sea]. Наблюдая свет сквозь тень, которую свет образует, он развил в себе восприимчивость к географии человеческого сердца…»


И внутри книги пульсирует мотив неопределенности говорящей-пишущей инстанции, того, кто стал «бесстрашным, а потом / безразличным к не- / знанию, кто я такой» (с. 63). «Прошлый опыт» – то, что выдумано и вынуждено «случиться» (с. 59). Ведь, в конце концов, человек, как и бог / богиня, «собран из слов» (с. 73):


Цельный образ того, кем являешься, лишь

прибор, изготовленный из пылкой

последовательности слогов, негибкий


и все же текучий, как текущие воды, для слеженья

за весом всего, к чему отсылает наше

повествование, местами поблекшее,


плохо помнящееся…


«Скорбеть» поэту можно разве что о том, что он «никогда не мог / быть достаточно двусмысленным / чтобы удовлетворить искусство» (курсив мой. – В. К.), что «мятеж» был недостаточно дерзким, а саморазрушение – не полным. Логос – то, что одновременно напоминает о целостности как телосе и истоке, будь то психологическое самособирание или космическая «всецелость» (ср. «The human need for ‘utterness’» / «Человеческая потребность во всецелости», с. 80–81), и о невозможности этой взыскуемой целокупности, о том, что тело словосмысла будет разорвано (как Орфея, одного из героев книги, разорвали менады), что бог – только «девушка», girlfriend (sic!) поэта, хрупкое и призрачное зеркало, в которое вглядывается ночью душа. Тут и там в книге рассеяны двойственные намеки о присутствии и утрате бога / богини / божественного. Читая, постоянно ощущаешь прозрачный оранжерейный купол – сад благоухает, цветы «выплескиваются» из «больших глиняных горшков (с. 79) и аура божественного разлита повсюду, с оглядкой на метафизическую первоцелостность мыслит и говорит поэт, но имя и смысл метафизического абсолюта всегда уже упущены, небо затянуто стеклом, речь всегда запаздывает, обрекая себя на распад: «…язык / следует по пути / непрестанного / раздирания себя на части», «строчки» созданы «из отсутствия и хаоса» (с. 59), «последовательность» возможна лишь как бесконечная последовательность возвращения к началу (сгоревшие руны соберутся из пепла, чтобы снова сгореть, плод вернется в семя: см. «Последовательность»). Божественное здесь открывается непременно в слове, но апофатически: можно лишь «записывать его отсутствие» (с. 7). Интуиции откровения, теофании недостаточно.

Опыт речи изнутри хаоса о хаосе должен повторяться непрерывно именно потому, что всякое высказывание осознается как очередная ложь («говорить – значит лгать», с. 81): «ясность видения того, как язык / подразумевавшегося тобой уничтожает себя» (с. 19). Для Стивена Эллиса важна «ясность видения» («the clarity of seeing»), «осознание» бездны незнания (с. 55):


Я никогда не мог

сказать, кто говорит, даже

если один из них – я.


Ср. также: «Невнятность речи [inarticulation] – его наркотик» (с. 37); «…Эти предложения / никогда не были правильными по прибытии / будучи правдивыми» (с. 49), «невозможно / обнаружить / точное имя / слова» (с. 59). Чем не романтический миф о невыразимом, об истине, которая, поднявшись из глубин на поверхность речи, уже искажена? Отсюда и частые у Эллиса мотивы пути, движения, перемещения, кочевья, миграции и его знаков (Смерть везет Орфея в автомобиле; далекие свистки поездов доносятся до слуха; какая-то затерявшаяся под небом палатка с костерком). В скудных деталях мира здесь постоянно проглядывают метафоры речи – мир оформлен синтаксически, в тесноте стихового ряда (цветы и люди в дверном проеме «ощущают свою / наполненность пунктуацией», с. 79).

И все-таки – «Делай так». Сизифов труд именования мира. Ясное осознание – не просто пребывание внутри – абсурда. Беккетовская апория о невозможности выражать и потребности в выражении. (Обращение лирического субъекта к себе «Просто молчи» – такое же лукавство, как и цветаевский миф о поэте, жаждущем забвения и исчезновения.) Продолжать говорить слова – единственный способ бытия в мире для поэта, образ которого из-под романтических и модернистских геологических пластов воскрешает Стивен Эллис. Темнота его речей, как бы рисующих призраки на стенах платоновой пещеры – не лексико-семантического свойства. Слова здесь просты и понятны, вокабуляр минимален. Интонация – спокойная, это взвешенные речи созерцателя. (Каким прекрасным аккордом завершается сборник – миниатюрами в прозе «Рига: утреннее окно»: аккуратным описанием, перечислением созерцаемого, проговариванием тщеты и все-таки красоты просыпающегося мира!). Затруднение восприятия возникает на уровне комбинаторики, взаимодействия грамматики и синтаксиса с конструкцией стиха. Это косноязычие логика, объясняющего устройство вещей, которые не даны сами по себе, но всегда – в рождающем ложь взаимодействии (с. 81).

Гали-Дана Зингер, пишущая стихи в манере, еще более «косноязычной», чем Стивен Эллис – постоянно играющая с морфемами, идиомами, синтаксисом, графикой стиха – как кажется, даже затемнила смысл иных выражений, где-то предложив кальки с английского (вроде «объяснение со словами», «завести личную любовь», «часто оживленней отдохнув» и т. п.) или архаизм («Вода нежно испаряется / с пост-плювиальных листьев» / «Water mists softly / from post-rain leaves»). Однако таких мест немного и Эллису удалось избежать судьбы «русского» Целана, чьи и без того герметичные стихи в толкованиях иных наших поэтов потемнели до неузнаваемости. Соединение спокойной интонации с ясностью зрения, ощупывающего смутные очертания предметов и смыслов – то, что свойственно поэтике и Зингер, и Эллиса, и их  сотрудничество видится крайне удачным. Эта книга напоминает нам о том, что говорить о необустроенности человека в мире, не перестающего тем не менее удивляться красоте  беспорядка, можно, используя какую-то сотню слов, если только научишься складывать их в таком же сложном порядке, в каком сотворен мир.