16 марта 2021 | Цирк "Олимп"+TV №35 (68), 2021 | Просмотров: 1085 |
Шестистишием можно охватить всё
Дарья Суховей о личном самоустранении, ушедших классиках петербургской литературы, главном поэтическом кейсе-2020 и мире в шесть строк
С Дарьей Суховей беседует Владимир Коркунов
Антураж, свет, фото Юлии Усыскиной-Суховей, февраль 2021
В минувшем году Дарьи Суховей стало меньше в литературном поле. «25 на 75 по отношению к жизни», — говорит она сама. Для кого-то это несчастье, а для неё, скорее, — освобождение.
При этом Дарья в курсе событий в сообществе, изредка её можно встретить на офлайн- и онлайн-площадках. Вот мы и говорили о жизни и литературе, правда, в обратной пропорции — просто наше интервью попало в её 25%. Мне кажется, нам удалось совместить глубину (в первую очередь, в вопросах об ушедших классиках петербургской литературы и кейсе, связанном со стихотворением Галины Рымбу «Моя вагина») с чем-то уютным, домашним, когда Дарья рассказывала о семье, раннем увлечении Цветаевой, а особенно, в самом конце, — о чёрно-белой кошке по имени Поэзия.
«Я хочу остаться только автором шестистиший», — делится она. Но я понимаю, что это практически невозможно, что среда не отпускает, что рецензии, выступления, дискуссии — это навсегда. И даже это интервью — тому подтверждение.
— Дарья, наше интервью проходит в дни новогодних праздников, а потому первый вопрос о вашем 2020 годе. Каким он выдался для вас в литературном плане — имею в виду и личное участие в литературной жизни, и прочитанные тексты/книги?
— К счастью, мне удалось почти полностью самоустраниться из литературного поля, так как нахождение в нём для меня никогда не являлось самоцелью. Мест работы у меня всегда было несколько — волка ноги кормят, и в конце 2019 года на меня случайно упал достаточно крупный проект (редактирование очень объёмного исторического труда), поэтому даже до объявления карантина я смогла появиться примерно на половине литературных вечеров из тех, что планировала. А с объявлением ограничительных мер времени стало ещё меньше: с одной из работ сократили не меня, поэтому мне пришлось ежедневно дежурить из дома и делать срочное. К тому же первые полгода 2020-го у меня не было технической возможности «зумиться», вис комп, так что это тоже каким-то образом проскочило мимо.
Ну и чтоб довести всю эту ситуацию до логического предела, я перестала постить в фейсбуке новые стихи с конца марта 2020 года. Это, в отличие от вынужденного закрытия СПбЛитГида на несколько месяцев, было моим добровольным желанием — проверка на прочность, как поэту жить без читателя (опыт долгого невыхода из дома, необщения у меня есть, и этот тип одиночества и самодисциплины я переношу достаточно легко, а вот без читателей — оказалось непросто). С января 2021 года я публикую шестистишия 2020-го в хронологически обратном порядке.
По осени, когда многое снова открыли, я поняла, что не тяну всё сразу, и ушла из редсовета «Артикуляции». Как мне кажется, это та шахматная фигура, которой можно было пожертвовать: на другой чаше весов стояло существование СПбЛитГида, который я веду уже более 20 лет, и мне видится, что объективный инфопроект ценнее субъективного взгляда редактора поэтического раздела в журнале. А жизнь человека линейна: за днём приходит вечер, за вечером — ночь, за воскресеньем — понедельник, и ничего ты с этим не сделаешь. Пока делаешь одно, замирает другое.
— Как сильно на вас повлияла пандемия в человеческом и литературном полях?
— Весь жёсткий карантин я ездила на велосипеде на работу (пуловую) и в супермаркет, в целом образ жизни не сильно поменялся. Читать я стала меньше, что жаль: есть вещи, которые прочесть необходимо, в каком бы возрасте ты ни был, но всегда возникают некоторые проблемы с самоорганизацией. При этом каждое событие было событием, обрастало каким-то эмоционально свежим флёром. Онлайн посетила только спектакль «Алиса» — БДТшный гротеск по мотивам кэрролловской сказки с Алисой Фрейндлих в главной роли, и то в силу того, что билеты на этот спектакль очно было не раздобыть.
«Каталог случайных записей»
в клубе «Авторник» (куратор Дмитрий Кузьмин.
Москва, Библиотека в Новодевичьем проезде, 2001 г.
Фото Владимира Строчкова
В то же время в ушедшем году было несколько хороших событий: поездка в Каунас на новогодье, когда ничего ещё не предвещало последующего сошествия мира с ума, апрельское раздвижение всех дел с целью написания статьи о стихотворении Генриха Сапгира «Бутырская тюрьма в мороз» (выйдет в этом году), октябрьская одинокая микроэкспедиция вдоль одного из ручьёв на Карельском перешейке, в низовьях которого в примерно пушкинское время был медеплавильный завод (и вообще возможность обратить внимание на микроисторию мест, где я живу, используя финские и новопоявившиеся источники, прямо с дачи, где заметно за последние годы улучшилось качество интернета), и несколько филологических зум-конференций и семинаров в конце года.
Ах да, ещё зум-фестиваль «Поэзия без границ» с участием русских, латвийских и китайских поэтов в декабре.
— Насколько этот формат удачен, на ваш взгляд? И станут ли встречи онлайн в будущем преобладать над офлайн-вечерами?
— В плане научного общения зум несомненно удачный формат, когда исследователи находятся в разных точках земного шара и вживую обмениваются мнениями. Меня пригласили гостем слушать лекции филологов в рамках семинара Трирского университета, кроме того, я вдумчиво слушала конференцию по языковому субстандарту, организованную «Вышкой». Дело в том, что в 1994 году, поступая на филологический факультет, я мечтала заниматься или дневниками Цветаевой, которые откроют для исследователей в 2000 году (и задолго до этой даты убедилась, что мне это не очень интересно), или русским матом (хорошо, сленгом, хорошо, словами, имеющими какую-то необычную энергию). И вот через 20+ лет я вижу (из дома, никуда ни ехать, ни идти не надо!) большую конференцию с участием ведущих лингвистов, где проблематика русского языкового и речевого субстандарта, сниженная лексика разных типов — по сути, действительно самая энергейная зона языка — оказывается в центре взвешенного исследовательского внимания. Теперь вот жду коллективную монографию, хочу почитать.
Что до зум-литературной жизни, то, полагаю, смешанный формат будет преобладать: до всяких карантинов был цикл вечеров «Спасибо скайпу!» в Москве, были включения участников различных событий, оказавшихся не в месте проведения события. Есть проседание доходов, есть, увы, закрытые границы, так что вернуться полностью в очный формат получится не сразу. В выигрыше от этого формата оказываются нестоличные жители, они могут запросто подключиться, послушать и задать вопросы.
— В питерском «Порядке слов» офлайн успешно объединили с онлайном, правда, в зал пускают всего по несколько человек. На какие мероприятия вам удавалось выбираться в прошлом году?
— После открытия он/офлайн лектория я была на двух событиях: презентации книги прозы Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь» и презентации первой книги Павла Заруцкого, автора, работающего в контексте неоавангардных визуальных поисков, специалиста по новогреческой литературе. А онлайн — пожалуй что, тоже на двух: презентации книги Еганы Джаббаровой и представлении книжной серии «всегоничего», придуманной Андреем Черкасовым для издания разного толка миниатюр.
— Если посмотреть на баланс вашей жизни — насколько много в ней литературы и всего остального?
— Литературы / литературной жизни сейчас не очень много, когда-то было 50/50, сейчас, скорее, на литературу уходит четверть времени, хотелось бы остаться только автором шестистиший, то есть стремлюсь к 90/10 (да, это усталость от Литгида, тут-то я и вспомнила, что он обязателен).
Но продолжаю работать обозревателем в книжной хронике журнала «Воздух», считая, что, во-первых, литературная критика — это важная часть литературной жизни (мало, кстати, связанная с вопросами выгоды и символического капитала, а больше — с осмыслением работы того или иного автора в современной разнонаправленной эстетической ситуации), а во-вторых, я против тех раздоров и скандалов, которые последнее время окружают данный сегмент литературного поля, и считаю, что протестовать можно только работая — формально под началом Кирилла Корчагина (чей эксодус из разных мест я категорически не приветствую: даже осуждённые за доказанные преступления имеют право трудиться!), фактически — под началом Дмитрия Кузьмина.
— 2020-й год называют годом потерь, и действительно, список ушедших велик. Одним из них был петербургский поэт и издатель Владимир Эрль. Насколько близко вы были знакомы? Каким он вам запомнился?
— Знакомы мы, разумеется, были. Даже интервью у него я брала лет 10 назад, но это просто маленький эпизод жизни. Не знаю, уместно ли формулировать так, но Эрль — человек молодости: ещё в старшей школе через дружеский круг он оказался в малосадовской компании, интуитивно впитал и претворил авангард, написал некоторое количество хеленукт-(нелепист)-ских текстов и далее стал выдающимся текстологом, формально не имея специального образования.
— А ушедший годом раньше Виктор Соснора (я, готовясь к интервью, пересматривал фото Николая Симоновского с его презентации, где были и вы) — насколько много он значил для города?
— Соснора был в составе воздуха — автор, читаемый мной в 90-е, со своим волшебным синтаксисом, словарём и мифопоэтикой, которые суть проявления целостного авторского мира, в котором узнаваем и пейзаж, и темперамент автора. Думаю, что на меня он повлиял меньше, чем на других петербургских поэтов и писателей: есть авторы, в практике которых он оставил более серьёзный след. Важно то, что я общалась с ним уже в поздние годы, когда всё основное им было уже написано, а поэты более старших поколений отразили в себе более яркую вспышку его необычайнейшей во всех отношениях личности.
— Наконец, Михаил Яснов, ушедший совсем недавно…
— Для меня это самая существенная потеря в этом году. Михаил Яснов умер в прошлом октябре, внезапно, от сердца, чуть-чуть не дожив до своего 75-летия в этом январе. Человек поразительного оптимизма и активности, и нет, не часть «второй культуры», а «одинокобредущий», представитель соседнего цеха, иронично-горький взрослый поэт и умно-весёлый поэт для детей, переводчик с французского, оказал на меня, на мои жизненные принципы и отношение к слову, влияние в юности — в подростковом возрасте, и, право же, не встреть я его тогда — стала бы, возможно, совсем другим человеком.
— Раз мы коснулись тех авторов, которые оказали на вас влияние, давайте вернёмся ещё дальше в прошлое — к истокам. Вы росли в литературной семье?
— Не знаю, можно ли считать литературной семью, где бабушка — учитель-словесник, запрещавшая мне читать Достоевского и фантастику, а мама — инженер-программист на больших машинах (машинный зал был с несколько спортзалов, холодный, а по возможностям — процент чипа современного смартфона), мечтавшая стать переводчиком и интересовавшаяся, по большому счёту, этим сегментом литературы (мне перевод как таковой был скучноват). В то же время, про человека моего поколения подразумевается, что его старшие родственники или ближний круг как-то могли быть связаны с союзом писателей или внятными неофициальными литературными компаниями. Мои — нет, не связаны. И я лет с 14 живу в режиме «всё сама».
— А что читали в детстве? И через какие увлечения прошли?
— Вопрос про чтение мне не очень интересен, потому что, как мне кажется, он не особо релевантен для дальнейшей жизни (кажется, я только сейчас распоняла, что я человек действия, и немного раньше, но тоже недавно: что поэт — рабочая профессия). А вот про увлечения до поэзии в двух словах так: в самом детстве записалась в театральную студию, имея целью не командную работу, а научиться балансировать на стуле, стоя одной ногой на спинке, а другой на краю сидения. Не научилась, покинула. В 11 лет (это 1988-й, пик моды, никак не отражённой местной историографией, в отличие от Прибалтики, где эта эпоха зафиксирована примерно в каждом втором провинциальном музее) записалась в веломобильный кружок, располагавшийся в подвале ДК Газа, подшефного Кировскому заводу. Там были списанные станки (например, токарный), куча инструментов и разные инженерные идеи, всё замазученное, и всё равно не хватало деталей, чтоб воплотить идеи. Ну тоже, в общем, недолго там пробыла. Потом занималась конным спортом года два, до первой травмы, и эпизодически — до 21 года, когда непервая травма сильно возвлияла на качество жизни. Сейчас здоровье такое, что подходить к лошади не с целью дать морковку, по сути, нельзя. Жалко ли? Нет, не жалко — потому что это опыт, который даёт понимание и помогает осознавать приоритеты в жизни.
— А как начали писать стихи? Первое стихотворение вспомните?
— Первое плохое начиналось так: «Тёмный вечер. / Окраина города. / Воздух тёмен, прозрачен и тих. / Лишь сейчас, / под настольною лампою, / я сижу и пишу свой дневник…», — это лет в 8, причём я его теряла и восстановила по памяти совершенно другим, у мамы где-то сохранились оба. А первое, за которое не стыдно, написано лет в 14, называется «Толпа», и вот оно полностью: «Здесь никогда нельзя остановиться, / Но и отсюда некуда идти нам. / Мы смотрим в лица. Спины тоже лица. / Мы смотрим в лица уходящим спинам».
А дальше было несколько перепутий: лет в 15–16 я решила для себя, что хорошим текстом может быть только такой, который нельзя спеть. Потом пыталась писать книгами (тоже толком не получившаяся история, я всё-таки поэт текста, а не общности, хотя вершина этого айсберга составилась в книгу психогеографических текстов «Балтийское море»). А после смерти поэта Алексея Колчева в 2014 году я немножко «поболталась в проруби» (книга «Малый свет» тому свидетельством) и вышла на шестистишия — более-менее универсалию, впитавшую в себя и мою установку на неоавангардное письмо, и мои примитивистски-математические наклонности, и реакцию (даже скорее реакционерство) на общее состояние поэзии сейчас, то есть на её тяготение к социальному письму, лишённому эстетических финтов, к «письму идеями», которое меня не очень устраивало в целом, даже когда я вроде бы находилась в границах этого письма.
В поселении Бернкастель на Мозеле
(одна улица, одна площадь с кабаками и средневековый замок).
Велосипед арендован в соседней деревеньке Куз
в помещении бывшей почтовой станции,
невзирая на незнание языка.
Германия, 2010 г. Фото Дмитрия Кузьмина
— Ваша кандидатская была посвящена графике современной русской поэзии (и это само по себе намекает на авангард), но интереснее, как вы пришли к поэтическому авангарду, когда он поселился у вас в сердце?
— В кандидатской диссертации авангард — всё же сопоставительно-исторический материал, в большей степени меня интересовали частные моменты авторской выразительности, реализуемые на графическом уровне, у современных поэтов (= 15–12 лет назад, когда писалась диссертация). По прошествии времени мы видим элементы пара- и супраграфемики или контаминирующую языковую игру в подавляющем большинстве уличных вывесок и не усматриваем специфичности приёма внутри «тихой», «непедалируемой» авторской практики (да, почти у любого автора!). Поменялся мир.
Как я пришла к авангарду? Ну наверное, когда мне посоветовали почитать Аполлинера. Или когда я продиралась через 4-томник Маяковского 1930 года, бывший в домашней библиотеке. Хорошо, третий вариант ответа на вопрос: как такового укола/обморока/шока не было, было поступательное развитие. И тогда уж ещё один вариант: а точно ли я пришла к авангарду, а не обходила его все эти годы? То есть вот они были всякие манифесты, которые непоследовательно совпадали с реализацией в тексте, на практике, а вот она я, которая их, предположим, читает, более-менее в курсе, но не верит в это как в единственно возможную истину.
— Влияния Аркадия Драгомощенко вы избежали или всё же нет?
— Человечески — не избежала: в начале нулевых он посоветовал мне сделать тоньше вдвое разделительную ось в эскизе макета каталога «Фестиваля новых поэтов» (улыбается). Также он придумал, как рассказывают, журнал «Собака.ру», в котором я уже более года служу корректором (хотя с 1999 года, когда он был придуман и создан, и кадровый состав, и концепция журнала претерпели существенные изменения).
— Про Драгомощенко ещё один вопрос, если можно. Евгений Абдуллаев в одной из статей называет путь последователей Аркадия Драгомощенко путём в никуда. Ложное, на мой взгляд, утверждение, потому что всё зависит от того, кто идёт. А на ваш взгляд, куда вела поэзия АТД?
— Поэзия АТД вела в очень разные стороны, и углубление более младшими, чем я, авторами в одну из двух проблематик: метавысказывание и «социальное высказывание» — это узость прочтения.
Искренне надеюсь, что этот автор будет допрочтён и доисследован, но пока вижу обратное: московскую коллегу-лингвиста Ольгу Северскую, специалиста по метаметафористам и автора нескольких статей о поэтике АТД, не приглашают на околодрагомощенковские семинары, в которых участвуют по преимуществу философы, и соответственно, ставящиеся вопросы выходят за пределы филологической работы с текстом, а текст как филологический и как феноменологический объект рассматривается по-разному, и в выводах видны разные срезы. Надо отметить, что философы появились не просто так: при жизни АТД именно в их кругу варилось осмысление текстов поэта.
Будь моя воля, я пригнала бы лингвистов: и «частотников» (с интегральными исследованиями корпуса текстов), и «цветовиков» (поэтика цветообозначений в таком-то корпусе, очень расхожая филологическая задача для курсовой), и школьников-студентов с вообще мало чем замутнённым сознанием и возможностью спродуцировать новые идеи для исследования (кстати, по моим экземплярам книг Драгомощенко весь наш курс готовился к зачёту по новейшей литературе, это 1999 год и преподаватель Александр Родионович Петров, к сожалению, ныне покойный). И авось один из этих методов сработал бы именно в сторону перепонимания поэта.
При этом направление возможного перепонимания Драгомощенко мне трудно спрогнозировать, так как материал очень непростой. Кажущийся отказ от средств организации стиха на уровне техники стиха и языковой политики, установка на переводимость, постоянный контакт с современной американской культурой и раннее, детское взаимодействие с украинскими языком и культурой, которые и до сих пор — от пресловутого Гоголя по наши дни мнится продуктивной зоной выразительности для русской культуры. Но это всё внешние, затекстовые факторы, а как работает текст на их фоне, ещё необходимо доисследовать.
— Ещё один классик авангарда, представитель филологической школы Михаил Ерёмин. Называю его имя не просто так, потому что прослеживается очевидная связь. Ерёмин более полувека изучает возможности восьмистиший — у вас тоже выходила книга с восьмистишиями, а теперь вы вот уже более пяти лет занимаетесь шестистишиями, количество которых давно перевалило за тысячу. Вопроса тут два: что для вас значит пример Ерёмина и каков ваш предел в изучении шестистиший?
— Связь тем очевиднее, что мы с Михаилом Фёдоровичем сдружились в последние годы, и взаимоинтерес есть. Так как мы сдружились, я могу засвидетельствовать, что мы очень разнотемпераментные люди. Пример Ерёмина — это пример стоицизма и скромности, в том числе в выборе выразительных средств. Например, в его восьмистишиях всегда нормативный синтаксис, пусть вычурный и усложнённый, но обязательно линейный, и всегда присутствуют знаки препинания — в силу этого я поостереглась бы называть его классиком авангарда: словаря из агнонимов (а это не заумь, а существующие на периферии языка слова!) недостаточно, чтоб зваться авангардистом. И нормативный синтаксис и обязательные пунктуационные знаки — это более суровое и жёсткое ограничение, чем то, что я в шестистишиях временами стремлюсь писать с опорой на конкретную поэзию или на тексты с дополнительным кодированием (акро-, месо- и телестиховая организация, различные сдвигологические моменты, тексты без слов, визуализация стиха), а пунктуацию использую как дополнительный (и необязательный по умолчанию!) выразительный ряд. И, безусловно, ориентируюсь на концептуалистское понимание корпуса текстов.
Предела, как мне кажется, нет ни в случае Ерёмина, ни в моём. Бесконечность. Но траектории движения разные. Вот, к примеру, у Ерёмина и в ранних, и в поздних текстах есть такой приём, что эпиграфом берётся одно-два слова из общеизвестной цитаты, и вокруг этого выстраивается особая драматургия толкователя, свободная от опоры на остальное содержание этой цитаты, на значимость оставшихся слов и даже на целостный смысл претекста. И это — бережное отношение и к себе как к автору, и к первоисточнику.
— Понимаю, что шестистиший вы написали очень много, но, наверное, среди них есть и любимчики. Три любимых прочтёте?
— Их нет. На сегодня (18 января 2021) с 23 октября 2015 года написано 1616 текстов. В книгу «По существу», вышедшую в 2018 году, вошло 127. Когда я послала эту книгу другу своей юности (в конце 1990-х мы жили на одной станции метро и часто общались, но уже тогда были принципиально разными поэтами, пусть кому-то около 20, а кому-то около 40, исходные точки и цели у нас тогда были разные) Сергею Завьялову, он среагировал так, что в этой книге нет явной доминанты. Я вот подумала, что он прав, я для себя вижу, что нельзя написать что-то очень выдающееся так, чтоб остальное было фоном. И в итоге мне в каждый момент времени нравится разное из этого корпуса. А вот если я напишу в какой-то момент что-то такое, что перекроет все остальные опусы, или стану воспринимать, что в корпусе есть что-то, что мне стабильно нравится, значит шарик закатился в какую-то не ту ямку и надо срочно его извлекать и перетраекторировать.
— Ещё что интересно — пишете ли вы сейчас, пусть даже иногда, какие-то иные поэтические тексты, или сконцентрированы только на этой форме?
— Раз в год в среднем один текст. Чаще всего по заказу, как было для челябинского фестиваля «InВерсия» — сюжет с дописыванием руинированного чужого текста. Басню какую-то на спор написала. Поэму на документальном материале. Вообще, как мне кажется, шестистишием можно охватить или попытаться охватить всё: от таблицы Менделеева до бытовой истерики отчаяния, и если это не получается, значит это «ещё не получилось», а не «невозможно». Я долго писала вот этот текст:
.
перед премьерой смотрятся в зеркала
вуокса на лодке... || ...и горький вкус чая
граната шар ломкий... || ...и плутни китая
желанная ложа... || ...на поле они, добавляя
...александр и екатерина...
глядят друг другу в глаза
фев-20мар16 (182)
По сути дела, меня волновала не форма, а идея, которую я пыталась визуализировать: я представляла себе стенку между мужской и дамской комнатами в театре, по обеим сторонам которой висят зеркала, где люди одновременно прихорашиваются, чтобы произвести впечатление на окружающих, у каждого из них свой мир, но любовь, кроме последнего случая, ещё не вспыхнула — то есть это сюжет скорее для фильма, чем для поэтического текста.
И ещё дольше я делала переложение 12 псалма, где, собственно, в окончательной версии отразилось это долгое время.
.
всё лето шло псалмом номер двенадцать —
лицу вошло скрываться а тексту забываться:
и псевдоскорбь / и мнимый враг / и самообладать /
и свет оставленный мешают мёртво спать
но да не скажут «сдался» / «поколеблен»
пока могу воспеть про я возлюблен
9июн-2авг18, Псковская область – Трир, Рейнланд-Пфальц, Германия – СПб – Орехово-Северное (910, переложение 12 псалма, шестистрочного, с сохранением количества стихов и их содержания)
В этом, собственно, и есть моя отличающаяся от Ерёмина стратегия: он бережлив и осторожен, а я экспансивна и не знаю (знать не хочу!) границ. В добавление к перечислению технических параметров в ответе на один из предыдущих вопросов скажу, что мне не чужды такие вещи, как поэтика жестокого романса, анекдота, чужая речь (в том числе и нестихотворная, и составление текста из строк чужих стихотворений), и в моих текстах присутствует множество людей, которые зачастую мне несимпатичны: к примеру, полно обмана и жулья! И меркантильности. И конфликтов. И насилия, кстати.
Ещё одна тема, которая до крайности меня занимает, это проблема машинного порождения/восприятия текста и вообще проблема того, нужен ли сейчас автор-человек, и если нужен, то для чего? А ещё в какой-то момент я сформулировала для себя, что одна из тем моей шестистишной деятельности — степени двойки, и эта тема не менее важна, чем общепоэтические любовь или смерть, или даже балансирование между бытием и небытием, здравием и умопомрачением.
— Заканчивая очерчивать окружающую вас литературную палитру, спрошу о тех петербургских поэтах здесь и сейчас, которых вы особенно цените…
— Я не очень люблю замыкаться на Петербурге раз и составлять листы неймдропа два. Стараюсь не участвовать в опросах «назовите 10/100 лучших». И мне интересны поэты, которые меня удивляют. Абсолютно неважно, где они живут. Я не очень уютно чувствую себя в литературном Петербурге, так как по молодости мне тут не было ясно очерченного контекста, тех, с кем моглось бы развиваться бок о бок (при том, что я со всеми была знакома, осознавая, что мы делаем разные вещи). Относительно моего поколения есть старшие и младшие, а «нас» нет. Относительно моих эстетических ориентиров тоже есть условно околоавангардная часть тусовки, а есть околотрадиционная, и я как-то не вхожу ни в одну из крайних компаний. Сейчас практически исчезло очное общение, и поэтому я не слышу с некоторой регулярностью задаваемый вопрос: «Почему ты не пишешь в рифму?», да, его мне не хватает, он прямо-таки самый осмысленный (Смеётся). Но в любом случае поэтов, которые удивляют и которых поэтому приятно читать, не очень много.
— В некоторых ваших постах и личном общении я замечал вашу усталость от литпроцесса (может, ошибочно). Вот и из редакторского состава «Артикуляции» вы ушли? С чем это было связано?
— С «Артикуляцией» вышло так, что я почувствовала, что перестала справляться. Чужие стихи — такое дело, что надо абсолютно с пустой головой и чистым сердцем в них влезать, ничего моего собственного в этом чтении не должно быть. И у меня это получалось, когда я смотрела на поэтов в прицел куратора «Фестиваля новых поэтов», раз в год; впоследствии раз в два года, за 13 фестивалей «чпоков» практически не было. А когда что-то читаешь впервые, то вот эта редакторская ответственность высока. И я поняла, что заниматься примерно тем же с некоторой частотой, регулярностью — не совсем моё. Кроме этого, мне изначально не нравится идея, что в редсовете только женщины (и это неслучайно!), я ушла с мыслью, чтоб на моё место позвали какого-нибудь мужчину. Но пока — почти полгода прошло — мужчину не позвали (женщину, впрочем, тоже), на сайте висит моё имя, Анна Голубкова надеется, что я вернусь (и я надеюсь, что вы вернётесь. — В. К.), а ко мне иногда обращаются хорошие поэты, я их последнее время переадресовываю на соредактор_ок.
Про «Фестиваль новых поэтов», который был не назначен в карантинном 2020-м, честно говоря, тоже ничего предсказать не могу: вирус продолжает буйствовать, границы закрыты, административные запреты малопредсказуемы, вакцины недоисследованы. Мне это событие видится очным, каталог — бумажным, поэты — приезжающими лично, живыми и тёплыми, и ничего я с этим чувством поделать не могу. (*Примечание от 14 марта 2021 года: фестиваль заявлен на 15–16 мая, сейчас идёт приём заявок).
— А общая конфликтная среда в литературе вас не угнетает? Взять ситуацию со стихотворением Галины Рымбу «Моя вагина», в прошлом году ещё раз перекроившую литературное поле. Насколько тяжело человеку Дарье Суховей находиться в таком пространстве, где раз — и может загореться?
— Я стараюсь держаться вне конфликтного поля, так как куратор Литгида и фестивалей не должен что-то/кого-то отсекать из поля зрения по причине имеющегося конфликта. То, что литературная среда — это жизнь на вулкане, понятно и так: все люди обладают своими темпераментами, недостатками и так далее, а современная литература, это, как ни парадоксально, — живые люди.
Я просто смотрю на литературную среду не как на место сбора каких-то почестей («напечатали», «пригласили», «упомянули», «наградили») и ревностей по поводу несбора этих самых почестей («не позвали», «не заметили»), а как на обычное рабочее пространство, где, допустим, публикации не являются очевидным сертификатом того, что человек состоялся и этим можно гордиться, — они просто элемент рутины.
И разумеется, постоянно появляются какие-то темы, формирующие повестку инфополя в литературном мире. И ревность к тому, что тот или иной автор обратил на себя внимание. Что до Галины Рымбу, то внимание вполне заслуженное, а агрессивное непонимание вполне ожидаемое.
— А как профессионал, как вы оцените эту ситуацию? Что конкретно не понравилось «традиционалистам»? Всё же и у них — и не редко — встречаются весьма откровенные стихи.
— Я убеждена, что стихотворение Галины Рымбу — хорошее и эстетически выверенное. Оно ложится в правильную лингвистическую стратегию (я про неё скажу ниже), благодаря чему разговор о телесности и сексуальности выводится из плоскости пошлого и запретного, доднеже в русской культуре загнанного в потаённые, «заветные» зоны (так происходит не во всех мировых культурах!). Текст начинается с самого важного события для вагины — родов, и только ближе к завершению следует некая манифестарная часть политического толка (что тоже практически обязательная часть поэтики Рымбу), а большая часть текста — об отношениях женщины со своим телом сквозь событийный ряд жизни — про это, кажется, в русской традиции стихов не было. Хотя, может быть, я не в курсе абсолютно полного корпуса текстов о лесбийской любви — в этом специфическом литературном углу такое возможно. Но Галина Рымбу как автор существует совершенно не в этом углу — не там, где основной акцент делается на сексуальной проблематике.
Для меня лично как читателя эта коллизия не нова, так как эту тему (женское тело в контексте политики) открыли давно. В 2012 году в «Дружбе народов» (ха-ха-ха, прославившейся ныне тем, что завернула критикам заказанные итоги года с упоминанием текста «Моя вагина»!) было напечатано стихотворение Марыйки Мартысевич в переводе с белорусского Георгия Бартоша. Оно называлось «Роди президента». Оно, так же, как и стихотворение Галины Рымбу, реагирующее на ситуацию с преследованием художницы Юлии Цветковой, было поэтической акцией — акцией солидарности с белорусским поэтом Славомиром Адамовичем, написавшим стихотворение «Убей президента» и отсидевшим в белорусской тюрьме 10 месяцев за этот текст. В стихотворении «Роди президента» нет особой женской физиологии, самое «телесное» место — это финал текста: «Возле дома посадишь пионы, флоксы и мак / Он толкается ножкой — это хороший знак. / Чуешь — в чреве подрагивает плацента? / Роди президента», в остальном это просто текст про образ женщины, максималистский и ироничный.
Пока искала и перечитывала текст Мартысевич, вспомнила о песне Шнурова 2016 года, которая поётся от лица женщины: «И санкции отменят тут же, Магнитского все эти списки, / Придет тепло, исчезнет стужа, когда себе я вставлю сиськи». Шнуров мастерски работает со стереотипами, в данном случае с крупным стереотипом про то, что женщину не удовлетворяет её тело (форма/размер груди, да), в каковой стереотип вписано и несовершенство мира, и неудовлетворённость текущей политической повесткой.
И вот то, за счёт чего стихотворение Рымбу «выстреливает» и не даёт возможности сопротивления, это как раз порушение двух стереотипов: героиня удовлетворена своим телом, она дозволяет себе открыто проговаривать, что её тело со всеми его физиологическими проявлениями, изображаемыми в подробностях, — одна из граней её личности, имеющей свои дела, интересы и чаяния (в том числе не сексуальные), и, второй момент, — переименование. В середине текста вдруг раз и появляется менее тривиальное слово для обозначения сущности: «Наши вагины и вульвы называют кисками, / но у меня скорее не киска, а домашняя декоративная мышка, / маленькая, пушистая, беспокойная. // Она умрёт раньше времени? / Она умрёт в клетке?».
То есть замена пошлого именования «киска» (которое ещё и калька с английского, и эвфемизм, но главное в этом слове — всё же стереотипность) на «мышку» включает дополнительные контексты и ряды, вагина как бы перестаёт быть хищником, но при этом может быть орудием сопротивления. К тому же мышка чаще, чем киска, оказывается в клетке/ловушке и т. п. — да и другие риски её бытия тоже присутствуют.
При этом латинское медицинское слово в названии текста универсализирует его проблематику до наднациональной, выбывает текст из пространства русского языка в пространство любого другого языка с сопоставимой картиной мира.
А что до непонимальщиков и агрессивно настроенных людей что в литсообществе, что за его пределами, то они, скорее всего, не умеют прочитывать текст так, как он создан, не верят автору и авторскому миру, набавляя своё неумение читать стереотипами о том, что писать «об этом» и писать «таким образом» нельзя. (*Примечание от 14 марта 2021: цензура социальной сети «Фейсбук», где стихотворение появилось впервые, стёрла пост с текстом и обсуждением; текст был многажды републикован и переведён на несколько языков, а дискуссию с непонимальщиками смыло водами Леты).
— Рымбу, кстати, инициаторка многих важных начинаний (от Премии Аркадия Драгомощенко до «Ф-письма» и «Грёзы»), в первую очередь, направленных на институциализацию женского письма. Насколько важны сейчас подобные инициативы?
— АТД-премия сформировала определённый пул эстетических исканий, понаоткрывала некоторое количество весьма интересных авторов, «Грёза» — изящное медиа, на котором, вестимо, появляются тексты, невозможные в других местах. А вот «Ф-письмо»… очень мечталось бы, чтобы площадка формировала бы эстетические инновации, но мне пока не видно устойчивых результатов — ситуацию с присуждением проекту Премии Белого я считаю наградой «за стойкость», а не «за победу».
Будучи последовательной антифеминисткой, я не считаю необходимым вычленять «женское» во что-то отдельное. Патриархатный мир, если вообще искусство в состоянии с ним что-то сделать, должен рушиться от прочтения текстов, которые меняют точку зрения, систему приоритетов, а в идеале и картину мира читателя; но вряд ли он будет разрушен от появления институций для коллективного переживания женщинами чего-то там, или от зинов, которые принципиально возглавляются редакторками, а если и печатают мужчин, то только профем-взглядов. Это, на мой взгляд, рамка, ограничивающая свободу, а свобода — самая существенная лично для меня ценность.
— Ощущаете ли вы нехватку времени на собственное письмо? Нет ли у вас конфликта работа/творчество?
— Чаще всего у меня нехватка времени на писание исследовательских текстов и литературной критики, потому что эти занятия всё-таки времяедские — да и сочинять такие тексты я не очень люблю. Но если время планировать, то конфликта между работой и творчеством не будет.
— Расскажите ещё о замечательной книжной серии «Текст + голос автора» (издательский проект BOREY BOOKS), в котором вы стали соредакторами с Алексеем Кияницей и Олесей Первушиной. Как возникла идея? (1)
— Идея пришла в голову Олесе, а дальше мы стали её обсуждать, и выкристаллизовалось общее видение, что мы приглашаем поэтов, которых коллегиально считаем интересными, и даём им полную свободу самовыражения в составлении и начитывании материала. Ограничение — только по объёму книги — не более 30 стихотворений. В некоторых случаях это новые стихи, в некоторых — избранное.
— В чём особенность этой серии?
— Допустим, её можно слушать в машине и подчитывать в пробке (улыбается). На самом деле, как мне кажется, мы по максимуму учли технический прогресс, в частности возможность записывать авторское чтение нормального качества любым гаджетом. Также есть такая вещь, как каналы восприятия, и одни люди — аудиалы, а другие — визуалы, в данном случае преимущественность нивелируется. Я сама — вроде бы визуал, но иногда при чтении стихотворения в книге мне интересно задуматься, как этот текст интонирует сам автор. (*Примечание от 14 марта 2021 года: в последнем номере «Артикуляции» Вадим Кейлин обозревает первые четыре книги серии как раз с точки зрения звучания, о котором мы думали интуитивно).
— Каких книг в «ТЕКСТЕ + ГОЛОСЕ АВТОРА» ждать в ближайшее время?
— Мы выпустили уже 6 книг, готовятся книги Евгении Риц, Данилы Давыдова, Вячеслава Крыжановского и Лидии Чередеевой.
Антураж, свет, фото Юлии Усыскиной-Суховей, февраль 2021
— В позапрошлом году в вашей жизни появилась новая Поэзия — имею в виду кошку. Как она получила такое роскошное имя?
— Это кошка, которую на Крещенье 2019 года подобрала наша приятельница Анна Банщикова на вокзале города Приозерска, потеряли её или выбросили, неизвестно. Кошка знаменита тем, что окотилась на Всемирный день поэзии, 21 марта. Мы хотели взять котёнка — у всех были имена в честь стихотворных размеров — но опоздали к раздаче котят и на майские забрали кошку-мать, которая всё это время провела, воюя с Анниной кошкой Тасей. Кошку Анна назвала Паша, полное имя Просодия, и я волевым решением переименовала её в Поэзию. И веду про неё текстовый блог с хэштегом #чёрнобелаякошкаПоэзия, при том, что чаще люди фотографируют котиков.
— Стихи она ещё не пытается писать? Или только тихонько себе намяукивает?
— Ну я вообще тщательно собираю её литературные искания — как все нормальные кошки надомно работающих хозяев, она иногда шастает по клавиатуре. Когда-то я хотела отправить её подборку на какой-нибудь феминистский (чего-нибудь там про насилие со стороны шпротного кота — судя по тому, в каких оленей вымахали её полосатые котята, немаленького) или постколониальный (Приозерск когда-то звался Кексгольмом, и исконно это не русские земли) ресурс, но стилистика её К-письма отличается от травмоговорения.
Вот её opus magnum, который я стирала бэкспейсом из вычитывавшейся статьи несколько минут.
_______________
1.
О других инициативах и проектах Дарьи Суховей мы говорили с ней в интервью для альманаха «Артикуляция».