06 декабря 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 34 (67), 2020 | Просмотров: 914 |

Прыжок в воздушную реку


Александр Житенев

Рецензия на книгу:

Александр Маниченко. Ну или вот о нежности / составление Е.Симонова; послесловие Д.Давыдова, – Екатеринбург; Москва: Кабинетный ученый, 2020. – 64 с. (Серия «InВерсия»; вып.2)




Человеком, который так говорит, хочется быть. Но не потому, что это прельстительная, а потому, что это выпрямляющая речь. Поэзия здесь – способ говорить о существенном, оставаясь убедительным. Радость читателя – в том, чтобы знать, что в мире есть порядок и его можно создать из простой потребности в нем: «и теперь я на всех правах я часть / силы той способной дарить власть».

Эта книга – и дебют, и избранное; она и случайна, и репрезентативна. Эта двойственность объясняется природой поэтической речи, которая стремится к возвращению в за-текст, в ситуацию общения. Фрагментарность и эллиптичность – самые органичные ее свойства, формула «ну или вот» – их знак. По этой же причине здесь особенно важны реальные собеседники и обстоятельства.

Это свободная речь, которая всегда уместна, а потому не стесняется быть наивной или несуразной, сложной или патетичной. В ней нет страха влияния, поскольку вообще нет никаких страхов. Она чужда всем внешним оценочным лекалам, для которых «слово золотое равноценно / деревянному стеклянному пустому». Ее интересует невозможное – «физис», устраиваемый людьми.

Различение реальности и ее подмены – главный сюжет этой книги, и он совсем не абстрактен. Все, что не соизмеримо с миром «тактильных чувств», остается за пределами слова. Не случайно здесь так часто говорится о слепых зонах восприятия: «небытием подернуто все оставленное впереди / прямо по августину но его не заметим / как и расположенного вокруг / предметного мира».

Важно только то, что есть, и это «есть» ищет форм выражения и средств осознания. Предельным его воплощением оказывается завороженность, затворенный слух, в котором вторую жизнь обретают лирическая архаика, песенная прямота, бедность слова: «как ночью медленно шумит волшебный дуб / и что-то голос говорит / <…> / “я nigra sed formosa / арсений я не слушаю тебя”».

«Есть» определяется способностью желать, но «желание остаётся в кармане между хочу и бы». Самосоотнесение с другими важно как способ изъять желание из этого «между». В книге много ретроспективных стихотворений, а выбор решения – и сама его возможность – постоянно ставятся под вопрос: «Где компас божемой? И где дорога прямо / До цели (где же цель?) / или мой верный путь?»

Интересна взаимосоотнесенность времен и состояний: здесь все сразу и позади, и впереди. Позади – поскольку в мире больше нет неизвестного, а жизнь без себя вполне представима, впереди – потому что событийны только инициация и осознание своей природы: «ты еще не боишься, но уже начинаешь стыдиться желанья / тяжелая легкая память / неловкое горькое знанье».

Это поэзия кануна – и то, что он, может быть, уже много раз пережит, ничего не меняет: «моя грудь / в ожидании встречи / пуста как всегда». Засчитывается только осуществленность, а не способы ее избежать, и выживанию всегда предпочитается жизнь: «жить во лжи / вполсилы / без взаимных привязанностей / без забот и без легкости / невозможно // короче / выживать недостаточно / жить!»

Жизни в этой книге соответствует регистр торжества и ликования: «гнев / или слезы / отчаяния / не надо вот этого всего». Это не редукция, это понимание того, что перебарывание утрат и работа с травмой – не форма самоосуществления. Желание, которое здесь так важно, связано не с потерями, а с яблонями и яблоками: «я яблоня я хочу любви»; «будто бы я прозрел / как яблоко».

«Одиночество настигает чёрт возьми каждого / и не заканчивается посмертно», но именно поэтому объятие – это не просто жест, а способ быть и умирать: обнимают любимые люди и обнимает земля: «подходите да выбирайте / как сильно вас всех обнять»; «обнимите меня товарищ друг / не жди что я попрошу / меня отпускать из рук / я этого не скажу»; «мне холодно приходи ложись / обнимай».

«Фуга тактильного» связывает с эросом метафору перевода, где возможны доверие и открытость, и это главный способ перестроить мир под себя: «давай верить что сила в мягкости / что кроме нежности больше нет ничего». «Нежность» – форма и порыва, и воплощенного желания, только в ней «мир – он на самом деле мой и для меня», а потому именно нежность определяет слова и интонации.

Нежность остается даже в непрочитанном письме. Но в ряду вещей, которые больше и дольше людей – не только сильные чувства. Слово – уязвимое, выцветающее, бесплотное – тоже остается – «может и не для нас и не для меня / даже и не для нас и не для меня». Эта убежденность является волнующей лирической новостью, над которой хочется думать и к которой хочется возвращаться.