14 октября 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 34 (67), 2020 | Просмотров: 992 |

Новое правописание

Сергей Жадан

Перевод с украинского языка
Станислава Бельского и Владимира Коркунова

Сергей Жадан - поэт, прозаик, эссеист, переводчик, культуртрегер. Родился в 1974 г. в Старобельске (Луганская область). Кандидат филологических наук. Автор многочисленных поэтических и прозаических книг, а также сборников избранных произведений. Книги переведены на многие европейские языки. Лауреат национальных и международных премий. Переводы на русский публиковались в журналах «©оюз Писателей», «Воздух», «Новый мир», «Крещатик», «Контекст» и др. Живет в Харькове.

Новое правописание

1.
Давайте сразу договоримся о
значениях некоторых слов.

Наша беда в том, что мы боимся
называть вещи своими именами.

Путаемся в именах,
называем живых
именами мёртвых,
пускаем язык смерти на свою территорию.

Что мы имеем в виду, говоря «радость»?
С чем сравниваем её?
Обречённые в своих полуночных свидетельствах,
в своей настроенности против зла этого мира,
мы знаем имена деревьев,
знаем имена птиц,
но не знаем, как назвать это состояние,
когда сквозь дыхание протягивается
металлическая нитка
от того, что снова смотришь
на тонкую и затенённую линию плеча
в утреннем свете.

Дело в том, что лучше не искушаться
энциклопедиями и словарями.
Дело в том, что лучше говорить, как есть.

Небо похоже лишь на себя.
И камни похожи лишь на себя.
А вот деревья похожи на иностранные языки.
Такая же чёткая таинственная структура.
Так же много прилагательных.

2.
Давайте также сразу договоримся о том,
какими должны быть стихи.
Это самое простое.
Каждый, кто хотя бы раз имел дело со
средиземноморской кухней поэзии знает,
какими должны быть стихи.

Стихотворение должно быть простым.
Не сложнее азбуки.
Стихотворение должно быть коротким.
Стихотворение должно быть как рецепт.
Стихи должны легко запоминаться —
как номер загранпаспорта.

Давайте договоримся, что никто
не имеет права усложнять поэзию,
усложняя тем самым жизнь
себе и своим ближним.

Что в таком случае следует делать с языком?
Язык сам себя создаёт.
Язык сам себя отрицает.
Язык исчерпывает возможности.

Поэты приходят умирать
в пустые библиотеки.
Библиотеки от этого
популярнее не становятся.

3.
Следует также договориться,
о чём не нужно писать.

Поэзия начинается там,
где заканчивается твой словарный запас.
Язык держится голоса,
как цивилизация держится рек.

Давайте, сетуйте на нехватку хорошей поэзии.
Давайте, плачьте по умершей литературе.
Обвиняйте поэтов в собственном бессилии,
в собственном одиночестве
и собственном атеизме.

Начинайте,
не останавливайтесь,
не лишайте себя такого удовольствия.

Поэты потом всё равно всё это зарифмуют.

4
Ограниченные возможности поэзии.
Тихий её голос.
Голос, которым просят прощения у безнадёжно больных.

А впрочем и таким голосом можно
рассказать об этой женщине,
о том, как она храбро
отвечает утром на письма,
о том, как решительно пересчитывает
утренние облака за окном.

А потом наступает время выбора,
и его никак не избежать,
и она открывает шкаф и выбирает себе одежду.

Так мудрые правители выбирают религию
для своего народа.

Перевели с украинского языка
Станислав Бельский (1) и Владимир Коркунов (2, 3, 4)

***

Глубокий мир деревьев и радости,
мир золотого сечения протоптанных детьми тропинок,
мир тревоги, вырастающей из спокойствия,
с трудом входит в зиму, словно заступ в мартовскую землю.

Кто теперь будет думать о замёрзших ручьях?
Кто будет заботиться о беспризорных,
похожих на диких гусей на берегу:
остались тут, зазимовали,
и лёгкие их распадаются, как сухая виноградная листва.

Дни настали такие, что не успеваешь следить за календарём.
Краткое перетекание света из темноты в темноту.
Краткое забытьё птиц в зимнем небе.
Музыка не умещается на коротких волнах.

Но хватит роптать, – говорят друг другу
дикие гуси на зимних берегах, – давайте держаться вместе,
согреваться нашей гусиной верой.
Мир ещё оставляет после себя привкус липы и радости.
И зимние дни без снега,
словно стихи без рифм –
лишены блеска, лишены лёгкости,
зато не лишены смысла.

* * *

Я знаю, как всем вам сейчас тяжело.
Каким безутешным кажется изумрудный космос зимы.
Как беззащитно вы себя чувствуете, как одиноко.
Главное – как вам мешают те,
кто берётся лечить ваши души.

Ах, этот печальный, печальный мир взрослых одиноких людей.
Ничего не удаётся поправить, ничему не удаётся помочь.
Никого не удаётся вытянуть из петли, привести в чувство.
Разве что – можно об этом всём написать,
можно сделать из этого литературу.

Поэтому, прежде чем я начну
отрицать твоё существование, Господи.
Прежде чем подожгу серным скепсисом твои небеса.
Прежде чем решительно откажусь от припасённых тобою даров.
Позволь мне поблагодарить тебя за словари рифм.

Благодарю тебя за то, что в этом мире решительных и принципиальных,
тех, кто загоняет себя в капкан, специально для того,
чтобы потом грызть себе заднюю лапу и яростно выть от обиды,
в этом мире тех, кому всегда есть что сказать,
кто никогда не промолчит,
хотя бы что-нибудь можно зарифмовать,
чтобы потом все претензии были именно к рифме.

***

Пока из этого всего не написались стихи,
и это прекрасное утреннее солнце не зажали
орфографическими словарями,
пока и мы относимся к жизни,
словно к музыке, подслушанной
из тёплого золотого окна,
к музыке, которую слушает с утра темноволосая женщина,
проверяя почту,

пока и мы с вами, да – даже мы с вами
причастны к этому действу,
к тайному переходу солнца над высокими липами,
от восточных окраин,
в обход коварного воздушного потока,
который разносит голоса радиоведущих,
словно простуду,

пока и мы привержены радиоволнам,
словно религиозным убеждениям,
пока и мы верим потерянной кем-то ноте,
и знаем только одно:

не стоит переключать волны,
которые тебя держат,
не стоит,
не стоит забывать мотивы,
которые делают тебя сильным,
не стоит,
не стоит, наконец, отрекаться
от собственного голоса.

У нас только и радости в этом мире –
пение преданных оперных теноров
с ранеными сердцами,
словно с гнилыми апельсинами.
У нас только и обязанностей –
делиться главным:
нашим голосом,
нашей чуткостью.

Поэтому пусть будет ещё одна весна.
Пусть нам станет неловко за наш оптимизм.
Пусть камышовые стебли,
словно антенны,
выхватывают из воздуха самое важное –
ритм и прощение,
пусть растут,
пусть ловят
симфоническую музыку
марта.

***

Между тем, что мы успели утратить
и тем, во что продолжаем верить,
проходит линия осеннего птичьего трафика –
прочерченный ногтем след
на офсете неба.

Время распадается на траектории
лисьих следов, ведущих от железной дороги,
на хребтовое вытягивание стеблей молочая
вдоль речного берега.

Время надламывается, как ветка.
Нельзя ничего исправить, нельзя восстановить
отлаженное движение жизни по направлению к смерти.
С нас начался самый серьёзный из текстов,
поэзия ножевых,
силлабика библиотек, в которых поселился мрак.

Время замирает, словно лиса на охоте –
ничего нельзя предотвратить в этой яростной погоне,
не стоит надеяться, что нас пощадит
закалённое лезвие времени.

Вот только вложить в этот промежуток
между вспышкой и затемнением,
между тем, чего не вернёшь, и тем,
от чего ещё не отказались,
вот только выдохнуть –

я тебя так люблю в этом осеннем трепете,
среди чернозёма, похожего на типографскую краску,
которой печатают школьные учебники,
я так люблю это время, угасающее перед зимой,
выстуживая карманы наших бушлатов,
так люблю эти деревья, похожие на зрелых
женщин, лишающихся листвы, словно иллюзий.

Только не говори ничего о страхе,
только не противоречь моим предсказаниям,
только не отводи своего взгляда,
когда будешь говорить с убийцами,
когда нежные и настороженные небеса
запылают по-настоящему.

***

И только попав сюда, на улицы
с красными деревьями, где листва лежит на каменных
лестницах и террасы нагреваются, словно детская одежда,
я тоже заметил её – раннюю осень этого года.

Заметил её сполохи на другом берегу, почуял
этот горький дым – дым свободы, дым высказанного вслух,
сквозные лучи сентябрьского солнца в пробитых
туберкулёзных лёгких пустых соборов.

Стоило увидеть лес на окраине, похожий
на поступь обманутых рабочих, стоило
услышать голоса прохожих на солнечных улицах,
чтобы в который раз напомнить себе – так одиноко

и так беззащитно мы себя чувствуем лишь в сентябре.
Лишь в сентябре случайные деревья вызывают желание
обниматься, лишь в сентябре женское дыхание
напоминает ритм
вселенной, лишь в сентябре, когда ты не можешь уже
ничего изменить.

Лишь осенью так цепляешься за тепло, лишь осенью
перебираешь его, как перебирают одежду, в которой хотят
быть погребёнными, лишь осенью делятся теплом,
словно водой
ночью – слишком искренне, слишком доверчиво.

Между тем, не нужно бояться искренности, совсем не нужно.
Не стыдитесь своей искренности, друзья деревья.
Хотя бы этой осенью не нужно прятать синяки,
оставленные под горлом нежными зубами.

Между тем, снова сентябрь, и вода в колодцах
реагирует на изменения погоды, как зверь в норе.
Я обязательно вернусь к тебе,
я обязательно это сделаю.
Лишь несколько недель на то, чтобы обниматься
среди камней.

***

Но
так мало вещей,
достойных того, чтобы повторять их названия:
деревья вдоль берега, камни в снегу.

Эти тёплые дымы, за которыми скрывается
чьё-то утреннее одиночество,
эти автобусные остановки,
как проявление терпения и благодарности.

Холмы лежат,
словно люди в плацкартах –
устало и тихо:
год выдался долгим,
всем есть о чём сожалеть,
но есть и за что быть благодарными.

Время идёт,
поезда отправляются,
молчаливые пассажиры лежат над холодной землёй,
вспоминают о самом важном,
думают о главном.

Но так мало главного,
так немного важного:

номера вагонов,
перевозящих по стране обычное тепло,
имена птиц,
словно имена женщин,
которые постоянно где-нибудь над тобою.

Перевёл с украинского языка
Станислав Бельский

***

Три года мы говорим о войне.
Научились говорить о прошлом, учитывая войну.
Научились строить планы с оглядкой на войну.

Есть слова, чтобы проявить гнев.
Есть слова, чтобы выразить сожаление.
Есть слова, чтобы засвидетельствовать пренебрежение.
Есть слова для проклятий, есть для молитв,
есть все необходимые слова,
которыми можно сказать о себе во время войны.

Нам очень важно говорить о себе во время войны.
Мы не можем не говорить о себе во время войны.
Мы считаем недопустимым молчать о себе.

Спозаранку говорим о войне.
Стоим перед зеркалом и говорим о войне.
Говорим с тем, кого видим перед собой.
Мудрые слова.
Мудрые и убедительные.
Мудрые вопросы,
мудрые ответы.

Каждое утро напоминаем всем о числе погибших.
После обеда радуемся солнечным вспышкам за окном.
Свежей траве, рвущейся сквозь мёртвые камни.
А вечером снова напоминаем всем
о числе погибших.

Нам очень важно напоминать всем о числе погибших.
Нам очень важно, чтобы о числе погибших напоминали именно мы.
Нам очень важно, чтобы о числе погибших
слышали именно от нас.

Не оставляем никому шансов.
Разрезаем действительность садовыми ножницами,
даём ей оценку,
ставим неутешительный диагноз.

Три года раздаём оценки.
Три года говорим, стоя перед зеркалом.
Можно не бояться ставить жесткие вопросы.
И не бояться получать неудобные ответы.

Просто более уверенные в себе
говорят об этом громко.
А менее увереные — тихо.

На количество погибших это в любом случае
не влияет.

(Из цикла «Три года мы говорим о войне»)

***

Слишком много политики, во всём — слишком много политики.
Жизнь не нуждается в таком количестве наших поправок.
Поэты впихивают политику в жизнь,
словно кулак в боксерскую перчатку.
Пока нежные читатели сетуют:
снова политика, они снова пишут о ней.

Во всем много политики, — пеняют читатели, —
давайте лучше говорить о небе над городом.
Такое прекрасное высокое небо в этом году.
Давайте говорить о том, как оно
отражается в женском глазу.

Хорошо — давайте говорить о небе в женском глазу.
Мертвый женский глаз, в котором утром
отражаются перелетные птицы,
а ночью северные созвездия.
Красный от горячего предвечерья,
радужный от утренних дождей,
глаз, что смотрит из перспективы смерти —
давайте говорить о нем.

Или давайте говорить о будущем.
В будущем будет высокое прекрасное небо.
Наши дети будут сильнее нас.
Почему поэты не говорят про отчаяную
детскую беззаботность?

Так и есть — наши дети хорошо знают цену гражданству,
дети, которые, выбирая между доверием и безопасностью,
теперь всегда будут выбирать сухой подвал бомбоубежища.
Почему с ними не говорят поэты?
Почему у поэтов лучше получается говорить о трупах?
Почему у них так хорошо выходит оправдывать
беспомощность взрослых?

Давайте говорить хотя бы с теми, кто выжил.
Если нам не удалось договориться с умершими.
Если не вышло подискутировать с повешенными и задушенными.

Как можно говорить о политике в стране,
что ранит десны собственным языком?
Самый доступный манифест — рубленое мясо, что
выкладывается утром на рынках как пресса.
Самые убедительные рифмы — ровные и глухие
автоматные очереди, которыми добивают
раненых животных.

Все были предупреждены.
Все видели условия сделки.
Все знали, что придётся платить непомерно высокую цену.
Говорите теперь, что вам многовато политики.
Говорите о солнечных горизонтах.

Сходят последние снега.
Дописываются самые страшные книги.
Страна, как река, возвращается в берега,
углубляет русло,
болезненно дорастает до своей навигации.

Перевёл с украинского языка
Владимир Коркунов