23 марта 2020 | Цирк "Олимп"+TV № 33 (66), 2020 | Просмотров: 972 |

На пороге новой чувствительности

Юрий Гудумак

Подробнее об авторе

 

Плохо сделанные, шероховатые струны голоса

В продолжение своего существования
я уже подвергался тем метаморфозам,
которые другие претерпевают
до своего рождения.
Точнее сказать,
все дело единственно в мозговых извилинах,
подвергавших данные опыта дальнейшей переработке
и заключавших в себе, как следствие, причину того,
почему в одном случае состояние возбуждения нерва
мы называем светом, а в другом случае кислым,
но ни в коем случае – кислым светом.
Между тем как я еще обладал какое-то время
чем-то вроде органов чувств со смешанным кругом ощущений,
удивительные комбинации и причудливые конфигурации которых,
их переходные, построенные по принципу метафоры, зоны,
их сложные анаморфированные наложения,
скорее можно было бы воспринять,
чем определить.

Не то чтобы я попытался
возвысить действительность до поэзии.

Скорее наоборот:
не произойди все именно таким образом,
поэзия была бы просто невозможна,
ибо тогда в действительности не могло бы произойти ничего,
что дало бы повод или правдоподобный материал для этого.
Все время опаздывая по отношению к собственным ощущениям,
позволить вещам быть тем,
что они такое.

Постфактум я вижу,
что нужно иметь разве что ум ребенка,
чтобы поверить в это. Ум ребенка,
предполагающий в объектах, на него воздействующих,
тем больше реальности, чем чувствительнее их воздействие.
Я считал бы воздух ничем, не присутствуй в воздухе
чего-то от смеси воспоминаний и ощущений зябкости –
некоей известной меры субстанциальности,
представляющейся мне теперь,
когда сумеречное легко принять за брезжущее,
даже большей,
чем в металлах или камнях.

Разумеется,
свет не бывает кислым.

Но по какому праву –
если не в силу первичности осязательных качеств –
мы называем его, к примеру, шероховатым? 

Так что далее в подобных вещах
невозможно даже и сомневаться, не впадая в чудачество:
луна пронизывает отраженным светом
двояковыпуклую чечевицу
глазного хрусталика,
становясь умом,
а ум – луной.

Почти химическое взаимопроникновение
и ассимиляция с воспринятым материалом,
как в годовалом возрасте, когда я пробовал землю на вкус
или вбирал ноздрями запах
столепестной* (*центифольной) розы:
геометрические свойства ее душистой молекулы
можно сравнить с грандиозной кристаллизацией!

Было бы слишком просто,
отгородившись медицинскими пособиями,
свалить все это на счет обмена веществ,
ежеминутно перерабатывающего состав
человеческого тела.

Что означало бы лишь одно:
либо тело растет, либо оно стареет.

…И самый запутанный
и невообразимый хаос,
какой только в состоянии описать поэты,
агглютинирует в то, что еще до сих пор удержалось
как восклицание –
плохо сделанные,
шероховатые струны голоса.

По причине уже того
что предполагает контроль со стороны собственного слуха,
способность образовывать правильные звуки
появляется лишь потом –
как тормозящее действие
на развитие человеческого тела,
если только не считать за развитие тела его старение:
нос между колен, глаза на коленях,
уши снаружи.

Ящерица сбрасывает старость,
как ее сбегающая татуировка.

 

На пороге новой чувствительности

С перенесением страстного вопля
в структуру грамматически правильного предложения
вовсе не кажется таким уж коробящим слух
утверждение вроде того, что
мысль способна петь.

А раз так, говорю я,
то подавно – плакать.

Старание сделать
надлежащего вида выкладки хоть немного понятнее
часто рискует привести к противоположному результату.
Феномен абсолютно необъяснимый, если только не признать,
что плач является мыслью в некотором частном случае,
в каком я существую, то есть не очерствел,
или – существую,
потому что не очерствел.
Достаточно уже радости
от возможности поделиться этой премудростью
с пятилетним ребенком, которым я рос, не подозревая
о каких бы то ни было грезах картезианства.

Декарт, говорят,
всегда избегал публиковать
детали своих открытий.

И ему случалось даже
искажать способ их изложения –
для того чтобы те, кто будет их читать,
не могли похвалиться, что им все понятно.

Понимание это
дается не без издержек.
По прошествии трех столетий, читая другого поэта,
никто не знал точно, что он при этом имел в виду.
Тогда как несчастный
всего-то плакал.

На самом деле
не оказывается никакой прямой связи
между двумя образами мышления.
Как между любым из них –
и песнью-плачем хохлатого жаворонка.
Как песнь-плач хохлатого жаворонка,
оплакивающего зимние смерти,
принимается – в первый, но бессчетный раз –
за «смех» птицы, возвещающей
близость весны.

На пороге новой чувствительности
об этом свидетельствует
разве что внутренний угол глаза
с развитым слезным бугорком
да отзвук прокладывающего себе дорогу ветра,
похожий на ономатопею, передающую стук костей.
Дух куницы в голых кронах деревьев.

Я уж не помню,
чем именно был тогда оцарапан:
терновником, зубцеклювым сорокопутом,
осколком вильчатой косточки с грудки цыпленка…
И однако, чем бы ни выглядела та,
наподобие первобытной, инициация,
на месте царапины у верхнего края скулы,
ее совершенно изгладившегося рубца,
спустя полжизни
обнаруживается морщина.

Словно тому причиной
запоздалая боль,
а не четырех- или шестистишие.
А не вся последующая тенденция языка
выражать идею, даже самую сложную,
отдельным термином.

«Ой» или «Ай».

 

На пороге новой чувствительности: кромка

Нет никакой аллегории и в платоновских домыслах
о трупном окоченении письменного знака.
Ибо предвестье в буквальном смысле сбывается,
если знак начертан на теле.

Отметина на лице,
вобравшая в себя действительный,
с его ссадинами и царапинами, опыт детства,
даже зарубцевавшись и совершенно изгладившись,
остается посланием. Так что спустя полжизни «послание»
превращается в небольшую – можно на этот раз сказать:
характерную для гиппократовой маски –
кожную складку.
Я могу это «послание» не столько прочитывать,
сколько отдавать себе в том отчет.
Что я – это я. В этом его отличие
от собственно мертвой буквы.

Выверенным на лице рисунком из странных линий
суммируется вся необыкновенная – удивительная –
магия превращений.

В общем и целом, ее легко объяснить
ученой мыслью о чрезвычайном развитии
особого рода мимической мускулатуры:
даже если лучший граммат* (*начертатель знака) – не я,
пытающийся что-то там нацарапать пером на листе бумаги,
рискуя произвести таким образом замену живой памяти
неким подобием вспомогательной (зубы сжаты,
брови резко сдвинуты к переносице, лоб наморщен,
глаза втянуты глубоко в глазные впадины и т. д.),
даже если лучший граммат* (*начертатель знака) –
тот самый терновник из детства, если угодно –
зубцеклювый сорокопут.

Поднявшись чуть свет,
я застал еще кромку последних печальных остатков зимы.
Я решил предпочесть студеный, слегка подталый,
чащобный воздух ледяной воде
(он отличался присущим Prunusspinosa
прерывисто-очередным расположением колючек…).
В конце концов я и не понял этого:
что просто-напросто переписал самого себя
со множеством ошибок.

А вчера мною пренебрег
даже воробей.

2013

Яблона: на пороге новой чувствительности. Фото Юрия Гудумака