16 июня 2019 | Цирк "Олимп"+TV №31 (64), 2019 | Просмотров: 2377 |

Пауль Целан: пять стихотворений румынского периода

перевод Кирилла Корчагина

От переводчика:

1945—1947 годы Пауль Целан провел в Бухаресте. В декабре 1947 года он навсегда покинул Румынию, чтобы на короткое время оказаться в Вене, а потом уже навсегда переехать в Париж. Именно в два послевоенных года Пауль Анчел анаграммирует свою фамилию как Целан, а в мае 1947 года в румынском переводе в журнале «Contemporanul» появляется фуга смерти под названием «Tangoul Morţii» (то есть «Танго смерти»). Послевоенные годы — время относительной свободы для Румынии, борьбы за власть разных групп, которая закончится установлением Народной республики.

Несмотря на то, что родной город Целана Черновцы в межвоенные десятилетия принадлежал Румынии, румынский не считался в нем языком культуры. Кроме того, немецкий был языком семьи Целана, и первые стихотворения он пишет все-таки на этом языке. Но в Бухаресте ситуация была иной: молодой поэт был окружен достаточно заметными деятелями тогдашней румынской литературы, тоже, как правило, еврейского происхождения. Среди них была поэтессы Нина Кассиан и Вероника Порумбаку, критик Овид Крохмельничану, в эти годы была активна группа румынских сюрреалистов (Джелу Наум, Герасим Лука и другие).

Целан написал совсем не много стихов по-румынски — семь законченных текстов, один трехстрочный отрывок и несколько прозаических миниатюр. Переводы последних вошли в том «Стихотворения. Проза. Письма» (2008), подготовленный Марком Белорусцем и Татьяной Баскаковой, хотя, возможно, они несколько теряются на фоне собственно «немецких» сочинений. Румынские стихи, насколько мне известно, не переводились. Их поэтика в целом узнаваема: те же темные, проникнутые меланхолией образы можно найти и в более поздних произведениях поэта. Разница, пожалуй, в том, что румынские стихи куда ближе к сюрреализму: в отличие от более поздних стихов Целана они подчеркнуто визуальны, изобразительны.

Отчасти причина этого в разнице между романскими и германскими языками — в том, что слова в первых куда более «слитны», чем во вторых: той игре с приставками и окончаниями, которой полны немецкие стихи Целана, негде развернуться в румынском. Возможно, и сам поэт владел этим языком менее уверенно. Но, вероятно, есть и другая причина: в этот краткий период Целан мог воспринимать себя как часть романоязычного литературного мира, а наиболее заметным движением в романских литературах первой половины века был сюрреализм. Интересно, что при переходе на немецкий язык Целан становится в куда меньшей мере сюрреалистом. Можно пофантазировать о том, кем был бы Целан, если бы он выбрал не немецкую литературу, а французскую — возможно, его стихи гораздо больше бы напоминали Рене Шара, которого он ценил и переводил.

Стихи Целана имеют уже достаточно большую традицию перевода на русский язык, причем некоторые из этих переводов могут считаться законной частью собственно русской поэзии (как «Фуга смерти» в переводе Ольги Седаковой или книга «Мак и память», переведенная Алешей Прокопьевым). Но румынские стихи Целана — это, конечно, не вполне тот Пауль Целан, который известен русскому читателю. Эти тексты отчетливо «пограничны»: они намечают то направление, которому не суждено было сбыться, и именно это ощущение «переходности», «промежуточности» необходимо было сохранить.

Здесь приводятся пять из семи румынских стихотворений Целана: «Azi noapte», «Cântec de dragoste», «Poem pentru umbra Marianei», «Reveion», «Orbiţi de salturi uriaşe…».Существуют еще два — «Tristeţe» и «Regăsire», гораздо более традиционные по форме и более напоминающих о русском символизме, чем о французском сюрреализме. С этими двумя стихотворениями у переводчика отношения пока не сложились. Перевод выполнен по билингвальному изданию: Paul Celan. Romanian Poems / Tr. from the Romanian and with an Introduction by J. Semilian and S. Agalidi. Køvenhavn; L.A.: Green Integer, 2003. Переводчик выражает благодарность Владимиру Коркунову, Ивану Пилкину и Лео Бутнару за подробную лингвистическую консультацию. Тем не менее, все возможные неточности перевода остаются целиком на совести переводчика.

 

Прошлым вечером

От деревьев из сумрака выступающих в наших сожженных комнатах
мы отделяем тихо голубей из стекла, вот листва непрерывно
хрустящая, нас они понесут на плечах и руках, и ветра не будет,
но будет пруд теневой — в нем тебе не прорасти,
заморожено озеро, там спор за корону чешуйного солнца
пока жизнь это барка у берега, лишенная вёсел.
К нам выйдет из пламени голос кровью пятнать серебро,
выдаст себя и снова в сожжение: Знаю не я, но только они — пора!
И будут из пустоши этот песок проливать они рядом с тобой:
или будут горы кругом, или останемся мы в долине печали —
и тихо ты отделишь голубей из стекла, медленно, одного за одним,
и когда они треснут в воздухе, ты бессмысленно заговоришь со мной.

 

Песня о любви

и когда для тебя эти ночи начнутся утром
наши глаза фосфорические со стен стекут под орехов треск,
ты будешь с ними играть, и волна вернется сквозь о́кна,
одно лишь наше крушение, пол прозрачный и сквозь него
мы увидим голую комнату что под комнатой нашей;
отделаешь ты ее под орех, и я дам тебе волос,
окна им занавесь, кто-то придет, чтобы снять ее наконец, и к себе
мы вернемся наверх, чтобы дома утопнуть..

 

Стихотворение для тени Марианны

Мята любви прорастает как ангельский палец.

Поверь это рука из земли скрученная тишиной,
плечо сожженное жаром гаснущих фонарей,
лицо покрытое зрения черным платком,
большое крыло из свинца и другое из листьев,
тело в истоме от отдыха и оно омыто водой.

Смотри он скользит сквозь траву на мощных крылах,
по омеловой лестнице всходит к стеклянному дому,
где большими шагами блуждают растения моря.

Поверь вот мгновенье и ты мне скажешь сквозь слёзы:
нам нужно пойти туда босиком, и он нам скажет что будет:
траур цедит из стакана или траур цедит из ладони —
а растенье без смысла заснет с ответом твоим в ушах.

Пусть стучится к нам сумрак, стёкла дома звенят,
пусть расскажет им то, что знают они, но они не поймут:
любим мы или не любим.

 

Сочельник

Ночью нового года, бесчасного времени года,
ты послал катафалк молодой за любимой своей;
из зеркал к ней они прошагают и слёзы зажгут
в подсвечнике горем покрытом, из виска восходящем.
Кольцо, угаснув в стакане, вползает на подоконник
и смотрит: идет она сквозь снега со спящими волосами;
и бессильны руки распущенные ждать у дверей
пока в верхнюю комнату удалились поэты для вальса.
Но на пороге стояла она чтобы столкнуться зрачком,
чтобы увидеть спящую грудь пробудившейся к жизни.

Между плитами падают кости с абрикосовыми глазами,
а башня крепости дровяной вместе с тенью уходит.

 

* * *

От великаньих прыжков ослепшие мы встретились, странствуя сквозь миражи, поцелуями отрекаясь.
Тот час был часом вчерашним, но раскаленная третья стрелка на него указала —
я никогда не видел ее в парке времен,
и лежали другие две свернутыми в полукруг.

Когда же они разомкнутся, поздно будет уже, другим станет время,
стрелка чужая будет безумно вращаться пока весь час не зажжется заразным огнем
и в единую цифру их не переплавит,
и станет тогда это время часом, летом и 24 шагами, что мне остались до смерти,
и прыгнет она сквозь стекло, треснувшее комнаты посередине,
приглашая проследовать сына, меня, товарища по циферблату, измерителя грубых времен.

Я же предпочитаю, чтобы часы были измерены этой клепсидрой,
пусть измельчает время будто темных волос твоих тень на песке, так что контур ее я прочерчу хотя минула ночь.
Я же предпочитаю клепсидру, чтобы разбить ее после того, как я повторю для тебя эту вечную ложь.

Предпочитаю это как ты волосам моим, блестящим и смутным, предпочитаешь змей,
предпочитаю эту клепсидру, ее можно разбить горьким прутом,
чтобы большое крыло осеннерожденное в воздухе задержалось, меняющем цвет пока рядом с тобой я дремлю.