10 июня 2019 | Цирк "Олимп"+TV №31 (64), 2019 | Просмотров: 1168 |

По краям письма

Галина Ермошина

 

*  *  *
Осадок по следу хрусталика полдня горизонтом глаза змеиное прошлое на просвет по спирали солнечной горы раскаленной пыли середина плывущей контурной карты.
На сквозняке полыни в земляной мышеловке мраморными тенями орнаментом без дороги все тот же полдень пишет смерть развалинами безветренных шагов.
Вверх – темно-зеленое впиваясь в трещины обвивая змеиную пустоту высохшего рта перебрасывая голос в шипящее горло застревает рыбьим глотком растягивая дно осыпающихся стен. Ртуть и медь плавятся на другой стороне проволочной корзины.
Поперечины алебастра замерзают под выпиленным прямоугольником свистящего воздуха наклоняется восемь веков держит кирпичными ребрами упругое расстояние ослепших чертежей.

 

 *  *  *
Внутри него двоеточие, задержавшееся на паузе выдоха, одна ладонь возле смерти, другую ищут вторую сотню лет. Бронзовое многоголосье закрывают руками протяженного шипения и скрежета. Чтобы не просыпàлись, обложили льдом, затянули насквозь бетонной сетью. Застряли свернутые в промежутке между губами травы и трубящей тьмой под опускающимся потолком.

Скольжение, расколотое надвое, и папирус наклонился грифельным отпечатком, стального цвета вырастают из земли, потом врастают обратно, остановившись на полпути. Земляное море нарастило свои тяжелые раковины, прижало. Каменные книги, переплетами вверх, кто их там читает?

Желтой сеткой земли под острыми треугольниками, где железная трава растет сквозь ступни, и деревянные настилы не пускают туда, где внутри глубины заканчиваются ее бумажные руки, древесные рукава. Черным поводырем над ними шар, вырастающий из тени.

 

*  *  *
Вместо обугленных чернил мокрые надписи на римском языке. Пластиковый сон круглых окон зачеркнут бумажным карантином. Между ними, сжимая осиную жгучую пыль, продолжают тонуть венеция и атлантида под ржавым льдом бетонных влажных рыб. Там, где длинные буквы горят во рту гремучих львов, стекают в соломенные гладкие ямы.
Молчит греческим языком в синих решетках рыбьих тугой орнамент разворачивает а они дышат сквозь темное стекло плавников шелухой и известью. Жестяные весы по ситу скамейки мурашки стены между трещин каменные глухие голоса вдоль синего потолка и соль в изголовье. И не нужна ему пролитая латынь.

 

*  *  *
Гладкие пальцы воздуха скрипящие числа режут нежность ржавчины на желтой бумаге зимние весла подползает под кожей древесного барабана ледяного маяка обсыпанного зернами молчащего песка.
Двойными воротами заслонился от неба, разноцветные стекла внутри барабана, иголка кораблекрушения, обломившийся коралл, обросший черепицей. Сплошной затылок земли, ударяясь о низкие балки, складывает вокруг себя хлопок, сыр, воск, оливковое масло и соль, прикрученные ржавыми болтами.
Пустое дерево в окне с гладким стволом, здесь ржавая память этого одинокого моря сдирает кожу тусклого вулкана. Там – обнаженная ловушка дна. Страх в очереди за страхом. Не мешай ему исчезать в глубокой надписи поперек рыбьего хлама шипящих двоеточий.
Спиной к мертвому крику спокойному камню тот кто покинул время бросил всех говорящих для письма горящих слов замороженных безымянных границ под черным зеркалом молчащей скорости гладкой травы.
Где открывают кровь границы сумерки гравий питается песком. Какие тут письма илистая тьма и сквозняк от корней. Здешние обломки моста позади холод аккуратно разбитого термометра. Чтобы увидеть достаточно написать его имя. Больше нет ничего только поезд внимательно округляет числа.

 

*  *  *
Стрельчатые птицы, осторожные места, корни царапают края разбитым панцирем, раскрошенным шипением крови. Между решеток, плавников, иголками серого, узкие цифры не сопротивляются. Их стебли – кровоток улитки, ведущий из сомнения в кривую азбуку известняка.
Держит на своем древесном жгучем шипе целую воду, полную медленных геометрий, чертящих под его кожей карту старых морских туннелей. Мертвый пульс обыкновенной скорости сна.

 

*  *  *
Обломок мягкого серебра на изнанке вскрытого пространства. В рыбах фиолетового песка, в желтых занозах зноя – там она спит между ссадин солнечных стрелок. И теперь, вернувшись к каменным обморокам стен, изрезанных чернотой ветра, ей проще оставаться свернувшимся отпечатком, запомнив только движение руки на восток, в сторону мокрого изгиба августа.
Дерево вползает внутрь этой тугой земли, звенящего твердого воздуха. Киты тянут зеленые прозрачные руки за луной и опрокидывают ее в смятые складки скал. Откуда здесь эти длинные рыбы, обгрызающие гладкие черные бока снега над позвонками лестницы?
Вырываясь, выламываясь из зеленой вязкости и засыхая сквозь масляную пленку безразличного воздуха. Исцарапанной полосой горы приходили в те изношенные жилища, листали петли травы. Лестницы рыжей земли, белые корни прячут свои руки, крадут написанное, чтобы глубже врасти в дышащую открытость. Там, внизу, часы остановились и стекают по ржавой решетке. Просто зайди туда, где ничего не происходит.

 

 *  *  *
Пентеликон, где они складывают свой мед, каменоломни с горстями орехов, потом возвращаются с именами погибших по каменному побережью мертвых пчел. Он поселился там, где ему было предсказано. Вода появлялась из песка, обращалась к нему по чужому имени. Если плыть дальше - руки из глины, лицо из серебра – сквозь слабую землю держать в руках дождь и блестящие черные крылья жуков. Головой к северу, с крюком рыжего дерева, пока кипящие трещины не искривят надежную геометрию.
И только потому будет потом, сквозняк контурного гипса, пробирающийся к наклону белизны. Путь мрамора ко лбу, лезвия пластов, рвущих горловину парусины. Пчелы жалят ломаные предсказания, указывающие горизонт места сквозным дымом. Осадок промежутка мешает следовать за черным следом маятника, где они строили, ориентируясь на ветер. Полоса сгорбленного ракушечника впечатана в солнечные иероглифы.
Так вползает соль в зрачки, выгнутые магнитными складками горизонталей. Поперек ржавчины распадается вытянутый прибой. Они прячутся в пепел греческой одновременности, собирая сгущающийся пульс ландшафта. Сквозь лицо проливается расстояние, острый воздух в чернильных осколках глотает себя. Пчелы нанизаны на солнечную нитку совпадением цвета. Медленный ожог по темноте уставшей температуры.

 

 *  *  *
Этот остров, выстроенный из слабости земли, отслаивается от обугленного неба, ладонями нависая над июньским орнаментом ее именительного молчания. Белые вкрапления убывающих городов не меняют изношенной бездомности бывших следов. Ее тень – гремучие чернила смятой пустыни, из песка которой растет пристальность поднятой руки.
Неровная вертикальная вода, жар стекает по неловким стеклам. Неправильные квадраты треугольников укладываются в каменную равнину, пересечение которой меняет только трава, растущая между. Заброшенные дома чертят свою геометрию, ориентируясь на извилистые пружины сна, на разрез сквозняков узкого, все понимающего входа, в который не войти.
Белизна зеленого плавит коричневые крыши. Известь обжигает стены, до которых ей удается дотянуться. Кричащая сухость все еще поднимается к воспаленному молчанию. Голос руки тяжелеет в вынужденном диалоге, и близорукие лестницы дробят пустоту гравитации. Каменный зрачок обрезает близкое небо.