25 мая 2019 | Цирк "Олимп"+TV №31 (64), 2019 | Просмотров: 1491 |
Стезя для всякой вещи
Алексей Порвин
***
Алексей Порвин родился в 1982 году в Ленинграде. Публикации в журналах «Нева», «Дружба народов», «Воздух», «Новая Юность», «Носорог», «Урал», «НЛО» и др. Автор стихотворных книг «Темнота бела» (М.: Арго-Риск, 2009), «Стихотворения» (М.: Новое Литературное Обозрение, 2011), «Live By Fire» (Cold Hub Press, 2011), «Солнце подробного ребра» (СПб.: ИНАПРЕСС, 2013) и «Поэма обращения. Поэма определения» (СПб.: MRP, 2017). Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» (2012), входил в шорт-лист премии Андрея Белого в номинации «Поэзия» (2011, 2014). Живет в Санкт-Петербурге.
***
Как листовки о конце войны –
«я» разбросано в толпе солдат:
какие мы изумлены –
те же, что знают: рассвет – вода?
Стёкла книжного, глуби́ны застящий лёд
и потоки речные – неважно, что к глазам
подносишь – итог всё тот же: нищий поёт,
скрипит всё громче дневная кирза.
Пробежало дрожью в проводах
время, растолкав ненужный свет:
развозят на речных судах
звон непосильный, какого нет.
Ангельское зрение звонило, прося:
забери хоть крупицу меня у высоты,
измотанной флагами; я стану стезя
для всякой вещи, которая – ты.
***
Медлит, становится садом
пробуждение, а прочих достаточно просьб:
колодезным себя повстречать бы взглядом,
ступая с покоем врозь.
«В полдень, пока что безмездный,
обращаемся к вам, искорёженный час,
нестрашная пробоина, обычная бездна:
мы ждём корабли, что назначат светом нас…»
Ветви скрипят, как насосы,
заржавевшие от вечной натуги своей –
откачивать кошмарные сны (не слёзы)
из тёплых глазниц детей.
Зрение, будешь ли влажным?
Утоляться иным – несподручно душе,
пока провозглашение, блестя такелажем,
молчит на мели, безнаказанной уже.
***
Море, будь плодом зарезанным,
косточку всплеска рыбьего
в слово бросая, будто заре за ним
нырять легко в буквальной зыби.
О себе в прошедшем времени смолчали.
Пусть безмолвье себе – тягчайший вес,
где звякает лезвие, как снасть, в причале
чуя только сваи небес.
Будет и тебе проводником
слух, истомлённый мякотью,
соком петлять – что знанья начальный гром
заначивать, затишьем якать.
О себе – в прошедшем времени, а как же.
«Я» - глагол, возносимый в качкий ял
по сходням, каким лишь легковесный кажет –
дрожь, в себе таящую шквал.
***
Облако переход времён вдохнуло
и дороги скривились, разглядев: на земле
не стало власти – оттого поспешали толпы
шагами протестовать.
Сквозь музыку протащенный чурается травы,
заглядывать боится в узость стеблевого среза,
лишь выдох входит в тесноту: не люди таковы,
а их сердца, что перепели ярость леса.
Срезаны лепестки, но нет препятствий
для послушности ветру, для покорности дням,
в луга выходят демонстранты, свою походку
закату адресовав.
Когда нутро – пещера, и приводит в корневой
остаток тьмы, как можно не послушаться порывов?
Кто втиснулся в безлепестную песню головой,
пустоты видел – и они сплетались криво.
***
Оборонный отголосок,
отзвук танковый, пересекавший рвы,
здесь тишина пустоколоса
и слова о свободе – замена лихвы.
Воспевали пепел всхожий,
о нутре сказав под сенью зольных дум:
дробили ритмом бездорожий,
но не вышел в ничто каменеющий шум.
Дни окопные набиты
глиной, не способной воспылать навек,
пришлось короновать прибыток,
отменять имена «тишина», «человек».
Свет хозяйничает в теле:
«песне высота видна пока не вся» –
под сердцем неспеша затеплив
растворение эха слежавшегося.
***
При спуске к морю главный вдох обретая,
запрятать лучше в копилку,
в шелест, чья печаль чиста,
который эти буквы столпил.
Дыхательный запас в потёмках страничных,
тебе подыскано имя,
по слогам с душой граничь,
холодным представая, людским.
Валялись транспаранты медного цвета,
огни в холме каменистом
мирный серебрили свет,
покуда голос шествовал вниз.
Асфальт врезается в песок: золотится
сухой остаток дороги,
воздух наживной продрог,
закутан в мельтешение птиц.
***
Набрякнет спелостью, нависнет над зарёй,
качнётся мрамор в ясность предосенних
понятий – и его навек облепит рой
слепого гнуса в наших полутенях.
Удержат землю только корни сорняков,
храня своим сплетением структуру
глубинной тьмы, что всяким водам станет – кров –
об этом садовод не скажет хмурый.
Зажмурился, вливая в почву кипяток,
творящий превращение личинок
в порханье пара – кто восславит мутный прок,
что стал горячим воздухом причины?
Земля ошпаренная убегает в глубь
беззвучных ртов, таящих долгий холод;
какая разница, что небосвод нелюб,
когда от ритма внятного прополот.
***
Кто умеет крепче правды среди руин
заснуть на сказанном атла́се?
Свет ли нараспев волокно заструил –
музыка, под мглой расстилайся.
Угасшее небо белизной –
пришедшего за вымыслом не оденет,
участь индевелой стези людской
тронет ли пламенем из книг про прирастанье денег…
Уцелевшая идея не столь страшит –
платить пространством за удобство
мысли, не стеснённой покоем души:
песня, пред гранитом холопствуй.
Безлюдная площадь холодна,
приложена ко времени, как монета
к свежему ушибу – и тишина
гербовым оттиском сияет ярче света.
***
Потёмки сгинули, будет зима – злата.
Ощупью двигаться, услышав холод, его уход
доскажет о главном: словом зачем латал
зиявшую правду (ненужной слывёт).
«Опрятен образ идущего в дальний лес,
рубище скрыто оборотной песней, какую смочь
решается этот – живший с душой и без –
ветшающий пыл (а вы думали – ночь).
На человека надетый пейзаж – дыряв,
дыры изъяты, сложены на полки библиотек,
в дыхании ходит в роли поводыря
страничная пыль (а вы думали – снег)».
***
Повален в слово последних лучей частокол,
а слово какое, не это ли «говори»?
Мается в прозрачности напетых колб
невиданный опыт.
От нужных дел отвлекает ли вражий набег?
Сметая ограды, врываются пустыри,
с мерой неподвластной входит человек
в остатки потопа.
В растворе шелеста, сердце, разъеденным стань,
твоих оболочек словарная толщина
просится в листву, чьи солоны уста
от близости моря.
Не голос – это победа врывалась, врасплох
людьми заставая начальные времена.
С берега дневного не собьётся вдох,
спасение меря.
***
– Взрастает новый лес на останках пожарища,
стебельки возносят голос сажевый,
в плотных слоях дорогу нашарив,
забывая потёмки в почвенном раже.
Где человек стоял, там воздух скомкан,
как лист бумажный, выставленный за
сквозную дверь опрятности – о скольким
сердцам любезна непрочтённая гроза…
– Попытки означать, из предметов растущие,
к временам ростки свои протянете,
силой сердечной полнясь, хотя не
пробивая наговорённую гущу.
Ростком ли, обмакнувшимся в кромешный
предел подземности, на тишине
начертан сказ, для помысла утешный,
сквозящий аккуратным слогом о войне…
***
У самых дней – толпятся беженцы.
Наделяются голосом: камни, вода,
волны прили́вные, где лучи, словно саженцы,
словом людским прорастают в никуда.
Заперта граница (время, ты правило ёмкое,
но только не в этот необщий час),
слышит: сады наступают ли громкие,
следом за рассказанной мглой влачась…
Причал, до ночи можно было бы
говорить голосами ушедших веков,
плавают в облаке говорливые выловы,
слышится полая правда тростников –
«Лодок о дневную воду холодное трение,
озёр замозоленные глаза,
мысли о небе (чем шире, тем бреннее),
участь, высветляемая из-за».
***
Не цепным ли ознобом заломило ладонь,
что жилу из почвы железную потянет?
Процарапает руку насквозь хладнейший огонь,
не стерпит себя нефтяник.
Занавесить подземный полумрак до поры –
приходят беседы о мысленных победах,
где прочтенье сужалось, искало душу норы,
пустую изнанку света.
Чернотой ли бесстыдной, не прикрытой ничем,
из почвы польётся дурное утоленье –
если жажда застряла, как мир военный, в луче,
не слышит себя моленье.
Пошуршат вперемешку с листопадной трухой
священные книги (под землю заглянули):
«просквозило колодец: воды́ предзимний покой
мечтает о плотном тюле».
***
От сырости спетой разбух
пейзаж – и в зарю не пролез,
коротает с понятными нами
песню или боль – не знает сам.
Осталась тоска на бобах,
в стручках слишком тесно от слёз.
Что посадки садовые немы –
вспомнит свет, пуская корни в шрам.
Набрякла земельная дверь,
заклинило петельный скрип,
зарождавшийся в птичьих гортанях
сотни языков тому назад.
В спасение вхожая тварь,
твой голос молельный свиреп,
покопайся в людских полутенях,
выбери другой себе закат.