Дмитрий Кузьмин: от поэтики восприятия к поэтике и политике суждения
Виталий Лехциер
Перечитывая «Хорошо быть живым», размышляя над эстетической, этической и, если угодно, психологической мотивацией объективизма ранних стихов Дмитрия Кузьмина, я вспомнил об одном стихотворении Владислава Ходасевича 1919 года, вводящего во внутреннюю драматургию поэтического опыта начала ХХ века, но во многом релевантную и новейшей поэзии. Позволю себе привести его здесь целиком:
В городе ночью
Тишина слагается
Из собачьего лая,
Запаха мокрых листьев
И далекого лязга товарных вагонов.
Поздно. Моя дочурка спит,
Положив голову на скатерть
Возле остывшего самовара.
Бедная девочка! У нее нет матери.
Пора бы взять ее на руки
И отнести в постель,
Но я не двигаюсь,
Даже не курю,
Чтобы не испортить тишину, -
А еще потому,
Что я стихотворец.
Это значит, что в сущности
У меня нет ни самовара, ни дочери,
Есть только большое недоумение,
Которое называется: «мир».
И мир отнимает у меня все время [Ходасевич 1989: 285].
Это поразительное стихотворение в своей концовке предлагает совершенно определенный, радикальный тезис, стремящийся оспорить предшествующий ему текст, весь предметный ряд, который в нем приводится. Если ты стихотворец, утверждается здесь, ты постоянно занят миром, а не вещами мира, для тебя есть лишь мир поверх вещей и людей, по ту сторону лязга вагонов и собачьего лая, мир, данный как фундаментальное состояние вопроса, и уже нет, например, мира домашнего, где живут близкие люди, нет мира публичного, который начинается за границей приватности, «в сущности» всех этих региональныхчастностей нет. Однако прочитав последнюю строчку, мы возвращаемся к началу и понимаем, что лирический субъект на всем протяжении стихотворения имеет дело именно с этими биографическими и рецептивными «частностями», с дочкой и самоваром, с товарными вагонами и запахом листьев, как раз и образующими во всей своей «объективистской» конкретике строй готового текста.
Решительная манифестарная аннигиляция предметности в последних строчках стихотворения Ходасевича может быть понята двояким образом. С одной стороны, мы вправе трактовать эти заявления как описание смены установки, - в частности, как описание феноменологической редукции, заключающей предметный мир в скобки и обнажающей сознание как его конститутивный источник, или даже просто типичного философского вопрошания, которое временно – в мысли – устраняет вещи в поисках «мира как целого». В пользу подобной трактовки говорит то обстоятельство, что «миром» здесь названо состояние сознания – «большое недоумение». При этом установка, обычно свойственная философии, приписывается здесь «стихотворцу», сущности поэтического опыта.
Утверждается ли в стихотворении, что поэтический опыт в своей «сущности» есть опыт философский? Или все-таки финал стихотворения Ходасевича в большей степени связан с идейным контекстом символизма и попыткой отвержения «мелкотемья» ради поэтической метафизики неких больших и спекулятивных категорий? Оставим вопрос открытым. Концептуальная интрига, содержащаяся в определении опыта «стихотворца», созданная Ходасевичем[1], будет, конечно, развернута по всем своим возможным линиям в поэзии ХХ века и поддержана различными философскими учениями. Поэзия в качестве трансцендирования к миру как целому, растворяющему всякую предметность, как эйдетическое видение или супрематическое оперирование субрепрезентативными «образами», наконец, как хайдеггеровское «мышление бытия» – оказалась в ХХ веке весьма востребованной в самых разных национальных поэтических культурах, включая русскую. В актуальной поэзии такому трансцендированию оппонирует то поэтическое мышление, которое, используя словарь и контекст современной философии, можно назвать постметафизическим, – как минимум, корректирующим классическую онтологию «посюсторонней» этической оптикой, обращенностью на человека (в том числе и трансценденцией к другому человеку) в его повседневности, а также политической вовлеченностью. Как максимум такая поэзия предполагает тотальную интерречевую отзывчивость в самых разных формах и рефлексию включенности поэтического высказывания в те или иные социальные практики [Лехциер 2016].
Стихи Кузьмина, как 1990-х или нулевых годов, так и те, что он периодически выкладывает в своем ЖЖ в последние годы, – при всей их общей эволюции от поэтики восприятия к поэтике (и политике) суждения – воплощают, на мой взгляд, именно постметафизическую аксиологию актуальной поэзии. В одном из ранних текстов Кузьмина лирический субъект иронично отделят себя от «метафизического измерения поэзии» и заодно от «верности классическому наследию», декларируя: «Мы с доктором Арановским / обойдемся малым» [Кузьмин 2008: 218], согласно тексту – стоматологическим анкерным штифтом, который «прах переживет» и по-шекспировски, став со временем частью черепа, окажется в руках «грядущего Гамлета». «Обойдемся малым» или переводное из Уоллеса Стивенса «всего лишь быть» – важные формулы для «Хорошо быть живым», исходные позиции, точки отсчета, от которых и в связи с которыми возникнет и политизация поэтического мира Кузьмина.
Но прежде чем об этом поговорить, приведу – для сравнения со стихотворением Ходасевича – текст Кузьмина, венчающий первый раздел книги «Вид с тринадцатого этажа», раздел, развивающийся, согласно автокомментарию поэта, от объективизма «строгого» к «нестрогому», предполагающему не только «моментальный снимок окружающей действительности», но и отчетливую личную эмоцию [Кузьмин 2008: 306]:
Вид с тринадцатого этажа:
трава зелёная,
а рощица такая яркая,
канареечно жёлтая,
как твоя ветровка,
и только самые верхушки
чуть закраснелись.
Чёрная собака
петляет между берёзами.
Стройка напротив
заканчивается.
Что-то металлическое,
не пошедшее в дело,
швыряют в железный контейнер.
Грузовик гуднул
сиплым тенорком.
Где-то неподалеку
не переставая звонит мобильник
мелодией волынки.
В ужасе
отступаю за дверь балкона.
Жизнь настолько прекрасна,
что кажется,
будто умеешь летать [Кузьмин 2008: 63].
Близость сюжетных схем стихотворений Ходасевича и Кузьмина очевидна: описание обстановки из точки наблюдения, находящейся в квартире/доме, плюс – в конце – генерализирующая и результирующая эмоция (суждение) о мире/жизни. У Ходасевича – недоумение в отношении мира как целого, у Кузьмина – переживание прекрасности жизни как таковой. И у Ходасевича, и у Кузьмина описание вещей сделано при использовании минимума выразительных средств, очень лапидарно, местами при помощи нейтральных констатирующих предложений: «Поздно. Моя дочурка спит, / Положив голову на скатерть / Возле остывшего самовара; «Чёрная собака / петляет между берёзами. / Стройка напротив // заканчивается». Конечно, у двух сюжетов есть и фактические отличия: у Ходасевича созерцание совершается ночью и включает домашнюю обстановку, у Кузьмина – днем и направлено только на то, что происходит за окном и видно с балкона. Но принципиальное различие – в финалах двух текстов. У Ходасевича предметный ряд (то есть и люди, и вещи) устраняются, им отказывается в существовании, остается мир в целом, переживаемый как большая проблема. У Кузьмина, наоборот, на основании внешнего предметного созерцания делается индуктивный, обобщающий вывод о прекрасности жизни, причем прекрасности в такой степени («настолько»), что она способна окрылять и пробуждать желание физического полета.
Внезапное желание «летать», имеющее, как известно, свою литературную историю, как и стершееся выражение «жизнь прекрасна», переприсвоенные в этом тексте, как и в другом тексте Кузьмина: «...и неожиданно для себя сказал: / ”Жизнь прекрасна!” – / тут же осознав, / откуда всплыла эта фраза» [Кузьмин 2008: 173], – своеобразные маркеры «постконцептуалистского канона», предложенного и описанного Кузьминым в его известной программной статье [Кузьмин 2001]. В тексте разбираемого стихотворения желание «летать» фундировано экзистенциально, что подтверждается его следованием сразу за ключевым, семантически «сильным» словом – «ужас»: «В ужасе / отступаю за дверь балкона». Не знаю, имел ли в виду поэт в этом фрагменте известный экзистенциальный мотив, но упоминание последнего здесь более чем уместно. В «Бытии и ничто» Жан-Поль Сартр иллюстрирует свою концепцию свободы ситуацией человека, находящегося на краю пропасти и испытывающего головокружение. Сартр различает в этом головокружении страх перед возможностью сорваться в пропасть и диалектику тревоги и ужаса в связи с возможностью и желанием в нее броситься. Сартру ситуация на краю нужна для демонстрации того, что ничто человека не сдерживает от того, чтобы в эту пропасть броситься, что в этот момент предъявляет себя человеческая свобода, которая рождает тревогу перед возможностями субъекта [Сартр 2002: 67-69].
Лирический субъект стихотворения Кузьмина, созерцая с балкона тринадцатого этажа (то есть над пропастью) городской пейзаж, «в ужасе отступает за дверь балкона» – в этот момент происходит обнаружение субъективности, ее конечности и свободы. Но содержанием этой свободы, в отличие от Ходасевича, в тексте которого можно, помимо всего, усмотреть апологию теоретической проблематизации мира как целого, не нуждающегося в своем эмпирическом многообразии, является эстетическое и – в широком смысле – этическое утверждение как раз этого эмпирического многообразия современной жизни, со всеми подробностями мира домашнего, приватного (в котором, например, есть «канареечно жёлтый» цвет «твоей ветровки») и мира общего, урбанизированного, с грузовиками, стройками и обязательными звуками мобильного телефона[2].
Постметафизическая фиксация Кузьминым повседневных коммуникативных событий, разворачивающихся в собственной квартире, «в магазине-салоне / по продаже бытовой техники» [Кузьмин 2008: 125], в аптеке, на дискотеке, в учебной аудитории, на платформе ж/д вокзала, в гостинице, при случайной встрече, во время телефонного разговора или в рамках переписки, фиксация, включающая (со ссылкой на Станислава Львовского в эпиграфе) запись автонарратива («Жили пять лет, детей не было») и многочисленные портреты, крупным планом, попутчиков в метро или людей на улицах, выполненные в духе социальных портретов, свойственных поэзии Уильяма Карлоса Уильямса, – все это предполагает имманентную идеологию и апологию ситуативного и одновременно частного. Идеологию, характерную для целого ряда поэтов «поколения Вавилона» [Кузьмин 1999], но у Кузьмина выраженную предельно последовательно и систематично. Эта документация основана на наблюдении, на опыте всматривания/рассматривания и вслушивания в происходящее здесь-и-сейчас, периодически реализуемая при помощи поэтической техники, которую Илья Кукулин называет репортажем, вписывая Кузьмина в историю новейшей русской документальной поэзии [Kukulin 2010: 595].
Часто рассматривание, приводящее к большой детализации внешности портретируемого, носит у Кузьмина когнитивный характер, то есть направлено на то, чтобы узнать, понять человека, попавшего в поле внимания: «И вот что: русые волоски на широком запястье / крупной руки, плотно охватившей поручень, – / о чём свидетельствуют?» [Кузьмин 2008: 88]. Вместе с тем, тут важно упомянуть, что это познание – иногда на дистанции, как в метро, иногда при прямом контакте – проникнуто в стихах Кузьмина симпатией к объекту, эросом, так что уместно вспомнить о так называемом «эротическом (эстетическом) познании», к которому призывает современный немецкий философ Петер Слотердайк [Слотердайк 2001: 400].
Мир ранней поэзии Кузьмина эмпиричен, а не трансцендентален, интерсубъективен, а не монологичен, более интенционален, чем автореферентен, антропоцентричен, а не просто объективен. При этом интенциональность тут, как правило, имеет на своем предметном полюсе другую человеческую субъективность, часто со своей предысторией и своим местом в социуме. Даже остающиеся вне поля зрения лирического субъекта, неизбежно ограниченного оптическими рамками, невидимые люди попадают в эти стихи – благодаря взгляду другого:
«и женщина в зелёном сарафане
взмахивает голыми руками,
в чём-то убеждая кого-то
невидимого в глубине» [Кузьмин 2008: 49].
Поэтике восприятия коррелятивна не столько политическая, сколько этическая позиция поэта. Политика в «Хорошо быть живым», на мой взгляд, еще не становится специальным предметом поэтической проработки, предметом суждения, но она здесь и не материал для стихотворения[3]. Она – неблагоприятный фон, то, что в телевизоре, то, что вокруг; другие могут быть весьма опасны, особенно в России, для того, у кого «неправильное сердце». Это другие другие – они заявляют о себе косыми взглядами, декларациями о невозможности «счастливого гея», они – источник потенциальной агрессии и твоего страха. Политическое измерение здесь, я бы сказал, вынуждено – постольку, поскольку оно вторгается или может в любой момент вторгнуться в твою приватность, покушаясь на твое счастье[4]. Нетолерантной среде Кузьмин предлагает этический ответ, релевантный в диапазоне от «не прячьте глазки / вам придется / к нам привыкнуть» [Кузьмин 2008:163] до ссылки на кантовский категорический императив, публично демонстрируемое чувство собственной правоты.
Стихи Кузьмина нескольких последних лет, с одной стороны, продолжают поэтику этнографического репортажа, как, например, в «Принстонском дневнике», в котором поэт документирует «траты первого дня», бытовые условия, обстановку «за окном», в учебной аудитории и разнообразные коммуникативные события [Кузьмин 2014а]. Но уже и в этих стихах былинная «чадная тьма ползёт с востока», и далее нынешние политические реалии – аннексия Крыма, необъявленная война, которую Россия начала и ведет в Украине после Евромайдана, усиление авторитаризма в России с соответствующим идеологическим обеспечением и усиление репрессий по отношению к несогласным с этими процессами – становятся центральным предметом поэтического высказывания. Эмигрировав в 2014 году в Латвию, не только, как я полагаю, «чтобы не видеть в каждом встречном того, кто готов позвонить в гестапо» [Кузьмин 2014b], не гадать, кто из тех самых попутчиков в метро – враг, а кто потенциальный друг, но и по этическим соображениям – чтобы поневоле не разделять так называемой «коллективной ответственности» за политические действия российской власти[5], поэт создает актуальные во всех смыслах этого слова образцы политической лирики. Причем эту лирику, с точки зрения ее устройства, можно разделить на ту, где производится прямое, однозначное по своему посылу высказывание, радикальное, как выстрел (например, текст «стреляй, мальчик!», написанный после трагических событий в Пскове в 2016 г.), и ту, которая организована сложнее. Эта сложность связана не только с тем, что она строится как собрание, перебор голосов, участвующих в перманентном общественном полилоге, но, прежде всего, с тем, что предметом здесь является суждение, в том смысле этого понятия, который придала ему Ханна Арендт в своих работах о немцах 30-х годов, о вине и ответственности человека при диктатуре.
Интеллигенция говорит: немыслимо.
Интеллигенция читала Ханну Арендт.
Интеллигенция говорит: невыносимо.
Интеллигенция читала Шаламова.
Интеллигенция говорит: бессилие.
Интеллигенция читала Розанова, про варенье.
Но если спросить интеллигенцию:
вот тебе, интеллигенция, верёвка в руки
от петли на шее этой судьи,
этого начальника колонии,
этого тележурналиста,
этого национального лидера,
— затянешь скользящий узел?
Нет? Значит, пока мыслимо.
Нет? Значит, пока выносимо [Кузьмин 2018].
Арендт проанализировала различные моральные и поведенческие стратегии немцев в 30-е годы и, включаясь в дискуссию «о раннем моральном распаде немецкого общества» в начале нацистского периода, пришла к выводу, что распад этот, явившийся предпосылкой последующих чудовищных преступлений, заключался в полном коллапсе личного морального суждения, в автоматизме совести, неспособности поставить под вопрос исторические иллюзорные «успехи» нацизма [Арендт 2013: 55-56]. Поэтические тексты Кузьмина в последнее время, вызывающие бурную дискуссию на Фейсбуке, как, в частности, случилось и со стихотворением, которое приведено выше, намеренно провоцируют ту самую, отмеченную Арендт, работу личного суждения, приобретающую политическую значимость, ставят вопросы перед всеми, в том числе, и теми, кто не согласен с официальным курсом страны, кто выходит на митинги, пикеты и подписывает письма протеста или письма в защиту тех, кто подвергается преследованиям. Концовка стихотворения своими утвердительными предложениями вроде бы транслирует позицию лирического субъекта как завершенную, однако, эти утверждения – часть обращенного к интеллигенции вопроса, лишь до предела его обнажающие и радикализирующие. В лице Кузьмина актуальная русская политическая поэзия обретает новый телос – не столько выражать ту или иную заданную ценностную позицию, сколько путем намеренного заострения релевантных моральных дилемм в эпоху наступившей в России диктатуры осуществлять проблематизацию, майевтическое побуждение читателя этих стихов к осознанному этическому и политическому самоопределению.
________________________________________
Библиография
Арендт 2013 – Арендт Х. Ответственность и суждение / Пер. с англ. Д.Аронсона, С.Бардиной, Р.Гуляева. М.: Изд-во Института Гайдара, 2013.
Кузьмин 1996 – Кузьмин Д. Политическое в современной литературе: предмет, материал, рамка // Цирк Олимп. 1996. № 12. http://www.cirkolimp-tv.ru/files/archive/kontsepty/kuzmin_12_96.pdf (дата обращения 01.10.2018).
Кузьмин 1999 – Кузьмин Д. Поколение Вавилона // Современная русская литература с Вячеславом Курициным. 1999. http://www.guelman.ru/slava/writers/kuzmin1.html (дата обращения 29.09.2018).
Кузьмин 2001 – Кузьмин Д. Постконцептуализм // Новое литературное обозрение. 2001, № 50.
Кузьмин 2008 – Кузьмин Д. Хорошо быть живым. Стихотворения и переводы / Рисунки Дины Гатиной. М.: Новое литературное обозрение, 2008.
Кузьмин 2014а – Кузьмин Д. Принстонский дневник: новые стихи // Цирк Олимп+TV. 2014, № 13 (46) http://www.cirkolimp-tv.ru/articles/530/prinstonskii-dnevnik-novye-stikhi (дата обращения 06.10.2018)
Кузьмин 2004b – Кузьмин Д. Я выбрал эмиграцию, чтобы не видеть в каждом встречном того, кто готов позвонить в гестапо // Плуг. 22/12/2014. http://plug.ee/2014/12/dmitriy-kuzmin-ya-vyibral-emigratsiyu-chtobyi-ne-videt-v-kazhdom-vstrechnom-togo-kto-gotov-pozvonit-v-gestapo/ (дата обращения 05.10.2018).
Кузьмин 2018 – Кузьмин Д. Интеллигенция говорит: немыслимо // LiveJournal. 2018 https://dkuzmin.livejournal.com/613480.html (дата обращения 02.10.2018)
Лехциер 2016 – Лехциер В. Поэзия в эпоху постметафизического мышления // Поэтический и философский дискурсы: история взаимодействия и современное состояние. М.: Культурная революция, 2016.
Майофис 2003 – Майофис М. «Не ослабевайте упражняться в мягкосердии»: Заметки о политической субъективности в современной русской поэзии // Новое литературно обозрение. 2003. №. 62. http://magazines.russ.ru/ nlo/2003/62/maiof.html (дата обращения 01.10.2018).
Сартр 2002 – Сартр Ж.-П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии / Пер. с фр., предисл., примеч. В.И. Колядко. М.: ТЕРРА – Книжный клуб; Республика, 2002.
Слотердайк 2001 – Слотердайк П. Критика цинического разума / Пер. с нем. А.В. Перцева. Екатеринбург: Изд-во Урал. Университета, 2001.
Ходасевич 1989 – Ходасевич В. Стихотворения / Вступ. статья Н.А. Богомолова, сост., подг. текста и примеч. Н.А. Богомолова и Д.Б. Волчека. Л.: Сов.писатель, 1989.
Kukulin 2010 – Kukulin I. Documentalist Strategies in Contemporary Russian Poetry // The Russian Review. 2010. Vol. 69. P. 585—614.
Статья впервые напечатана в сборнике: Свободный стих Дмитрия Кузьмина / Под ред. С.Львовского и И.Кукулина –М.: SapereAude, 2018. – 88 с. Благодарю редакцию сборника за разрешение опубликовать статью здесь .
________________________________________
[1] Авторы примечаний к цитируемому здесь изданию Н.А. Богомолов и Д.Б. Волчек высказывают предположение, что это стихотворение, написанное верлибром, может быть переводом неизвестного текста с немецкого языка, выполненным Ходасевичем [Ходасевич 1989: 422].
[2] К исследовательской параллели Ходасевич/Кузьмин можно добавить следующее. Имя Ходасевича не раз звучит в ответах Кузьмина на вопросы интервьюеров, в том числе, в контексте самопонимания, есть оно и в стихотворении Кузьмина, неназванным героем которого выступает поэт Александр Аронов. Он «говорит, / сравнивая себя с Ходасевичем» [Кузьмин 2008: 214]. У Кузьмина «пластиковая / германского производства / жёлтая луна / зажигает от сети / две лампы по 40 ватт», а у Ходасевича «солнце в шестнадцать свечей», при этом Орфей, в которого превращается лирический субъект в конце знаменитой «Баллады», является фигурой, чей архетип, по словам самого Кузьмина, структурирует его трехчастный цикл «Вместо декларации об идейно-политическом самоопределении», текст, заканчивающийся выходом поэта-Орфея «из-под земли под низкое небо» [Кузьмин 2008: 336].
[3] Напомним, что Кузьмин в 1996 году писал, что на тот момент политическое обладало эстетическим потенциалом для художника лишь в качестве рамки или материала [Кузьмин 1996].
[4]Мария Майофис в своей статье о политической субъективности в русской поэзии, где существенное место уделено и поэзии Кузьмина, отмечает, что для поколения поэтов 90-х годов характерна «установка на размывание границ и взаимопроницаемость» частного и общественного, личного и политического, при этом в их поэзии происходит «разрушение и раздробление политики как автономной сферы: элементы, которые распознаются читателем как маркированно политические, наделяются новым значением, связанным с субъективным миром автора...» [Майофис 2003].
[5] См. у Ханны Арендт: «Есть лишь один способ избежать этой политической и сугубо коллективной ответственности – покинуть сообщество» [Арендт 2013: 208]