11 марта 2019 | Цирк "Олимп"+TV №30 (63), 2019 | Просмотров: 1371 |

ОПЕРАТОР КОТЕЛЬНОЙ НА ГАЗОВОМ ТОПЛИВЕ:

памяти поэта Александра Ожиганова

Георгий Квантришвили

 

Смерть человека, посвятившего свою жизнь – всю или хотя бы часть ее – литературе, понуждает к работе мемуаристов и литературоведов: воздать то, что было недовоздано при жизни. Смерть поэта Александра Ожиганова сходна с не закрывшейся раной: чувство утраты не перестало ужасать своей внезапностью. Любые слова в такой момент «не те» и «не о том». Почему я всё же пишу? Возможно, потому, что не дано ни бросить горсть земли на гроб, ни сложить венок к надгробию.

Земные пути Александра Фёдоровича окончены в Москве, часть их – не по его воле – связаны с Самарой. Эту связь он сам с разными степенями категоричности отвергал. Одессу, Молдавию, Питер А.Ф. чувствовал «духовной Родиной». Самару, а затем в меньшей степени Москву (в которую он переехал в 1997 году), – вынужденными местожительствами. Изгнание из рая, судя по всему, случилось в момент принудительной мобилизации. «Почётную обязанность» не предотвратило даже то, что А.Ф. к этому времени был 27-летним отцом. Если я верно запомнил, семья А.Ф. перебралась в Самару (тогда и по 1991-й год ещё Куйбышев) во время его военной службы. Самарский период, таким образом, начался после демобилизации, в 1973/74 году. А.Ф. пытался «зацепиться» в Питере, приезжал в него, устраивался на работу – зацепки срывались. В какой-то момент попытки прекратились. Сам А.Ф. с годами отодвигал свой самарский период всё позже – сначала на 1978-й, потом на 1980-й год. Моё более чем случайное знакомство с А.Ф. пришлось уже на девяностые годы.

Из архива А.Ожиганова

В исторической части города на улице Садовой находится здание в неомавританском стиле – бывшая хоральная синагога. Построена она в 1908-м году, через двадцать лет евреи-пролетарии – мнение других классов в расчёт не бралось – передали синагогу для ДК представителям всех народов. Ещё несколько лет спустя «представители всех народов» переоборудовали здание под хлебозавод. В полуподвальном пристрое, что примыкал к левому фасаду и снесён недавно, после начала долгожданной реставрации, – находились три котла, подававших пар, на котором поднималось тесто. Самый старый из котлов – судовой котёл 1901-го года производства, с немецкого корабля (запамятовал название), полученный, очевидно, в ходе послевоенных репараций. Остальные два относительно новые советские. На мой вопрос «Наверное, эти котлы получше будут?» ответом было «Да ты что!? Дерьмо оба, а здесь на крайний случай, если немецкий ремонта затребует». (В справедливости этой аттестации однажды пришлось убедиться с риском для жизни). Сюда же выходили жерла пяти печей. Топились и котлы и печи газом, по нормативам на такое число горелок полагалось два человека. График-четырёхдневка: 12 часов с 8 утра до 8 вечера, далее ночная смена с вечера до утра, отсыпной, выходной. Напарником А.Ф. мне довелось проработать несколько лет. Я не смог быть Эккерманом при А.Ф. по ряду причин, записей не вёл и сейчас вынужден полагаться на память. Но ощущение незаурядности и понимание масштаба личности пришли достаточно быстро. Я единственный упорно и демонстративно называл напарника по имени-отчеству, начальство, коллеги, пекаря и слесаря называли его просто Сашей.

Работа в кочегарке не выматывала и время отнимала лишь номинально. Надо было регулировать уровень воды в котле и уровень горения на форсунках. Остальное время посвящалось чтению и беседам. На каждую смену приносилась стопка книг. По большей части прочитывались обе: и своя, и напарника. Некоторые книги клались в стопку скорее ради того, чтобы услышать мнение о них А.Ф. А иногда ради того, чтобы побудить к воспоминаниям об их авторах, которых А.Ф. знал лично. Разумеется, вести разговор на равных мне было нелегко, мешало, среди прочего, незнание языков. На наше счастье, в девяностых налетел такой шквал ранее слабодоступных авторов и произведений, что даже при их непрерывном чтении сила шквала почти не ослабевала. В предыдущие годы нехватку интеллектуальной пищи А.Ф. возмещал, покупая в магазине «Академкнига» издания «братских» стран (цензура в восточноевропейских сателлитах уступала в свирепости отечественной). Благодаря детству, проведённому в Молдавии, румынский язык – А.Ф. упорно отказывал молдавскому в самостоятельности, полностью отождествляя его с румынским – стал для него, фактически, вторым родным. Румынский, считается, из нынешних романских языков ближе всего к античной латыни. К латинской литературе отношение у А.Ф. было почти домашнее. Овидия, сосланного на территорию нынешней Румынии, А.Ф. даже, как сейчас выражаются, косплеил. Под стихами А.Ф. встречается подпись Марица-Гебр, в реале же, полагаю, должна стоять Волга. Там же, в Молдавии, А.Ф. начал читать в оригинале на немецком. За что, по легенде, и поплатился: немецкоязычная книга, найденная у студента Кишинёвского университета, послужила одной из причин к отчислению. К чтению книг на польском А.Ф., кажется, пристрастился после переезда в Ленинград, там же эта традиция сохранялась ещё с дореволюционных времён. В будущем, надеюсь, не столь далёком, когда наследие Ожиганова будет изучаться, стоит принять во внимание эту подпитку из иных, не русскоязычных литератур. Что касается русской поэзии, здесь вкусы и привязанности А.Ф. были широки. Казалось, что, например, Кручёных вряд ли должен был бы вместиться в диапазон его интересов. Ради проверки этой кажимости в очередную стопку была вложена книжка Кручёных. А.Ф., внимательно её прочитав, на память процитировал несколько нелицеприятных отзывов о Кручёных, что так любило советское литературоведение. После чего, шлёпнув по столу ладонью, резюмировал: Писали о нём какую-то чушь. Это настоящая поэзия!

А вот советский трэш, который в девяностых стал обретать неожиданный успех, А.Ф. из своего читательского рациона исключал напрочь. Конечно, некоторым потрясающим своим идиотизмом отрывкам, цитировавшимся в беседах, он не мог не воздать должного. Но самому погружаться в археологию подобного толка А.Ф. не хватало терпения. Ироничный настрой иссякал после нескольких страниц и А.Ф. впадал в ярость, воспринимая автора уже «на полном серьёзе». Поэтому, возможно, и то, что делали концептуалисты, А.Ф. принимал, но без читательского восторга. От концептуалистов, впрочем, А.Ф. всегда отделял Всеволода Некрасова. Считая, что в его случае произошёл прорыв к новому способу поэтического зрения, где важнее, грубо говоря, не стёб, а сочувствие к человеческому в человеке.

Среди поэтов-современников А.Ф. в это время наиболее часто и охотно вступал в диалог с Еленой Шварц и Виктором Кривулиным. Даже не знаю, стоило ли об этом упоминать, текстовые переклички очевидны. Никогда не рассматривался вопрос обратного влияния – будущая публикация наследия А.Ф. позволит такие сопоставления произвести. К счастью, А.Ф. обычно датировал свои стихи.

Интертекст А.Ф. включил в себя и то, что несколько смягчало его неукоренённость в местном пейзаже. Отец А.Ф., о котором он вообще знал очень мало, был татарского происхождения. Татарского языка А.Ф. не выучил, но к культуре мусульманского Востока дышал неровно. В крайнем виде это проявилось в литературной маске поэта Аджигана, от имени которого А.Ф. написал, по меньшей мере, одну из книг. Тюркскому вкладу в русскую словесность – от Кантемира (ещё и молдаванин!), Карамзина и Державина до Елены Шварц – А.Ф. придавал особое значение. Наполовину в шутку, конечно. Спустя годы и я тоже обнаружил тюркские корни… у собственных предков, уже будучи к этому морально готовым.

Наша профессия, обжитая когда-то изгоями и отщепенцами, в середине девяностых неожиданно стала синекурой. До этого я работал школьным учителем на две ставки, т.е. за двоих, и мне платили 9$. Здесь зарплата доходила до 200$. К тому же всегда можно было рассчитывать на свежий хлеб, на работе сколько влезет плюс пара буханок домой после смены. Как потом выяснилось, главбух запланировала устроить на место кочегара своего родственника, А.Ф. съели. История была неприятная. Претензии, к нему выдвинутые, были высосаны из пальца. Я чувствовал себя виноватым: и в том, что съели не меня, а моего напарника, и в том, что продолжаю пользоваться синекурой. Однажды просто забрал в отделе кадров трудовую книжку, соврав, что нашёл другую работу. И только тогда счёл себя вправе заглянуть к А.Ф. в гости.

До этого только А.Ф. бывал в гостях у меня. Мы даже завели недолгую традицию празднования у меня его дней рождений. Кажется, отпраздновали только пару раз. Однажды, сильно приняв на грудь, уговорили А.Ф. заночевать у нас, ограничившись извинительным звонком жене. Наутро, смущённо улыбнувшись – улыбался А.Ф. редко, хотя улыбка ему очень шла – признался: «Я ведь здесь, в Самаре, первый раз дома не ночую». А в следующий раз – я снимал жилье в старом городе – сказал: «Дворики здесь уютные. Как в Одессе». Это была высшая похвала. Одессу он очень любил, это был его родной город, город детства.

Из архива Цирка "Олимп"

Накануне отъезда А.Ф. уже знали в городе. Он заглядывал на мероприятия, которые проводил «Цирк-Олимп», появились публикации, сопереживающие читатели. И это сопереживание не завершилось с его отъездом, как не завершится и после его смерти.

У нас была традиция – в день зарплаты поочерёдно срываться по книжным магазинам, благо, все немногочисленные стоящие внимания магазины в шаговой доступности. Затем обменивались свежими книжными стопками. Однажды, подвинув стопки друг другу, взглянули – и одновременно не смогли сдержать смеха. Наверху моей стопки была книга д'Аннунцио, наверху стопки А.Ф. – книга Кьеркегора. Вся соль была в заглавиях: «Наслаждение» – и «Страдание». В ночную смену мы не сошлись в споре о сути жизни. А.Ф. держался мнения, что жизнь – непрекращающееся страдание, которое человек начинает испытывать с первых же секунд своего появления. Мне такая философия не была близка, как не близка и ныне. Почему я вспомнил об этом споре? Мне хочется верить, что то неизвестное, что мы чувствуем, покидая этот мир, – было хотя бы отчасти лишено сопряженного с этим ужаса. Я хочу верить, что ты улыбнулся, Александр Фёдорович. Улыбкой, которая так тебе шла.