19 апреля 2018 | Цирк "Олимп"+TV № 28 (61), 2018 | Просмотров: 1104 |

Калейдоскоп социального зла

Денис Ларионов

Предисловие к книге Дмитрия Голынко «Приметы времени»
(Самара: Цирк Олимп+TV, 2018 – 80 с. )

Вот уже более двадцати лет поэтическая работа Дмитрия Голынко разворачивается на переднем крае актуальных поисков, где поэзия рассматривается в тесной связке с гуманитарными науками. Подобная связка часто неотделима от политической ангажированности поэта, вопрос о которой начал рассматриваться серьезно, без иронических реверансов только в начале века, когда бомбежки Белграда, взрыв башен Всемирного Торгового центра, смена политического курса в России, военные действия в Чечне сделали невозможными использование устаревших культурных сценариев. Последствия этих событий, пусть и в отдаленной перспективе, привели к актуализации социальных и политических мотивов в творчестве отдельных поэтов: например, Михаила Сухотина, Елены Фанайловой, Кирилла Медведева, Станислава Львовского, а также вновь прочитанных Яна Сатуновского, Всеволода Некрасова, Сергея Стратановского. Эти имена называют такие идеологически полярные исследователи как Александр Скидан и Мария Майофис: если для первого поворот к политической поэзии был связан с развенчанием эстетической иллюзии, «природа» которой оказывалась под вопросом (1. С.213), то для второй – с тем, что «автор/лирический герой остро и активно реагировал на явления и события в сфере политического <…> эти реакции и переживания для него не менее важны, чем реакции и переживания <…> частной жизни» (2). Расходясь во взглядах на принципы субъективности в современной поэзии, Скидан и Майофис признают необходимость обращения к скрытым и болезненным проблемам политического и культурного контекстов.

Думается, место Дмитрия Голынко в ряду названных поэтов вполне законно. Начиная с карнавального текста «Комический поэм» (1991) через брызжущие макаронизмами «Бетонные голубки» (2001-2002) к более минималистичным «Элементарным вещам» (2002), он воспринимает поэтическое высказывание как «инструмент социального анализа» (3. С.19). Надо сказать, что дальнейшую его практику определили именно «Элементарные вещи», написание которых совпало с поворотом современной российской поэзии к социальной и политической повестке.

Уже в этом, ставшем сегодня легендарным произведении Голынко использовал перенятую у Д.А.Пригова сериальную логику разворачивания поэтического цикла для фиксации того, что в новой книге называется приметами времени, спрессованных до компрессии речевых форм, находящихся друг с другом в состоянии неразрешимого конфликта:

приметы этого времени затюканные горемыки
в закутке фрустрации, сексуальная близость
принимает формат романтического приключенья
бодрящего только на первых порах, весь рот
донельзя обслюнявлен, усиленное спринцевание
чем-то на редкость приятным, подан сочный филей

Можно сказать, что Голынко действует как аналитик (или, по словам Сергея Завьялова, исследователь), который не позволяет вовлечь себя в происходящий распад токсичных социальных связей, но и с трудом сдерживает достаточно противоречивые ощущения, смесь брезгливости и сострадания. Так, например, в цикле «Это не я, женщина» перед нами возникают истории трех героинь, постепенно расстающихся с иллюзиями своей молодости и, в конечном итоге, терпящих жизненное поражение. Героини цикла отдаленно напоминает некоторых персонажей Станислава Львовского или Елены Фанайловой, но, в отличие от них, Голынко вовсе не стремится к той или иной форме прямого высказывания. Скорее, он, не настаивая на индивидуальности персонажей, выстраивает констелляцию типических дискурсивных черт, каждая из которых призвана остранить или дезавуировать предшествующую:

с кислой миной
теперь окидывала взглядом благополучье

неубедительной молодости, ее освободили
социальные нормы от призвания быть покорной
благочестивой, набожной, смиренной, взамен ей
предложили сомнительный карьерный
рост и погоню за радостями секса, как пить дать
обязанными приносить наслажденье, а не зевоту
иль омерзенье, не способная взбунтоваться, деру
дать в мир криминала, денег больших, утешала
себя, колотун, идентификацией с жертвой, любою
увиденной на улице, в сновидении, на экране
ей запомнился фильм, в стеклянную клетку
маньяк девушку поместил, захлебывалась по мере
поступленья туда воды из подвесных кранов
без вентилей, с автоматической подачей
несчастная извивалась, шлепалась так натурально
и неуклюже, вместо жалости солидарность
с жертвою испытала <…>

Пространная цитата позволяет увидеть, как почти публицистический пассаж сменяется описанием кинематографического образа, причем оба они выступают лейтмотивами-коннотациями основной темы стихотворения: неизбежности социального фиаско в мире позднего капитализма (вернее его специфической версии a la russ). Используемые поэтом регистры речи практически не меняются, что делает нерелевантным вопрос о «внешнем» и «внутреннем» содержании субъекта: жизнь сводится к гротескному скольжению по поверхности, а язык способен объективировать любой факт или состояние. В конечном итоге, каждый из сериальных текстов Голынко представляет собой законченную и замкнутую систему, на композиционном уровне отражающую то, что поэт имеет в виду на уровне содержательном: из мира детерминированности, принявшей обличье вопиющей несправедливости и социальной депрессии, в которой константами человеческой жизни могут быть только зависимость (от материальной среды жизненного мира) и страх (перед телесной деградацией, нищетой и смертью), не может быть выхода. Это, в свою очередь, порождает ἀκρασία, которая выведена в название одного из составивших книгу циклов, в котором поэт словно бы доходит до логического и эмоционального предела – как в описании расколотого на фрагменты неолиберального мира, так и собственной сериальной техники.
Трудно не согласится с Сергеем Завьяловым, утверждающим, что поэзия Голынко полна «экзистенциальной горечи» (4. С.25). Да и детали, выхватываемые его цепким взглядом, трудно назвать «поэтичными»: как правило, они остаются автоматизмами в своего рода «слепой зоне» сознания современного человека (в том числе и поэта, стремящегося работать с культурно обусловленными реалиями, а не с воплощенной «голой жизнью»). Можно сказать, что каждый из текстов Голынко – своего рода калейдоскопическое зеркало российского общества, в которое не каждый готов заглянуть. Быть может, именно поэтому они находят наибольший отклик за пределами русскоязычного ареала, главным образом в США и Германии (где у него вышли отдельные книги). Голынко довольно рано осознал, что следует ориентироваться не только на российский поэтический контекст, но и синхронизировать (в качестве поэта, критика, куратора) его с общеевропейской и общемировой ситуацией. И каждый новый его цикл – это напоминание о том, что язык поэзии может быть поставлен на службу обществу и понятен многим.

________________________________________

1. Скидан А. Тезисы к политизации искусства / Академический проект «Русского Гулливера». – М.: Центр современной литературы. 2010.
2. Майофис М. «Не ослабевайте упражняться в мягкосердии»: Заметки о политической субъективности в современной русской поэзии // НЛО. 2003. № 62 http://magazines.russ.ru/nlo/2003/62/maiof.html
3. Кукулин И. Исчезновение спектакля (траектория поэтического сознания) // Д.Голынко-Вольфсон Бетонные голубки. – М.: Новое литературное обозрение. 2003.
4. Завьялов C. Немного ада…В замесе большой истории // [Транслит]. 2017. № 19.