16 декабря 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 23 (56), 2016 | Просмотров: 4751 |
Я.А. Сатуновский и Вс.Н. Некрасов: переписка и воспоминания
публикация Галины Зыковой и Елены Пенской
I. Ян Сатуновский – Всеволоду Некрасову
Публикуем наиболее интересные из писем Сатуновского к Некрасову, сохранившихся в личном архиве адресата. Эта переписка была, видимо, оживленной, особенно в шестидесятые - первую половину семидесятых, но дошла до нас только ее часть; открытки Сатуновского конца 70-х гг. имеют формальный характер, что, по всей вероятности, говорит о некотором охлаждении отношений.
Галина Зыкова, Елена Пенская
1) 28 августа 1966 г.
Дорогой Сева!
Спасибо за письмецо.
Сева, в Чехословакии живет чудесный поэт, которого я очень люблю, — Ярослав Сейферт <выдающегося чешского поэта Я.Сейферта на русский язык практически не переводили; своими переводами С дорожил: см., напр., его письмо Бродскому в ОР РНБ>. Когда-то я перевел несколько его стихов. Часть из них я сейчас разыскал. Так вот — не послать ли ребятам <видимо, речь идет прежде всего об А.Броусеке, переводившем Н.; в личном архиве Н. сохранились два письма Броусека именно от 1966 г.: http://vsevolod-nekrasov.ru/Pis-ma/Pis-ma-A.Brouseka> мои переводы? Может быть, они найдут им какое-нибудь применение.
Кстати, я буду крайне признателен твоим друзьям, если они пришлют мне (можно, скажем, по адресу: Москва, М.Черкасский пер., 1, издательство «Детская литература», Н.С.Дроздовой для Я.А.Сатуновского) какую-нибудь большую статью о жизни и творчестве Сейферта. Меня особенно интересуют его «детские» стихи (впрочем, они такие же детские, как и твои стихи для детей). Хорошо бы также получить от них чешские, словацкие и всякие другие народные считалки. Как ты знаешь, я собираю и перевожу считалки. Я мог бы послать им штук 100 русских считалок. Если они захотят, можно было бы организовать через ихнюю газету сбор чехословацких считалок, напечатать несколько подборок. Так сделал в свое время польский журнал «Пшекруй». Я уверен, что современная поэзия в очень большой степени растет из считалок. Например, ты.
И материалы о Сейферте, и считалки я клянчу из чисто платонической любви, хотя допускаю, что это может пригодиться — напр., для статьи, книжки переводов и т. п. Я тебе, кажется, рассказывал, что в войну я был в Чехословакии — в Праге, Кладно, Усти над Лабой и других местах. Очень люблю эту страну, там у меня друзья, которых я часто вспоминаю. Возможно, некоторые из них — родители теперешних читателей Student’a <чешский журнал; его редактор, П.Веверка, — видимо, один из «друзей», упоминаемых выше; Н. возил его в Лианозово>.
Видишь, как я расписался.
Уже второй месяц не написал ни одного приличного стишка. Всё пытаюсь сделать вторую ширму <возможно, речь идет о том, что вышло в 1967 г. под названием «Раз-два-три»>, но Карганова <Екатерина Георгиевна, зав. редакцией издательства «Малыш»> бракует. Одну-то я сделал.
Будь здоров, Сева.
Ян
Из Ярослава Сейферта
Песня
(Из книги «Почтовый голубь»)
Белой косынкой
машет:
прощайте!
Каждое утро
что-то кончается,
что-то прекрасное
кончается.
Голубь почтовый,
где же ты, где же?
Вот он –
трепещет,
домой возвращается.
Веря,
надеясь,
утратив надежду -
все возвращаются…
Слезы сотри,
ни о чем не печалься.
Каждое утро
что-то опять начинается.
что-то
прекрасное начинается.
Кофейная мельница
Помню – так не хотелось вставать,
- а уже звонят трамваи.
Я сплю. Я вытягиваюсь
во всю кровать.
С головой укрываюсь.
Первой – вскакивала кочерга.
Совок
шёл будить уголь.
Чёрный дрозд на кривых ногах
С балкона заглядывал в угол.
На плитке – кастрюля с молоком;
старенькая, ей бы на пенсию,
да надо крепиться, - а над ушкóм
седые букли пенятся.
Зеркало
вздрагивало во сне.
Глаза приоткроет, глянет:
верёвка с прищепками
на стене
костыль за палец тянет.
Вдруг – что за грохот? что стряслось?
что там, на кухне, делается?
Всё захрустело, затряслось –
Затарахтела мельница.
Какой я видел сегодня сон!
Еще бы
самую малость,
но поздно, конец, оборвался он
и ни следа не осталось.
Я спал. Мне снилось, что я стою
За дверью, рядом с матерью.
Я
голову под подушку сую –
чудесный сон досматривать…
Песня о цветах
Всюду – полным-полно цветов –
шёлковых, бархатных, всех цветов.
А вон из крапивы змея выползает
на солнышко, на припёк.
- Змея, змея, где корона твоя?
- Разбилась!..-
Она не из сказки. Впрочем – кто знает,
Осыпался
первый цветок.
Всё так пылает, так горит,
как будто здесь огонь зарыт.
И хочется долго стоять в долине,
следить
за круженьем пчелы.
- Пчела, пчела, на чём золото принесла?
- На лапках!..-
Одни лепестки, истлевшие в глине,
чуть светятся
из-под золы…
Песня
Были – часы, лампа,
спицы, шерсти моток,
мяч на полу, на полке –
скрипка была, смычок;
сплылá вода за плотину,
всё, всё унёс поток.
И ночи были, когда я,
смеясь или плача, мог
проснуться,
коснуться
губами
маминых
губ
и щёк;
исчезло всё, растворилось,
как белый – над крышей – дымок.
Ветер
занавеску
потрогав, приоткрыл.
Я
в крохотную щёлку
всматриваюсь что есть сил.
Вдруг
кто-то хлопнул дверью…
и всё… и след простыл…
2) июнь 1968 г.
Дорогой Сева!
Получил только что письмо от Глоцера с вырезкой из «Веч. Москвы» за 19/VI 68 г. с объявлением о смерти старика Крученыха. Неделю назад.
Знаю, что и тебя опечалит это известие. Хорошо было знать, что старик живёт, ходит обедать в столовую, моется в ванне, принимает в кухне посетителей.
Я написал стих, который тебе, верно, не понравится:
Приветствую вас, эпигончики,
чистенькие, как Бибигончики,
тульским Левшой подкованные,
в «Юности» опубликованные.
Вот мелкая козявка — Кушнер.
Среди Чухонцевых он — Пушкин.
Что-то я рассвирепел последнее время на по-клопиному расплодившихся левеньких. Ладно, пёс с ними.
Так забери у Глоцера книгу. А Оболдуева я привезу — только, вероятно, не в понедельник (когда собираюсь быть в Москве), а в следующий приезд <у Н. хранился машинописный корпус стихов Оболдуева — возможно, речь идет о нем>.
Будь здоров. Привет Ане.
Твой Я.Сатуновский.
Никак не соберусь сделать нужные выписки из Якобсона. Но долго не задержу.
3) 18 августа 1970 г.
Дорогой Сева!
Шлю несколько стишков (и отрывков) из книжки, автор которой вроде бы был школьным работником (работал в школьной переплетной мастерской); в 1924-25 гг. он был уже старым человеком — вот и всё, что можно извлечь из «поэтических реалий». Его откопал Гена Айги.
Никакой он, конечно, не поэт, и этим хорош, хотя и крайне робок.
Я на днях был у художницы Кати Компанеец — дочери моего старинного друга — и узнал, что она недавно была в гостях у вас с Аней (не она была с Аней, а у тебя с Аней), видела вашу коллекцию картин и, в общем, обрадовалась, что я знаю тебя.
Пишу, увы, мало; заигрался всякой ерундой, так что на единственно важное (а для ча?) не остается времени.
Будьте здоровы. Ваш
Из книги
В.П.Мазурин
В ЦАРСТВЕ ЖИЗНИ.
Поэтический
дневник
Издание автора.
Указан адрес: Москва, Б.Полянка, д.№50, кв.4
В книге 118 стихотворений
/с 22 мая 1924 г. до 12 сент. 1925 г./
10.
Сегодня у меня
Был критик:
Галка села на окно
И осмотрела комнату —
Книги, бумаги,
Пчеловодную снасть,
Рубашки, вёдра
И меня самого.
21 июня 24 г.
24.
Опять врывается
Деревня в мою душу:
Львиные крики мужчин,
Исступлённые возгласы женщин
И пронзительное визжание детей!
……………………………………..
11 июля 24 г.
27.
Смягчается душа,
Когда гляжу на пчёлок:
Ишь, заботницы,
Живут, работают,
Не замечая ни жизни,
Ни смерти…
Есть день и мёд —
Бери его;
Нету и не надо.
Уснём всей кучей.
Проснёмся — хорошо,
И не проснёмся — хорошо.
13 июля 24 г.
76.
Читал Тагора,
И увидал себя
За Гималаями,
Где мальчик
Зовёт купаться
В чистую воду
Грязного буйвола.
22 марта 25 г.
88.
Мне жаль цветов:
Зачем сорвали их
…………………...
Зачем же принесли
Глаза невест
На мёртвый стол
И ставят рядом
С трупом рыбы
И сладким пирогом?
15 апреля 25 г.
100.
Какое, однако, счастье
Думать вместе с берёзой.
Вот кто мой
Лучший друг!
А я и не знал.
4 июня 25 г.
117.
НИЩАЯ АННА
…………………
Ничей и никогда
Не волновал меня
Так голос,
Как нищей Анны!
12 сент. 25 г.
4) 1974 год
Дорогие Аня-Сева!
Привет вам из холодной и дождливой Ялты. У вас в Москве теплее.
Сева, мои рукописи, которые я у тебя взял, лежат у дочки. Вдруг понадобятся — позвони ей 2330042, доб.353, попроси Лену, или заезжай, это там, где я справлял свой «юбилей».
Мне писать сюда, при желании, можно на адрес, который я напишу на конверте. А при необходимости (вдруг!) можно и позвонить по телефону —Ялта, 2-83-21.
Всего вам доброго, друзья.
Будьте здоровы.
Ваш «дядя Яша» (лучше бы уж «дед», но, конечно, дело ваше, как хотите, так зовите).
Я.
5) 1975 г.
Дорогие Сева- Аня!
С праздниками вас!
Нет хороших картинков, и я решился поздравить вас просто на бумаге.
Недавно я прочёл у Бунина:
Белеет дно… Бери трезубец в руки
И не спеши. Удар! Ещё удар!
Так вот откуда, значитца, взял Николай Озеров свою футбольную приговорку: «Удар! Ещё удар!». Ладно, это я так шутю. А ведь вы, пожалуй, и Озерова не знаете, а?
А ещё у Бунина же, в «Гайавате»:
Отомсти врагу народа!
Ну ладно, всего вам наилучшего.
Ваш
Я.Сатуновский
Извините за кривлянье языка
6) 3 февраля 1976 г.
Дорогой Сева,
как съездили? что нового на свете? зима питерская, чать, помягче нашей? Мне вчера рассказали одну новость — возраст ей, вроде бы, месяца 1 1/2. <не идет ли здесь речь об антологии “Freiheit ist Freiheit”, вышедшей в Цюрихе в 1975 г.?> Вот, правда, потолковать бы, — я-то ведь конкретно ни слухом ни духом. Как на грех, здоровье моё всё не наладится, не знаю, даст ли Бог выбраться в феврале, хоть на нового внука глянуть, да вас с Аней навестить. Тебя всегда рад видеть у себя, только ведь это ох как нелегко, ехать.
Что ещё? У меня ничего. Колюсь, глотаю порошки и капли, в промежутках пытаюсь читать Пруста. Не знаю никаких подробностей: кто-то (знаю) где-то (тоже) что-то (не знаю) сказал — вот так Пруст. Пруститутка, как сказал Дюма-сын.
Большой привет Ане, всего вам доброго.
Ваш
болящий Яков Абрамович.
фото К.К.Доррендорфа, около 1961 г.
II. Всеволод Некрасов – Яну Сатуновскому
В архиве Некрасова сохранилась авторская машинопись только одного из писем Сатуновскому, судя по всему, текст полный; было ли письмо послано, когда оно было написано (видимо, вторая половина 70‑х), каков его полемический контекст — нам пока уточнить не удалось (видимо, Некрасов не разделял излишне оптимистических мнений Сатуновского о некоторых представителях «официальной» литературы, прежде всего детской (В.П. Лапине, например). В архиве Сатуновского, хранящемся у дочери, писем Некрасова вроде бы нет.
Считаем возможным, однако, несмотря на сплошные неясности, предложить вниманию читателя это письмо (с купюрами): и потому, что оно дополняет представления об отношениях Некрасова и Сатуновского (не всегда идиллических), и как некоторый комментарий к стихам Некрасова о Толстом («простой / престол»), и из-за замечательной характеристики А.Гинзбурга…
Галина Зыкова, Елена Пенская.
<…> Вы знаете, что субординации в нашем деле я не понимаю и не придерживаюсь, чинов не почитаю не только явных, но и тайных. Дело такое — уж тут все равны, что Лев Толстой, что Мамин-Сибиряк, что папин, что Лапин. <…> А как занесется, как начнет распоряжаться в литературе хоть и Лев Толстой, так глядишь — она сразу и не литература, а быдло на быдле. Блат, безобразие и посреди Толстой (условно Толстой) дурак-дураком. Примеры бывали.
Но, Яков Абрамыч, всё больше я опасаюсь таких людей, которые никто. Это не идеи у меня пошли, а приходится, я смотрю, опасаться. Не в смысле — а зачем он не Лев Толстой, не Феликс Лев <детский писатель>, не я, не Я.Сатуновский. Нет. Ни один человек не должен непременно становиться Львом там Феликсом. Вообще никто никому ничего не должен — но не должен же в том числе и никому делать подлостей, так? В том-то и дело. Никем быть — что может быть милее? Я знаю, я сам никто. Где-то. Никто, так и не лезь никуда. Казалось бы. Да как бы не так бы. На самом деле никем быть ох как непросто. Еще, может, труднее всего. Это не только по индийской философии так, это по самой что ни на есть окружающей нас действительности. Много видели Вы людей, кому это удавалось? Я так, пожалуй, одного только такого и помню. Звали его кто Алик, кто Саша <Гинзбург>, и давненько мы с ним уже не встречались. Да и вряд ли скоро увидимся. И то — это мое впечатление от него, и уже старое, и, я знаю, есть кто со мной не согласен.
В общем, как Вы хотите, а спокойно жить, не обнаруживая в себе, не выискивая так называемых дарований, ей-богу, самое редкое дарование и есть. <…>
Фрагменты из незавершенной статьи Некрасова о Сатуновском даны по авторской машинописи из архива Некрасова. Упоминаются какие-то «торжества», уже после смерти Сатуновского, — в связи с его 80‑летием в 1983 г.? Предположительно датируем наброски 1984‑85 гг.
К Сатуновскому восходили (точнее, связывались с представлением о нем) некоторые важнейшие для Некрасова эстетические идеи: представление о поэзии как запоминающейся речи, скептическое отношение к методу как к догме (и вообще последовательно реализуемому конструктивному принципу), представления о лирическом как личной интонации и о общечеловеческом значении лирического («максимально своё личное — оно и есть всеобщее»); об этом же говорится в программных текстах Некрасова нач. 1980‑х гг. («Концепт как авангард авангарда», доклад о Мандельштаме).
Галина Зыкова, Елена Пенская
Встретились весной 61. Возил их с Богаевским <т.е. В.А. Богаевским - Е.П., Г.З.> от Рабина к Кропивницкому. Стихи удивили: так похоже на Х.<олина> и С.<апгира>, а сам их и не знает. Тут же стихами все и перезнакомились. Тогда важней всего было, чтобы писалось новое — и не в новизне главное, а чтобы не такое как раньше <…> Странновато было, пожалуй, что такое вот новое, наше и ведется, оказывается, чуть не с до-войны… Оказывается, такие вот случайные, непредсказуемые выходы в поэзию могут быть нормой, методом — а всё казалось, что это у нас (меня) так, наскоки на метод, а вот когда-нибудь как начнёт писаться… Видно, давило всё-таки на мозги слово «эксперимент», пущенное ещё конструктивистами <…> где-то, значит, застряло: эксперимент-лаборатория-частность. Творчество (истинное) — беспрепятственный хорошо налаженный процесс, поток, индустрия. Не помню точно, но думаю, что тут мне, например, мозги вправил (исподволь) прежде всего Сатуновский.
Он-то знал. И на том стоял. И уже лет тридцать, как это делал: высказывание — всегда частность. Частный случай, единичный. Стихотворение — частное лицо. Партикулярное явление. Личное и индивидуальное. И главная закономерность тут — неожиданность. Поэзия — не способ, не метод — это только инерция поэзии, твердеющая на глазах шкура. А поэзия — та самая истина, которая всегда конкретна. «Главное иметь нахальство знать, что это стихи.» <…> Пульс есть, но жизнь — тайна. 1) Отличить поэзию от непоэзии. 2) Отличить по непонятному признаку. Стихи —это такой текст, который отвечает критериям, которые сам изменяет. Практически это значит: стихи — такая речь, которая запоминается. <…> Причина, по которой это вот, эта речь для нас — стихи, может быть каждый раз новой. <…>
И более широкого, неожиданного, более принципиально, последовательно антидогматического поэта я не знаю. Разве что М<андельшта>м (С.<атуновский>, конечно, чтил его, хотя, по-моему, в глубине души всегда больше любил Маяк.<овского> и Хл.<ебникова>). Но М<андельшта>м был антидогматиком внутри стиха, стиховой системы. А для С.<антуновского> стих в том понимании уже был частностью. Частным и необязательным случаем речи. Речи, всегда готовой ощутиться, осознаться как стих — уже как стих в более широком смысле (я не хочу этим сказать, что поэт С.<атуновский> пошёл дальше поэта М<андельшта>ма, время пошло дальше, как оно всегда делает — это можно вынести за скобки). Чему учит С.? <…> Дело автора — принять такой метод, который метод в наименьшей степени. <…> Чтобы метод не помешал факту. Сознание не встало поперёк существованию. Суждение не возобладало над произведением. С.<атуновский> учит тому, что речь — и инструмент, и феномен. Это не есть орудие, данное, вручённое тебе — или хотя бы сделанное тобой (уже!), — а теперь дальше твоё дело знай, им орудуй. Это такое что-то — орудовать ты им будешь, но только постольку и так, поскольку оно тебе позволит — оно же всё время в руках у тебя меняется, меняет облик свой и природу. Оно тоже орудует тобой. Не уловишь перемену, будешь махать и дальше по инерции — работа не пойдёт, останется обряд, церемония. Писание стиха. «Хотя, по правде говоря, романсу б я не доверя.» Не это ли и есть то, что называют служением слову? Служить делу, а не лицам и не организациям. И не мнениям. И не путайте — не слово — тебе. Ты — ему. Ты ему, тогда только между вами согласие. Не в тебе дело. Т. е. всё дело в авторе, но в конце концов для того именно, чтобы мог он полностью и свободно сказать — не во мне, авторе, дело.
Не как я хочу или кто другой требует, а как на самом деле лучше, как дело велит. А наше дело — слово. И да свершится воля его — потому что оно (речь) несёт наш общий опыт, и умней, и про нас знает всех больше любого из нас, больше автора в том числе. А автор в конце концов только лучше других навострился ловить этот опыт.
Автор никакой не пророк. Антипророк, если угодно. <…> «Поэзия — не пророчество…» <…>
Заверенное собой, интонированное. Ты это сказал. Никто другой. Теперь ты это знаешь. Ты знаешь, как это сказать. Безынтонационность для С.<атуновского> — синоним безответственности. («Безапелляционно и безынтонационно» <«Ни малейшего человеческого оттенка / в словах»>)
Безынтонационная речь — несостоявшаяся речь. Речь без человека, ничья. И потому опасная — её может присвоить кто угодно и повернуть как угодно, по произволу, а не по закону речи <…>
I. Вот что я говорю. II. Кто это я? III. То ли я говорю? Вопрос о высказывании и его природе. Высказывание — это мой продукт. Но и я — продукт моего высказывания. Рефлексия как неотменяемый и важнейший конструктивный момент высказывания. Требование непременного, непрерывного контроля и проверки <…> Максимально уточнённое своим личным отношением, своей интонацией слово <…> А максимально своё личное — оно и есть всеобщее. Старый фокус лирики: чем больше я — я, тем больше я — всякий. Вот каким мне представляется кредо С.<атуновского>.
<…> Вспомним ещё раз, что было за время хотя бы то начало 60, которое я вспоминаю.
Проверка — это и была тема времени. Для нас — проверка речи, проверка речью. Держать ухо востро. А что — это работа, если без дураков. Думаете, такая лёгкая? А вы попробуйте. <…>