28 ноября 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 23 (56), 2016 | Просмотров: 2452 |
Профиль топора
Линор Горалик
* * *
Удобряй свой мартиролог, мальчик:
пусть растет развесистым и клюквым,
чтобы, знаешь, эдак сесть в тенечке
среди тех, кто сраму не имеет,
чтобы эдак ягодкою кислой
закусить того, кем закусилось
пополам с каким-то серым хреном
под холодным небом Вустерлица.
Мальчик, мальчик, надо ли стыдиться
если не стыдится, как ни тужься,
если кто попало смотрит в небо,
тронешь лапой - шепчет: «Все пустое»?
* * *
Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев
однажды столкнулись в степи с косарями:
иного прибили, иного убили, иного забили камнями.
Халдеев, Налдеев и Пепермалдеев
узрели трех ангелов над косарями:
иного прибили, иного убили, иного забили камнями.
Но вдруг неожиданно воздух надулся
и рухнул на землю камнями:
иного прибили, иного убили, иного забили камнями, -
но ухал Халдеев, ярился Налдеев,
а Пепермалдеев запасся камнями.
И шли они, шли, оттопырив карманы,
и пели, и пели, бредя чресполосьем:
«О наши курганы, родные курганы,
о тяжкие наши колосья!»
* * *
Вл. Ермилову
Смерть, где твое сверло
и молоточек двурезиновый,
и скальпель толстенький брюшистый,
и ранорасширитель реечный,
и зеркало для отведения
больного сердца в эту сторону,
чтобы сказать ему тихонечко
на ушко левого предсердия,
что лучше, мальчик, по-хорошему,
что ты не хочешь по-плохому.
Да кто же хочет по-плохому?
Нас ждет победа над запущенным,
оно должно быть остановлено.
А, вот уже и остановлено.
* * *
Oh, say! can you see
By the dawn's early light...
Друг мой, видишь ли ты в раннем блеске зари,
как наш рой золотой наполняет собою подлесок?
Друг мой, слышишь ли ты сквозь ветвей перезвон ледяной
наш единый придушенный шелест:
- Ничего, ничего, не волнуйтесь за нас, мы потерпим?
Друг мой, щепочка, щепочка, елочкин дух смоляной,
подтверди мне нормальность полета, широкополосность
озаряемых зенками бурых ночных тягачей
новоявленных просек;
пусть протянутый вышкою щуп световой
в утешенье тебе осияет прекрасные зубья
наших сильных родных лесопил;
опиши мне скорей
топора исторически значимый профиль, --
и тогда я с восторгом скажу и себе, и тебе:
- О, пускай же вовеки сочится из нас смоляное!
О, пускай мы всегда
задыхаемся в мертвом ветру,
превращаемся в наледь сапожную,
в черную мерзлую землю -
золотые такие, -
пускай, нам нисколько не жалко:
мы недаром в рассвет ледяной
после утренней каши смурной
выпадали на плац карусельный,
неспроста после кори
в начале ветрянки
под свинку
простынку
влачили сушить к батарейке;
неспроста
надевали ботинки — и нас выводили по двое,
и пред елочкой мертвой,
бессмертной в своей крестовине,
мы взывали:
-Te Deum, Снегурочка, смилуйся с третьего раза! -
и украдкой тащили ко рту сероватые щепки,
спешили, дурашки,
причаститься единого отчего лесоповала.
Новогодние елки, рабочая черная ветвь!
Их рубили — летели пустые лучинки, сырые очистки,
простоглазые слезки, мещанские чьи-то занозки, -
не шаламки, не свешки, не чистого золота оськи, -
где таким разъебаться о краснодеревую стенку,
нанизаться ноздрями на нашу крученую строчку, -
бурлючку такую, нахлебку.
То ли дело как мы полетим над страной, над страной
мы так низко летим над землею родной ледяной
боже мой, Николай, вот оно и случилось со мной,
и с тобою, сияющий в фарах бесценный родной,
вот оно-й, вот оно-й.
Так скажи мне, мой друг, а и видишь ли ты хоть чего,
что-то я, Николай, не могу разглядеть ничего, -
лишь бумажную волглую грязь под ногтями майора
а казалось - покажут кино, - ах, какое покажут кино! -
про как мы не просить, не кричать, про как мы не говно, не говно, ---
ну-ка, глянь-ка еще раз, а то под ногтями темно
чо-то, сука, темно и темно.
* * *
Все исходящие изошли
белым, бескровным, бессеменным;
жалкую судорогу писца
жадно вылизал клякс-папир.
Кажется, виден кусочек «сп»,
кусочек «а» и кусочек «те»;
видимо, сказано: «Боже мой!
Что за черника в этом году».
* * *
За морем телушка-полушка
пишет в Омск двойняшке-цельняшке:
«Леночка, да ты идиотка;
Не затем мы альбрехт и бейзер,
чтобы ты жевала их ягель,
столбиком крестилась на танки,
разбивала лоб о поклонку,
плакала под их телевизор
струйкою парной натуральной
высоколактозной;
Девочка моя, рогоноша,
мы же для тебя эти вирши,
эти белоснежные польты,
пополам порватые сердцы,
штопанные белою лентой
умные подходцы;
Это, сука, больно, Елена,
лапка, нефтяное копытце,
что ж я так скучаю пиздец-то,
что ж это за ебань такая,
что же мы творим с тобой, дура,
где же меня носит?
Леночка, родная порода,
съешь это письмо, если надо,
проглоти его без остатка,
пусть лежит в одном из желудков,
где торшер и книжка, -
только не бередь мою душу,
не вари во рту эту кашу,
сухарей не ешь этих мягких,
чаю их не пей, понимаешь».
* * *
о, моя Сиянна,
по команде «смирно»
покажи мне дулю
и лети на волю,
чтобы мене грешному
велеть было некому:
«по команде вольно
сделай мне не больно».
* * *
Маше Степановой
В царстве неги и покоя,
под журчанье теплых вод
время мирное, незлое
выедает нам живот.
Не по-скотски пожирает, -
наслаждается куском,
все поджилки подбирает
аккуратным языком.
Мы-то знали, мы-то ждали, -
мы боялись не клыков,
а засаленной эмали
и окопных котелков.
Повезло нам, повезло нам, -
не урчит и не когтит:
нежно прыскает лимоном
и крахмалиной хрустит.
Соль искрится, чан сияет,
и над каплющим мясцом
лишь добро слюну роняет,
только мир блестит резцом.
* * *
Смотри-ка, Милый, - в эдемской клетке
(Не в этой! В той, что на нижней полке)
сорвалась Ева с четвертой ветки
тугой от соков высокоплодки.
Еще попытка — с девятой ветки;
еще попытка — с десятой ветки...
Чем выше лезешь, тем гуще ветки, -
а боли нету в эдемской клетке.
А говорила ж я тебе, Милый,
что — или с волей, или без болей.
* * *
Жалко тихого дурака, жалко громкого дурака, -
у последнего бивуака
мы им щедро плеснем пивка.
Жалко умного подлеца, жалко глупого подлеца, -
у последнего бивуака
пусть от пуза пожрут мясца.
Жалко подлого крикуна, жалко честного крикуна, -
у последнего бивуака
поднесем им по три блина.
- До свидания, повара, - наши добрые повара,
наши умные,
наши честные,
наши тихие повара!
* * *
Ночью,
в самом начале удивительно теплого месяца,
он обошел всех остальных
и велел собираться.
Кто-то был предупрежден заранее.
Большинство — нет.
Сначала он боялся,
что их выдаст
испуганный недоуменный гомон,
дребезжание пыльных шкафов,
истерический перезвон ножей.
Потом это стало неважно.
Перепуганно причитали длинные старые селедочницы,
плакали ничего не понимающие маленькие рюмки,
утюги столпились в дверях
осоловелым, покорным стадом.
Тарелки метались,
не понимая, как можно бросить
весь этот затхлый скарб, -
потемневшие скатерти,
грязные кухоные полотенца,
священные бабушкины салфетки.
Жирная утятница, воровато озираясь,
быстро заглатывала серебряные ложечки.
Солонка трясла свою пыльныю, захватанную сестру,
истерически повторявшую:
«Она догонит и перебьет нас!
Она догонит и перебьет нас!..»
Он неловко ударил ее
деревянной засаленной ручкой.
Она замолчала.
Когда они, наконец, двинулись вниз по пригорку,
вся околица слышала их,
вся деревня смотрела на них из окон.
Когда они добежали до реки,
топот Федоры уже отзывался дрожью
в его тусклых от застаревшей грязи
медных боках.
Задние ряды проклинали его,
скатывались в канавы, отставали.
Средние плакали, проклинали его, но шли.
Передних не было, -
только он,
на подгибающихся старых ногах,
в молчаливом ужасе
ответственности и сомнений.
Когда они все-таки добежали до реки, -
измученные, треснувшие, надбитые, -
он обернулся и сказал им: «Вот увидите,
мы войдем в воду — и выйдем из нее другими».
Но тут река расступилась.