Fortuna vitrea: поэт и меланхолия
Александр Житенев
Меланхолик производит шифры. Он старается изъясниться, ничего не сказав. Контакт означает для него профанацию высказывания. Он может сохранять идентичность, только артикулируя молчание. Его работа понимания заключена в создании разрывов, он пленник откровения, подарившего жизнь и отнявшего ее.
Его проглоченный язык – результат смерти отмеченного другого, его нежелания или неспособности участвовать в удостоверении подлинности и ценности общего опыта. Его сосредоточенное интонирование – борьба за собственную тотальность, которая возможна теперь только в рефлексии над абсолютной утратой.
Сюжеты меланхолии сослагательны, это тезаурус возможностей. Отнятой полноте бытия противополагается разнообразие самоидентификаций и событийных альтернатив. Не уверенный ни в своей субъектности, ни в своей объектности, меланхолик – избранник стеклянной фортуны, смотритель ее прозрачных пустошей.
Он «лишен некого невыразимого высшего блага», которое не может заменить «никакой эротический объект»; «зная, что лишен своей Вещи, <…> он бросается на поиски приключений и любви, которые всегда оказываются разочаровывающими или же, отчаявшийся, замыкается наедине со своей неименуемой Вещью»[1].
Его положение исключительно: все связи подвешены, все определения неочевидны; меланхолик, как никто, имеет возможность пересобрать мир заново, но он не может ею воспользоваться, поскольку обретает цельность только в саморазрушении, в разъятости своих слов и действий, в усилии ретардации.
Замедленность – не только знак субъективного времени, но и указание на событийность утраты. Пауза выражает отсутствие решения, неспособность разрешить противоречие между внутренней пустотой и включенностью в бытие. Любое движение способно обескровить, если в нем воспроизводится весь мир.
«Философствовать – готовиться к смерти, и он-то готов, но вот как остальные? Чувствуют ли ностальгию по настоящему? <…> Он сомневается. Он еще находится в этом мире. Ему необходимо сосредоточиться. Боги не любят рассеянных, дающих невыполнимые обещания, делающих опрометчивые заявления»[2].
Фазы меланхолии объединяет оледенение чувств, неспособность к экстазу и самозабвению. Жизнь обращается вокруг черного солнца, и оно вбирает в себя желание, делая любую реакцию частичной. Мир – театр, и прежде всего потому, что между разными манифестациями «я» больше нет очевидного соответствия.
Меланхолик вынужден лицедействовать, поскольку фрагментарен и «отчужден от экзистенциальных возможностей Dasein»: «меланхолические расстройство – это “изолированная способность страдать”, которая <…> нарушает все связи естественного опыта», в которой «protentio <…> больше ни к чему не прилагается»[3].
Скорбь, которую нельзя изобразить, вынуждает снова и снова преодолевать очевидность, изобретать эфемерные смыслы. «Сатурн дарует семя земных глубин и скрытые сокровища», делает промыслителем и предсказателем, переводит «косность и угрюмую невосприимчивость» в «способность рассуждения и созерцания»[4].
В этом переплетении рефлексии и ангедонии, созерцательности и бессилия, самотерзания и борьбы с ничто традиционно усматривается основание для сближения меланхолии и поэзии, которая нередко трактуется как упражнение в неуверенности, практика отрицания всех данностей бытия и, в частности, «готовых» слов.
«Поэзия не дается поэту как некая истина <…> он сам не знает, поэт ли он, но он не знает и что такое поэзия, и даже есть ли она вообще, она зависит от него, от его исканий, причем такая зависимость не дает ему власти над искомым, а лишь делает его самого недостоверным для себя, как бы несуществующим»[5].
Поэзия тоже может выступать как зияние, с которым нельзя соотнести никакие объектные свойства. Проблематичность письма, как и утрата, тоже ставит «я» под вопрос. Но текст всегда уступает в тягостности молчанию – просто потому, что, и выражая, и нейтрализуя тревогу, он ставит слово между «я» и аффектом.
Слово запускает механизм опосредований, оно противостоит «стигийской» логике изъятия себя из бытия, когда вся герменевтика субъекта сводится к маргиналиям на полях завершенной жизни. И, конечно, это альтернатива эйфорической мании, которая превращает меланхолика в волка, способного разорвать любого[6].
«Поэт выжигает в пустой, повседневной действительности тягучее событие, когда сквозь вещи прорастают усталость и <…> меланхолия. <…> Никто не чувствует самого важного <…> Когда в литературе разрушают видимое и профанируют невидимое, смерть придает происходящему предельную упорядоченность»[7].
Эстетический порядок переводит субъекта в иной режим автоинтерпретации, создает возможность для расщепления устойчивых связей между эросом и деструкцией. В опыте символизации даже «навязчивая сообщительность, находящая удовлетворение в самообнажении»[8], может стать семантически продуктивной.
Оттого выражение «меланхолия речи» не может не быть закавычено: «Меланхолия – очевидно неудачное определение. Следовало бы говорить об отрешенности, о прибавлении ночи, с тем чтобы оставить предположение как бы затаенного экстатического перехода, определенной возможности “взрыва”, расточения…»[9].
Двигаясь от одной фрагментарности к другой, поэт имеет возможность обрести сиюминутную цельность в собственном слове, и в этом он «Океан, Феникс, Атлас, человеческое чудо»[10]; в отличие от меланхолика, для этого ему не нужны ни цветы апельсина, ни лимонная корка, ни стиракс, ни любое другое снадобье.
Разуверение меланхолика – это покушение на его самость; утрата рассматривается им как «первособытие», имеющее экзистенциальный и сюжетообразующий смысл. Но пока длится общий разговор, осколки рассыпавшегося мира пребывают в левитации, не имея возможности нанести вред ни ему, ни его визави.
«Melancholisch temperament», Harmen Jansz Muller по работе Maarten van Heemskerck, 1566
[1] Кристева Ю. Черное солнце: Депрессия и меланхолия. – М.: Когито-Центр, 2010. – С. 20.
[2] Фанайлова Е. Черные костюмы. – М.: Новое издательство, 2008. – С. 16.
[3] Старобинский Ж. Чернила меланхолии — М.: Новое литературное обозрение, 2016. – С. 429.
[4] Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. – М.: Аграф, 2002. – С. 155, 152.
[5] Бланшо М. Пространство литературы. – М.: Логос, 2002. – С. 83.
[6] Юханнисон К. История меланхолии. – М. : Новое литературное обозрение, 2011. – С. 32-33.
[7] Абдуллаев Ш. Поэзия и смерть. – URL: http://library.ferghana.ru/almanac/shamshad37.htm (дата обращения - 25.11.2016).
[8] Фрейд З. Печаль и меланхолия // Основные психологические теории в психоанализе. Очерк истории психоанализа. – СПб.: Алетейя, 1998. – С. 215.
[9] Драгомощенко А. Ксении. – URL: http://www.vavilon.ru/texts/drago3-2.html (дата обращения - 27.11.2016).
[10] Бертон Р. Анатомия меланхолии. – М.: Прогресс-Традиция, 2005. – С. 113.