Пятиполь
Александр Мильштейн
Нельзя сказать, что я раньше вообще не бывал в Пятиполе, потому что я проезжал через него по пути на Юг.
Иногда останавливался там на некоторое время, ожидая другой поезд, причём пауза между поездами бывала и в целый день.
Или ночь.
Но в этот раз я впервые ехал в сам Пятиполь – в гости к Роману Горенко, старинному моему приятелю, который, в отличие от большинства наших сокурсников, стал не экспатом, а эскапистом.
Это его собственные слова.
Я отложил книгу с рассказами Этгара Керета, которую я взял в дорогу.
Да там и оставил, кстати, в глубоком кармане на спинке переднего сиденья.
Не специально, т. е. не потому, что рассказы показались мне невыносимо лёгкими, а просто по рассеянности.
Я попытался уснуть.
Но я не умею спать сидя. А в этот раз я впервые поехал в Пятиполь на автобусе, потому что, хотя Роман звал меня в гости давным-давно, решение моё было спонтанное, а время летнее и ни на один поезд, несмотря на великое их множество, билетов в кассе не было.
Я открыл глаза, отодвинул шторку и стал смотреть в окно на белые стволы деревьев, мелькавшие вдоль трассы.
В поезде я бы, наверно, уже спал и видел сны о чём-то большем или меньшем... хотя не факт, подумал я, может, точно так же не мог бы уснуть, ведь железнодорожная бессонница случалась у меня нередко.
По крайней мере, первые полтора часа пути я совсем не жалел, что не лежу сейчас на полке в купе и не слушаю стук колёс.
Сиденье рядом со мной было свободно, и я возлежал сразу на двух вполне вольготно, благо они были впритык (вскоре оказалось, что это не всегда благо), глядя на белые стволы деревьев, которые казались мне какой-то фантастической по размаху и по степени безумия инсталляцией.
Автобус, вообще говоря, оказался довольно комфортным, он больше даже напоминал авиалайнер, и была в нём земная стюардесса в такой же точно форме, как у воздушных, она иногда очень быстро перемещалась в темноте и тихонько предлагала тем, у кого был включен фонарик вверху, кофе, печенье, что-то ещё.
Фонарики почти у всех были выключены, но на потолке салона мерцала цепочка приятных синих огоньков.
И вот мы пролетали, стало быть, сквозь ночные хутора, совсем призрачные за белыми стволами...
И всё-таки это поразительно: сотни километров белых стволов, я не верил, что это делается в рациональных целях...
Мне вспомнилось, как один профессор с кафедры функционального анализа высадил у себя на участке тополя и покрасил их белой краской.
Не так, как эти, т. е. не только полтора метра от земли, а все ветви, кроны, целиком.
Я писал уже об этом в одной своей повести, не надо бы повторяться, но уж раз повторил, скажу, что в ночном автобусе, мчавшемся в Пятиполь, я понял, откуда росли ноги у профессорской «акции».
Через некоторое время, может быть, в Миргороде, а может быть, и в Полтаве (я был всё-таки сонный и точно не запомнил) в автобус подсело несколько пассажиров.
Один из них подошёл ко мне и сказал, что у него на это место билет, после чего мне, естественно, пришлось потесниться.
Причём когда он уселся, пришлось потесниться ещё больше, просто-таки уплотниться, и всю последующую часть пути я провёл в весьма неприятной тесноте.
Дядечка показался мне, насколько можно было понять в полутьме, довольно тёртым калачом, впрочем, я видел его за всю поездку в общей сложности не больше минуты: я смотрел в окно на белые стволы. Слева от меня, или точнее, на меня несло перегаром, но действие алкоголя уже, наверно, заканчивалось, потому что в соседе чувствовалось какое-то раздражение, злость, в общем, то, что через несколько минут прорвалась наружу.
Он повернулся назад и сказал:
– Граждане, вы можете замолчать? Мы же не понимаем, что вы говорите!
Я бы тоже подумал, что он шутит, если бы не его голос, в котором была такая гремучая смесь детской обиды и недетской угрозы, что мысль о шутке была отброшена мной в ту же секунду.
Иностранцы, которые сидели непосредственно за нами, а также с другой стороны прохода и до этого щебетали и хихикали на французском, замолчали и замерли.
Дядечка отвернулся от них, взглядом спросил как бы моей поддержки, я поспешил как можно более демонстративно уставиться в окно.
И тут сидевший за нами молодой темнокожий франкофон произнёс на русском:
– Я тьебя убью!
И через несколько секунд:
– Теперь тебе понятно, да? Сука-блядь! Сука-блядь! На хуй!
Так как мы были прижаты друг к другу боками, я почувствовал, как внутри соседа происходит нечто похожее на конвульсии.
Я думал, что сейчас из него вырвется душераздирающий крик, который будет сопровождать нас до конца пути, или даже что-то посущественнее...
Т. е. я бы не удивился, если бы дядечка вытащил после этого из-за пазухи гранату.
Но ничего такого не произошло, он немного подёргался, что дано было только мне в ощущение, после чего впал в зловещую прострацию.
Во всяком случае, до конца пути не двигался и не издал больше ни одного звука, и мне через какое-то время уже было его жалко, я подумал, что криком души были те слова, в них была усталость и раздражение не только от трындевших черт знает о чём басурманов, но и от многого другого непонятного, что есть в этой жизни, а тут ещё эти... ну, накопилось, да.
Я даже думал в какой-то момент попробовать с ним поговорить.
Но о чём?
Спросить у него, зачем красят деревья? Я хотел было, но подумал, что вопрос добьёт его окончательно, выдав во мне «почти что иностранца»: так как, впереди от нас сидело ещё несколько граждан других стран с разным цветом кожи, мой сосед решит, что попал в окружение и сорвёт стоп-кран.
Хотя мы не в поезде... ну, или чеку с того, что у него там, может, и припрятано, я подумал, что движения могли быть не конвульсиями, а порывами, которые он гасил усилием воли, взвешивая последствия.
Да нет, вообще, это был бы идиотский вопрос в данной ситуации, а другие вопросы были бы ещё более идиотскими, так что я молчал, и он молчал, и даже нахал-франкофон за нашей спиной, какое-то время демонстративно говоривший ещё громче, теперь молчал.
Может быть, все уже спали, и в какой-то момент я, видимо, перестал быть исключением, потому что, когда я проснулся – а я даже не понял бы, что я проснулся... и, стало быть, перед этим спал – слева от меня так же мелькали белые стволы, но справа ситуация изменилось, сиденье было свободно, при том, что автобус мчался дальше, значит, пока я всё-таки спал, где-то мы останавливались.
Мой сон в таком неудобном положении был такой же неожиданностью, как исчезновение обиженного соседа, и в просыпающемся мозгу мелькнуло: «А был ли он вообще, а не приснился ли, а если был, то сошёл ли он, или я... не я ли теперь он... а кто сказал, что каждый сходит с ума по-своему... глядя на эти белые стволы… этого не скажешь, нет...»
Уже не только стволы светлели за окном, хотя они всё равно были белее всего на свете.
Я увидел, что в мобильном есть сигнал и позвонил Роме.
Он уже не спал или сразу проснулся и, узнав, что автобус будет останавливаться в том числе и на железнодорожном вокзале, предложил встретиться возле памятника в начале привокзального парка: ему туда ближе, чем до другой остановки.
«Найдёшь? Давай я тебе объясню...»
«Да я знаю, где это. – сказал я. – А вот кому там памятник, я не помню».
«Ты не помнишь, а я не знаю. – сказал Рома. – Но мне тоже простительно, я здесь не старожил».
Мне послышалось «сторожил», я вспомнил апокриф, который вставлял в одну из своих повестей.
Про старичка-снайпера, который занимал официальную позицию в обкоме и отпугивал голубей от памятника Ленину, который был напротив, периодически их пристреливая.
И я вспомнил об этом ещё раз, когда стоял перед памятником Неизвестно Кому и ждал Горенко, подумав ещё, что мой попутчик в автобусе подошёл бы на роль снайпера, если бы была экранизация.
Лицо памятника превратилось в серо-белое пятно.
Это теперь не скульптура, а живопись.
Кроны деревьев такие густые, что коллективный живописец, рассевшийся там, не виден...
В голове у меня завертелись строчки Бродского, Пушкина...
«Нерукотворный...», «иначе среди птиц...»
Ну да, ну да.
Ни Пушкина, ни Гоголя, ни Шевченко я не исключал из возможных вариантов, но с большей вероятностью это был Ленин.
Возможно, единственный оставшийся после недавнего ленинопада.
«Но куда я дену умище...»
Так вот птицы: уму непостижимо, что они все сосредоточены в деревьях над памятником. Дальше по аллее их вообще нет.
Я знаю, что говорю, потому что пару раз ночевал на скамейках.
Вон там дальше, на лавках без спинок и при этом достаточно широких.
Ну а что, у меня с собой был спальник.
Зеленовато-рябой, как маскхалат.
Хотя ночью маскировка не нужна, а когда светало я уже ехал в другом поезде.
Я не «бывалый турист», т. е. это довольно редко бывало со мной, ночлеги в парках незнакомых городов, даже и в молодости, ну разве что на берегу моря... но так или иначе, а я спал так и в сухопутном Пятиполе, забираясь перед этим по аллее как можно дальше от памятника, или, точнее, от птиц.
У них над этим монументом какое-то вечное собрание.
Сотни, тысячи... тьма ворон прорыла карканьем воронку в пространстве- времени, в неё прямо таки затягивает, когда там стоишь.
А если долго стоять, могут и каканьем приобщить к монументу, и это будет «к счастью».
Дурацкие каламбуры (не говоря о плагиате – «ветер криками изрыт...»), но понятно, что хочет сказать сумбурный рассказчик: в глазах чернеет от невероятного гвалта, который там стоит всегда, всегда там одно и то же… это просто какой-то день сурка, не могу избежать этих слов, сорри.
Почему они гнездятся только в первых деревьях?
Я не думаю, что они там вьют гнёзда.
Никаких гнёзд я вообще не видел.
Нет-нет, я не думаю, что они вьют их в такой тесноте.
Но сами вьются.
Особенно когда там происходят пертурбации разных фракций или чёрт знает что, что там у них происходит...
Потемневшие кроны похожи тогда на растревоженное осиное гнездо.
Галки, грачи, ворОны.
Отряд вОронов.
Или «вид».
Неизбежно здесь приходят в голову съезды ЦК КПСС, которых сколько-то я застал на своём веку, ну т. е. в телевизоре.
Хотя на съездах так не галдели.
Но, наверно, это индуцировано памятником, т. е. скорее всего под слоями «побелки» скрывается лик Лукича...
Последний памятник, сохранённый воронами...
Но, может быть, и Пушкин, you never know.
«С точки зренья ворон...»
Так ещё и называлась статья Бориса Хазанова об Иосифе Бродском.
Что-то вроде некролога в «Литературной газете», которая тогда ещё «не скурвилась», как сказал бы тот же Б. Хазанов.
И примерно тогда же в «Зюддойче Цайтунг» вышла статья о «Птицах над Москвой».
Роман назывался в оригинале «После нас Потоп», а это было название немецкого перевода.
А статья в «Зюддойче» называлась «Русский Хичкок».
Узнав от меня об этой статье, Борис Хазанов сказал мне, что никогда не видел фильм «Птицы».
Написал бы он то вступление, если бы видел?
На протяжении нескольких страниц полчища птиц затмевают небо над Москвой и своими испражнениями учиняют во всём городе хаос.
Не буду пересказывать, вспомню только, что под весом их окаменевших фекалий упали рубиновые кремлёвские звёзды.
Русский Хичкок, ну да.
Нерусский, кстати, снял свой первый фильм в окрестностях Мюнхена.
Первый фильм имел птичье название - «Горный орёл» - и никогда не был показан публике.
Плёнка считалась утерянной без малого сто лет, не так давно нашлись отдельные эпизоды, кажется, где-то на острове в Океании.
Я сделал тогда вырезку из «Зюддойче Цайтунг», ну т. е. скопировал статью с фотографией съёмочной группы и молодым «Хичем», но не могу найти, потерялась в старом ноутбуке.
Да и зачем она здесь? О чём я? Хазанов и Бродский... Ну, можно увидеть некую полемику, которая у них случалась и по другим вопросам, и чего?
А, я вот о чём: всем известны слова Бродского, сказанные им вскоре после отъезда: «не хочу мазать дерьмом ворота Отечества», цитирую по памяти.
Хотя надо ли видеть в преамбуле к роману какой-то вообще смысл, не говоря уже про антитезу, андерстейтмент, меcседж, всех этих слов...
Не всегда полемика, но какой-то диалог, вот ведь и второй эпиграф к роману из Бродского: «после нас не потоп, разумеется, но и не засуха».
А в первом эпиграфе из Намациана есть и «ворота города, который придётся покинуть».
Потом ещё была у меня такая глава в «Параллельной акции» под названием «Бойсовский клуб», в которой я зачем-то взялся защищать от Хазанова стихотворение Бродского «Два часа в резервуаре», которое Хазанов раскритиковал как полностью бессмысленное в книге «Допрос с пристрастием».
Может быть, у меня было некое иррациональное чувство вины, с моей лёгкой руки Хазанов и прочёл эти стихи после прогулки, во время которой я процитировал ему строчку оттуда, и она его как-то задела, но я опять-таки самоповторяюсь...
Ещё до этого Борис Хазанов рассказывал мне об одном незаочном споре, который у них с Бродским имел место быть, но я и так уже очень сильно отвлёкся и зачем мне играть в испорченный телефон, который по-немецки называется «stille Post», т. е. буквально «тихая почта».
Самая тихая, наверное, голубиная.
Самая громкая воронья...
Впрочем, нарочные вороны, наверно, не каркают, что-то такое было в “Войне престолов”...
В общем, примерно в таком духе, как голубино-вороний почтовый, я всё это и «вещал» всё более громким голосом, когда мы на кухне у Ромы пили его самогон-настойку.
Говорил т. е. в основном я, Рома на вопросы о своей новой жизни отвечал как-то односложно.
Ну а что, раз уж я приехал, “сам всё увидишь”.
О Бродском Рома высказывался тоже довольно лапидарно, при этом крайне нелестно и нецензурно.
«Ты что-то хотел сказать? Хочешь выступить его адвокатом?» – спросил он в какой-то момент, подливая мне в стакан.
«Я не адвокат Бродского. – сказал я. – Так же, как и он не мой адвокат»
«Ну, это уж точно».
«Бродский адвокат моей бывшей жены. Да-да, живёт в Мюнхене, ни слова не говорит по-русски, Иосифа не читал, я как-то его спрашивал, когда он нас разводил. А я вообще не адвокат. И это не оправдание. Но я припоминаю сейчас интервью с Бродским, в котором он произносил гораздо более беспощадные слова о России, чем его частушки об Украине. Я запомнил почти дословно: «Россия, к сожалению, будет ещё долго оставаться источником нескончаемых бед для всего мира»».
«О как. Где это было? Когда?»
«В какой-то центральной газете на заре перестройки. Я не смог найти интервью в интернете, так что тебе остаётся поверить мне на слово».
«Да мне то что... Я его не любил и до того, как выплыли стишата. Все эти письма другу казались мне каким-то дурацким буриме, абсолютно надуманным и неумным...»
Не надо думать, что мы с Горенко всё время говорили о литературе.
Хотя я заметил, что он стал говорить о книгах больше, чем раньше, когда он их и сам писал.
Теперь же он подтвердил, что «завязал с этим».
«А с критикой?»
«И подавно» – махнул он рукой через плечо.
Да он и тогда, в период своей относительной активности, довольно редко писал рецензии.
Но уж если, то это, как правило, были разгромы.
Какое-то время наш разговор вращался вокруг Бродского, которого Рома терпеть не мог, и Хазанова, против которого Рома ничего не имел, возможно, потому что не читал, а потом он начал в шутку, я думаю, подначивать меня, поминая кое-что долитературное и допотопное.
Это Старая история: Роме срочно нужно было передать диссертацию оппоненту в Киев, а я как раз туда ехал в командировку.
И забыл в Киеве дорожную сумку, напившись, в какой-то корчме, а когда вспомнил, уже ближе к гостинице, и вернулся, сумке, в которой лежал в том числе и Ромина диссертация, успели приделать ноги.
Рома долго не мог поверить, что я мог её «просто вот так взять и потерять», а меня возмущало то, что он мне не верит, я кричал: «Ну да, я продал её за границу, в Америку!» «А кто тебя знает!» – кричал Рома. «Да кому она там нах нужна!» и т. д.
Мы несколько месяцев не разговаривали с ним после этого, даже не здоровались, но потом как-то, завидев друг друга на главной аллее Сада Шевченко, не свернули в разные стороны, а одновременно рассмеялись и с тех пор я уже не помню, чтобы мы всерьёз ссорились.
Долговечности дружбы способствовало, разумеется, и то, что Роме по душе были мои книжечки.
Что вовсе не означает, что они понравились бы вам, например, у Ромы всегда был совершенно особый, скажем так, “специфический” вкус.
Почти так же, как Бродского, он не любил, кстати, даже страшно сказать, и «ваше всё».
Украинским писателям и поэтам от него доставалось не меньше.
Да и всем остальным, собственно говоря.
Устно, повторю: бумажных рецензий Роман написал на своём веку, что на русском, что на украинском, немного, мантию литературного судьи как следует так и не надел, только примерил...
Ну так, по ходу дела, ну и слегка подзаработать нестандартными формулировками, потому что с формулами он тогда уже давно расстался, а есть что-то надо...
Впрочем, это я уже перевираю, спутав его с кем-то... Нет, Рома это как раз делал чисто по вдохновению – разоблачить того или иного графомана, съесть ту или иную «святую корову», ему это было в кайф, и хлебом не корми.
Рома умеет зарабатывать на хлеб совсем другими способами, гораздо более эффективными.
Ну вот, и были у него при этом очень немногие писатели-любимчики, и я каким-то образом оказался в их числе и, зная его характер, я был уверен, что если бы он воспринимал мои повести плохо, он предпочёл бы искренность и охлаждение вплоть до «гудбай» дружеским отношениям с дулей в кармане.
А что мне? Мне его гностические экзерcисы нравились, как тогда, когда он писал, как Ферма строчку-две на полях расчётов, так и тогда, когда счёты были отброшены (математика на его последней должности была уже просто арифметикой, что-то бухгалтерское), рассказы заняли листы целиком, стали превращаться в книги.
Хотя далее – снова скукожились в отдельные, зачастую свёрнутые листики, потому что книг у Ромы вышло раз, два и обчёлся, от больших форм он вернулся к миниатюрам, а потом и вовсе перестал писать.
Что было мне странно, потому что уезжал в Пятиполь Горенко, вроде как, с миссией: писать в добровольной ссылке свой «Бледный огонь», ну т. е. роман-сноску к своему давнему стихотворению, так он нам говорил, по крайней мере, и я, и всё общество... хотя какое там общество, ну весь маленький тогдашний круг литобщения – был заинтригован.
Иногда я подозревал, что он пишет там что-то огромное, но «сэлинджерствует», но и после своего визита к нему я не мог бы это ни подтвердить, ни опровергнуть...
Если хотите, можете в этом во всём видеть «кукушку и петуха», опровержение от лица участника такого дуэта бессмысленно, скажу только, что,
в отличие от Ромы, я вообще не испытываю сильные эмоции от чтения.
Мне как-то почти всё и нравится и не нравится... «Плохое и хорошее две пустыни моей души», – повторял я так много раз заёмную фразу в ответ на вопросы, что у меня давно возникла от этого ответа оскомина, а другого я так и не придумал...
Поэтому я никогда не писал о книгах статьи или рецензии.
Разве что внутри своих романов или повестей вскользь, и даже не оттого, что я ужасно скользкий тип, а... ну, я это объяснил, как мог.
Этгара Керета я совершенно напрасно упомянул в начале вот этого текста, “акынно”, т. е. только потому что на самом деле начинал читать его в автобусе, а теперь вижу, что я зачем-то как бы пнул невзначай... хотя... разве это плохо – лёгкость, невесомость...
Плохо то, что я повторяюсь, ведь и моя «Параллельная акция» (книга) начиналась с садомазохистского сравнения себя с бестселлеристом Владимиром Каминером.
И потом ещё были подобные кунштюки... да и самое начало «Параллельной акции» я уже вспоминал в самом начале другого произведения...
Может быть, самореферентность не имеет в этой точке предела, «мы образовали замкнутый цикл», ну так тем более надо тогда обходить эту точку десятой дорогой...
Просто первый рассказ Керета (в сборнике, выпущенном «Фолио», в переводе на украинский) мне показался неимоверной попсой, все эти гости-разносчики пиццы, требующие от писателя рассказать историю, размахивая перед ним пистолетами...
Я бы не удивился, если бы немного не читал его раньше, и у меня тогда было совсем другое ощущение.
Ну вот честно, тут не зависть (оттого, что мне, скажем, может грозить прямо противоположное: кто-то под дулом пистолета потребует от меня прекратить нести всякую чушь), а искреннее недоумение.
Зависти малотиражного писателя к многотиражным я посвятил достаточно страниц, как я уже сказал, и в то же время я никогда не делал это сильное чувство центром повествования, как Мартин Эмис в романе «Информация», к примеру, к которому я бы и отослал заинтересовавшегося как раз этим мотивом читателя, особенно если он писатель, вот где эта тема раскрыта так, что, как по мне, так она там же и закрыта.
Отработана.
Да, но дальше в книге Керета рассказы вроде были получше, я успел прочесть два-три, просто первый меня удивил.
Я же не пишу рецензию, не прочитав книгу, я пишу как это было: в автобусе начал, отвлёкся на стволы деревьев, покрашенные то ли гашённой известью , то ли краской, возможно, даже масляной... да так, что забыл книгу в спинке переднего сиденья.
Да если б и не забыл и прочитал от корки до корки, это не моё – выносить вердикты, метать громы и молнии, я уж насмотрелся и наслушался, как это происходит у знакомых литераторов.
Хотел я тут посыпАть голову пеплом и дальше, т. е. признаться, что я ещё более теплохладный писатель, чем читатель... Но.
О том, какой я писатель, я писал внутри своих книг столько раз, что давно уже почувствовал оскомину и дал зарок этого больше не делать.
Но потом снова случалось мне оскоромиться... Вот как сейчас. В смысле, нарушить зарок, а ненужное слово выскочило на автомате для звукописи.
Рома незадолго до моего приезда прочитал мою новую книгу и кое-что о ней сказал для меня немаловажное.
Что я слишком часто перевожу ракурс, меняю тему, «дёргаю камеру», «недостаточно долго остаюсь в ипсилон-окрестностях»...
Роман вспомнил и привёл мне в пример святых джаза, которые не уходили от взятой ноты, или точнее, звука, пока не брали из его окрестности всё, что возможно.
При этом не забывал он о роли виночерпия, и я был уже изрядно пьян, ночь не спал и рано попросился на боковую.
– Ещё же детское время.
– Но я же с дороги.
– Бешеной собаке семь вёрст не крюк! – он подлил мне ещё самогону.
– Бешеной... ты мне льстишь... Но в любом случае она уже без задних ног... Я проваливаюсь.
Я допил до дна и пошёл спать в маленькой смежной комнате, которую почти целиком занимал матрас, показавшийся мне в тот момент надувным и огромным – такой расстилают, если успевают, конечно, внизу, когда кто-то собирается прыгнуть с крыши.
Утром ни свет ни заря, он, громко назвав моё имя, разбудил меня, я было возмутился, и он сказал:
– Ты знаешь, когда ты вчера лёг? Вы проспали десять часов, майн герр. А хотели пойти со мной в Надлиски.
– Но не затемно. Не на рыбалку, зачем же так рано?
– У меня там некоторые дела есть, так что надо пораньше, пока рыбка не сорвалась... Если не хочешь, могу оставить тебя здесь одного. Погуляешь по Пятиполю, посмотришь...
– Да я его обходил и вдоль и поперёк.
– Ну, он с тех пор всё-таки изменился.
– Я вчера не заметил. – сказал я.
– Так а что ты видел. Ну, в общем, решай.
– Да ладно, встаю. Я приехал пообщаться, а не смотреть на пятипольские памятники.
Мы выпили кофе и вышли на улицу, где пошли в противоположную вокзалу, от которого шли накануне, сторону.
Вчера я не заметил, чтобы улица была с наклоном.
Ну, может быть, наклон начинался как раз от от дома Горенко.
Да, но я вообще не замечал никогда, чтобы Пятиполь стоял на каких-то холмах.
Моё удивление росло по мере продвижения: улица шла в гору всё круче и круче.
– Что случилось? – наконец спросил я Рому.
– А что такое?
– Мне кажется, что город поставили на попа.
– А говорил, что весь обошёл.
– Да я не помню тут никаких гор.
– Ну, значит, ты их обходил. Или выросли за ночь, – рассмеялся он. – Ты видел «Dark City“? Там каждую ночь «чужие» меняли всю топологию города, дома выворачивались наизнанку, по-новому переплетались улицы...
– Да видел я, видел... просто я думал, чужие здесь не ходят... – говорил я, поглядывая на покосившиеся стены гаражей или ларьков, мимо которых мы взбирались, и странно было мне, когда проходили мимо свалки, что мусор не ползёт вниз...
И наклон ещё больше увеличился, когда мы перешли с просёлочной дороги, которой успела обернуться эта улица, в лиственный лес.
Тропа там сразу взяла круто вверх, и я теперь еле поспевал за Ромой.
Но вскоре мы вышли на горизонтальный уровень. «Мучения кончились, – сказал Роман, – акме».
Я обернулся, чтобы посмотреть на Пятиполь с высоты, но ничего не увидел из-за леса.
По травяной равнине мы шли довольно долго, а потом тропа снова взвилась вверх, но сразу виден был и верхний край нового косогора, лес был здесь редкий, и, кстати, частично сосновый, и не успели мы подняться, как раздался крик:
– Мы с Марсом тебя заждались!
– Неужели и Марс меня ждал? – спросил, переводя дух и улыбаясь, Рома. – Он меня видел один раз.
– Так в том-то и дело. Ты идеально подходишь для его дрессировки. Ну как, поможешь? Спасибо! Сейчас принесу костюм, позову Марсика, у него возраст такой, что пора уже давно, а он всё ещё балбес-балбесом, как-то руки не доходили... Здравствуй. – наконец заметил он и меня.
Я был не в обиде, я бы и дальше предпочёл, чтобы он меня не замечал, а то ещё вдруг решит, что идеальный кандидат для дрессировки Марса не Роман, а я.
Да и вообще, я не прочь побыть невидимкой: я тогда вспоминаю, что всё ещё пишу какую-то прозу, для которой нужны “впечатления”...
Ну, не всё же время мне писать о том, как я не могу писать, но пишу, потому что не могу не писать о том, как я не могу писать...
И вот уже Рома как-то так молча, безропотно, что меня сильно удивило, по правде говоря, потому что я его никогда таким не видел... Т. е. никогда в жизни я не замечал в нём раболепия ни перед кем, а теперь вот он, усталый после долгой ходьбы в гору, попав с места в карьер, так сказать… не возражая, покорно облачился в стёганый дрессировочный костюм, который принёс мой тёзка и хозяин дома, этакий здоровенный ватник, в смысле – костюм, который он принёс, огромную фуфайку, облачившись в которую, Роман стал похож на этакую ходячую избушку...
Марс был годовалым «щенком» кавказской овчарки.
Глядя, как он бросается на Романа, я подумал, что Саша устроил это не столько для воспитания питомца, сколько для куража, или, я не знаю, смеха ради… Ну, почувстовать себя барином в полной мере, как-то так.
В голове сами собой возникали строчки: «...местный феодал на моих глазах куражится над крепостным пиитом, травит его собаками…” и т. п.
Да, я забыл сказать о цели нашего похода, которую я и сам узнал только по дороге.
Дело в том, что Рома был ещё стихийным зодчим, или, если угодно, внутренним архитектором от бога.
Который сам всё и претворял.
Я не преувеличиваю, я видел результаты его работы не часто, но каждый раз это лишало меня дара речи.
Квартира, в которой Роман жил в Пятиполе, как и его квартира в Харькове, не выдавала эту его ипостась.
Но когда я впервые вошёл в квартиру, которую он отделал для нуворишей в соответствии с их представлениями и пожеланиями, я ему просто не поверил.
Тогда ещё не построили новые, «элитные» дома, квартира была в обычной девятиэтажке, точно такой же, как у меня, но внутри в это нельзя было поверить: квартира казалась не только шикарной, но и гораздо большей площади.
Ванную Роман, объединив с туалетом, а может, и оттяпав что-то от кухни, превратил в часовню в стиле рококо с розовым мраморным потолком в вензелях и бронзовыми джакузи.
Нет, честно: я думал, он шутит, что он это всё сам наворотил.
Я не поверил бы ему, если бы не пришли хозяева, которым он отдал ключ, а они ему конверт с зеленью.
Большой трёхэтажный деревянный Сашин дом был пока ещё без всякой отделки, так что Роме там было где разгуляться.
Узнав, что я приехал из Германии, Саша произнёс несколько немецких фраз,
а когда я подтвердил, что худо-бедно говорю на английском, стал на нём тараторить, горделиво поглядев на Рому, который всё понимал, я думаю, но беглого разговорного у него не было.
– Я вас оставлю и приступлю к замерам. – сказал Рома.
– Давай, брат, давай, и ты уж семь раз отмерь... Так, а ты когда уехал? Давненько... Но я ещё раньше. Я и сам не знаю, какого чёрта. Я ж прекрасно понимал и до того, как испытал на своей шкуре, что живая жизнь только здесь. Где родился, там и пригодился. Дерево растёт и никто не спрашивает, зачем, да?
– Но мы-то ведь не совсем...
– Как сказать. У нас гораздо больше общего с растениями, чем ты думаешь. Недавно выяснили, что они чувствуют боль – все растения, это научно подтверждено. В Ванкувере я прожил шесть лет... Всё вроде и ничего, даже горы видны...
– В Мюнхене тоже. – прервал его я в свою очередь, не желая слушать, как скучна жизнь в Ванкувере. – В хорошую погоду...Так это ты оттуда одну привёз, на ней теперь сидишь? Я не могу понять, откуда здесь взялась эта гора...
– Чего? Не, это я отсюда Нору вёз туда. Но она сбежала через три года, а ещё через три я сбежал. Но не вперёд, как Нора в Штаты, а назад. С небольшими деньгами, но их хватило, чтобы запустить маленький бизнес: кульки стал делать, полиэтилен. Приподнялся на них, а потом уже параллельно запустил линию оригинальной водки “Forest Tale“, сплавил пробную партию в Эквадор, потом ещё одну...
– Я думал, там пьют текилу и нюхают cоль.
– Не только! Моя водка там пошла отлично... Я реально приподнялся на ней, чувак, пересел из «Победы» в «Чероки». Вначале, как вернулся из Ванкувера, я древнюю «Победу» купил, умельцы привели её в чувство, я одевался в красноармейскую шинель, меня многие здесь считали городским сумасшедшим, хе-хе... Городок провинциальный, на самом деле у них у всех резьба немного сдвинута... Но это даже вставляет, особенно после канадской пустыни... Я стал популярным персонажем Пятиполя, а что ещё надо в этой жизни, а?
– Ничего. – кивнул я.
– Я не пишу книги, как ты. Я, можно сказать, жизнетворец.
– ЗдОрово... «Цель творчества самоотдача, но так же очень важна дача...»
– А, ты об этом... Этот дом я только из-за новой тёлки построил, ну такой, теремок... Красивая, но вредная попалась зараза, «разве так люди живут», «кто так живёт, как мы, разве что бомжи...» Все мозги мне... Думал её прогнать, но понял, что мы уже срослись... Ну, такие вот дела, что теперь… Сам-то как, не хочешь к нам переехать? Пятиполь неплохое место назначения для перекати-полей.
– Ну, разве что, если заработаю себе на «Победу».
Саша безмятежно рассмеялся, налил по новой и стал подробно рассказывать историю становления своего, теперь уже, вроде как среднего, бизнеса.
Мне казалось, что я всё это уже где-то слышал, а теперь я не могу вспомнить, что он мне говорил.
Что может быть как подтверждением, так и опровержением того, что я это слышал не первый раз.
Когда мы с Ромой брели в дребодане домой, в тёмном воздухе вокруг нас летали полиэтиленовые змеи, а на ветвях деревьев, наподобие ёлочных игрушек, качались бутылки «Лесной сказки», многочисленные, как виски в волнах заставки «Boardwalk Empire”.
Но мы теперь оказались в таком сериале, где запрещают не этил, а полиэтилен, кульки забили собой мировой океан, и это уже не шутки, задыхаются киты и другие организмы.
Мы спускались, хватаясь за ветви, в Пятиполь, где стволы деревьев белели не вдоль трассы, а повсюду, так что версия о том, что это делается для ночных водителей, была ещё накануне мною отброшена, как и версия, что это всё «от жуков-вредителей».
И я так и не понял, как я мог раньше не замечать здешней гористости.
Как бы в утешение, память подбросила аналогичный случай, как она это теперь иногда делает, убеждая меня, что я ещё не впал в маразм...
В четырнадцать лет, попав в Сколе, что подо Львовом, я не увидел там гор и узнал, что они окружают этот городок вплотную только через сорок лет.
И не мог поверить, вспоминая, как мы там гуляли.
Я прекрасно помню, как в одну из прогулок по лесу под ногами мы видели просветы, шли по плотному настилу из ветвей, как по поваленной живой изгороди.
Но всё это было горизонтально, ну вот не было там гор…
Хотя я довольно живо помнил Сколе, я использовал свои тамошние воспоминания в повестях, не называя городок по имени, а недавно, беседуя в Мюнхене с жителями Сколе, вспомнил ещё и такую подробность, как бурого медведя, который жил прямо в нашем лагере.
В клетке, да.
Медведя подтвердили две сестры, с которыми я разговорился после концерта Жадана и “Собак в космосе”.
Да-да, по их словам, там у них по-прежнему сидит медведь.
Я им верю, потому что их слова про горы оказались чистой правдой.
Хотя сам я никаких гор так и не смог вспомнить, набрав “Сколе” в гугле, я увидел, что сёстры не солгали, из чего следует, что медведь, которого я и сам помнил, хоть и не совсем уверенно, уж точно существует.
После этого я ещё о чём-то подумал и поинтересовался продолжительностью жизни медведей.
Оказалось, что они живут в неволе в среднем в два раза больше, чем в дикой природе и вполне вероятно, что это тот же самый медведь.