05 мая 2016 | Цирк "Олимп"+TV № 21 (54), 2016 | Просмотров: 1494 |

Наказание: избранные переводы из англоязычной поэзии

(материалы самарской «Школы современного перевода»)

Шеймас Хини, Джозеф Донахью, Энн Лаутербах,
Мей-Мей Берсенбрюгге, Тед Кузер

Казалось бы, работа русских переводчиков с современной англоязычной и, тем более, американской поэзией сегодня – абсолютная оторванность от нашего здесь-и-сейчас. Имею в виду не только и не столько культурное, но, в широком смысле, социальное, политическое, историческое здесь-и-сейчас России. Но работаем с поэзией мы – субъекты настоящего, всякий новый момент времени создаваемые этим настоящим. И вот, перечитывая итоги работы «Школы современного перевода» за недавний период, вдруг понимаешь, что сам выбор текстов, образы и вопросы оттуда, нанизанные на нить настоящего момента здесь, - удивительным образом точно совпадают рисунком поэтической рефлексии с актуальной российской действительностью. Бесспорно, нанижи их в ином порядке, перетасуй, и этот калейдоскоп сложит какой-то иной узор. Но, кажется, и тогда он будет напоминать то историческое, национальное настоящее, в котором мы находимся и, определяемые которым, совершаем свой поэтический выбор. Будет довольно точно передавать это ощущение затяжного крутого пике – «восхитительное и жуткое». Будет неотступно напоминать пространство наказания, развернувшееся во всю ширь – пенитенциарная система размером в государство. И неотъемлемый его элемент – медицинский надзор, сплошное «приготовься, разденься» и заученно-добровольное «не обрежете ли вы мне волосы?». «Фабрика гробов», и уродливый фарс вокруг пней, оставшихся от спиленных на доски сосен – праздничные одежды в пол, шелк и перья, под которыми, впрочем, скрывается старость, увядание, деградация самой жизни. А над всем этим – звездная россыпь сияющих идей, древних, как мир, но вновь отполированных до нездорового блеска. Впрочем, при ближайшем рассмотрении блеск оказывается фальшивкой, а звезды – лишь деревянными предметами сервировки огромного обеденного стола.

Анастасия Бабичева

Приведенная ниже подборка переводов – из материалов работы XII – XIV семинаров-мастерских «Школы современного перевода» в городе Самара в период с июня 2015 года по февраль 2016 года. Организаторы работы «Школы» – Александр Уланов, Галина Ермошина, Анастасия Бабичева. Авторство переводов – коллективное.

 

Шеймас Хини
Наказание
(из сборника «North», 1975*
*Нобелевская премия по литературе, 1995 год)

Я могу ощутить этот узел
удавки на её
загривке, ветер
на ее голой груди.

Он сушит ее соски
до янтарных бусин,
он сотрясает хрупкий такелаж
ее ребер.

Я могу видеть ее тело
утопленное в болоте,
увесистый камень,
плывущие палки и сучья.

Под которыми сначала
Она была саженцем окоренным
Что вырыт
дуб-кость, мозг-бочонок:
ее обритая голова
как стерня черной ржи
глаза завязаны грязные бинты
ее петля кольцо

хранить
эту память любви.
Маленькая прелюбодейка,
Прежде чем они наказали тебя

ты была белобрысая,
недокормленная, и твое
черное в дегте лицо было прекрасно.
Моя бедная козлица отпущения,

я почти люблю тебя,
но бросил бы, я знаю,
камни молчания.
Я тот искусный соглядатай

твоих мозгов напоказ
и потемневшего белья,
тесьмы твоих мышц
и всех твоих пересчитанных костей:

Я, что стоял немым,
когда предающие сестры твои,
их головы покрыты дегтем,
рыдали у перил,

те, что всегда потворствовали раньше
цивилизованному произволу,
еще и понимая это точное
и племенное, интимное возмездие

 

Seamus Heaney
Punishment
(“North”, 1975)

I can feel the tug
of the halter at the nape
of her neck, the wind
on her naked front.

It blows her nipples
to amber beads,
it shakes the frail rigging
of her ribs.

I can see her drowned
body in the bog,
the weighing stone,
the floating rods and boughs.

Under which at first
she was a barked sapling
that is dug up
oak-bone, brain-firkin:

her shaved head
like a stubble of black corn,
her blindfold a soiled bandage,
her noose a ring

to store
the memories of love.
Little adulteress,
before they punished you

you were flaxen-haired,
undernourished, and your
tar-black face was beautiful.
My poor scapegoat,

I almost love you
but would have cast, I know,
the stones of silence.
I am the artful voyeuur

of your brain’s exposed
and darkened combs,
your muscles’ webbing
and all your numbered bones:

I who have stood dumb
when your betraying sisters,
cauled in tar,
wept by the railings,

who would connive
in civilized outrage
yet understand the exact
and tribal, intimate revenge.

 

Джозеф Донахью
Из цикла «Тайная история тайн»
(декабрь 2014)

Тронь каждый твой открытый
глаз указательным, сейчас,
почувствуй бриз, метущий
через глетчер; после
начнешь правдиво видеть
точно то, чего ты
ожидал всю жизнь:
Рождество кувырком!
Висят деревья вверх корнями
со стропил; вращаясь медленно,
будто тела, сплетенные
вершинами,
вызванивают гонги, чуднАя музыка
бьет ключом из-за полотна
запах сосны
восхитительный и жуткий, в
этой дани любому, кто ляжет
под последнюю сосновую крышку
вечно в песке, под ровным слоем, в этом
забытом гараже
когда-то фабрике гробов;
болтается, Каббалистическая
пустошь, каждая ветка 
это ступень в арке
божественной энергии, что стекает
в глубинах сочится в этом
прозрачном искусстве-пространстве
где голос женщины
прорабатывает единственный слог
что заворачивается вокруг и
сквозь деревья…

 

Joseph Donahue
From The Secret History of Secrets
(December, 2014)

Touch each of your open
eyes with a forefinger, now,
feel a breeze sweeping
across a glacier; afterwards
you will begin to truly see
exactly what you’ve been
awaiting your whole life:
an upside down Christmas!
Trees hang root end up
from the rafters; slowly turning
as bodies weave through the tops,
gongs ring out, a weird music
wells from beyond a sheet
the smell of the pine
is delightful and eerie, in
this tribute to whoever lay
beneath the last pine lid
ever sanded smooth in this
abandoned car garage
once a coffin factory;
a dangling, Cabbalistic
wilderness, each branch
is a stage in the arc of
divine energy pouring
down in deep seeps in this
apparent art-space
where a woman’s voice
elaborates a single syllable
that wraps around and
through the trees …

 

Энн Лаутербах
Диорама необитаемого да
(из Сборника «If in Time: Selected Poems, 1975-2000», 2001)

И здесь, преувеличенная арка
– узри
как ее усмешка больше шутки –
и эта драма полулегкая
ответственность вновь влажного
за набуханье досок
Этот список, старый среди чисел, может быть шесть, семь
среди них он мог быть
идеологией, что скрывается на углу эпохи
звездно-пораженной, эмуляция, напевая мелодию
этот запах сладких духов
среди чисел, отфильтрован в сырой        
высокий летний воздух
рот открыт, губы в синхрон,
и вот вопрос поднимается
что брошен на улицу ниже –  
Это мог быть Караваджо
или вера во плоти, что он начертал, 
густое родство желания, и так
мифическое соглашение – в здешнем порядке, среди этих чисел,
развязка истории на съемочной площадке. Так он идет к ней и говорит
не взглянете ли вы на эту рукопись?
не обрежете ли вы мне волосы?
не против ли вы убавить тени?
Ответ Направление первой постели Задание
И теперь смотри, даль
рядом, соседняя дверь – другое столетие
чья форма перенастраивает топографию заботы.
Кажется, можно заметить гарем
что собирается вокруг пня, носит боа
и шаровары, шепчущие в пыль.
Нам обратиться к их дилемме?
Эта предполагаемая часть – лишь только часть предписанного,
часть два – повторенный мотив закона.
Сиделка сказала приготовься, разденься.
И мы думали, получив предписание, что она видала
убитое и эту неразделенную часть, розданную по чужакам,
тем в парке, тем в лодке, немногим, бредущим через мост.
Но это никогда не случается в городе,
только обычное рождается, когда наклонная свернет в изгиб,
такой изгиб ремарка в скобках или ресница на подушке рассвета.
В столице бунты.
Европа разрушена под своим пологом культуры.
И это движется через порог в другое
потому что порывистая экономика ветра
делит только обломки, претендуя на этот момент,
как если бы он был счастливый номер, что вытянут из шляпы.

 

Ann Lauterbach
Diorama of the Uninhabited Yes
(If in Time: Selected Poems, 1975-2000, 2001)

And here, an exaggerated arc
— see
how its grin exceeds the joke —
and the featherweight drama
liability of the newly wet
swelling the planks
The list, old among numbers, could be six, seven,
among these it could be
ideology skulking at the corner of an age
star-struck, emulating, singing along with the tune
that smell of sweet perfume
among numbers, filtered into the humid
high summer air
mouth open, lips in sync,
and the question comes up
dropped into the street below—
It could be Caravaggio
or the fleshy belief he inscribed,
dense filiation of desire, and so
a mythic arrangement is in order here, among these numbers,
a story decision on the back lot. So he comes toward her and says
would you have a look at this script?
could you cut my hair?
would you mind lowering the shade?
The answer The direction of the first bed The task
And now look, far
is near, next door is another century
whose shape reconfigures the topography of care.
It seems possible to notice a harem
gathering around the stump, wearing boas
and slacks, whispering into the dust.
Shall we address their dilemma?
The anticipated part is only part of the assignment,
part two is the repeated motif of law.
The nurse said be prepared, strip.
And we thought, given this premise, that she had seen
the thing slain and the unshared part dealt out among strangers,
those in the park, those in a boat, a few wandering across a bridge.
But this never happens in the city,
only usual begetting as the slant bends into a curl,
the curl a parenthetical remark or eyelash on the pillow of dawn.
Riots in the capital.
Europe destroyed under its canopy of culture.
This moves across the threshold into that
because the wind's fitful economy
parts only debris, laying claim to the moment
as if it were a lucky number pulled from a hat.

 

Тед Кузер
Летая ночью
(из сборника «Flying At Night: Poems 1965-1985», 2005)

Над нами, звезды. Под нами, созвездия.
Пять миллиардов миль отсюда, галактика умирает,
Как снежинка, падающая на воду. Ниже нас,
Какой-то фермер, почуяв холод той далекой смерти,
Щелчком включает свет в своем дворе, вновь врисовывая
Свои сараи и амбар в маленькую систему своей заботы.
Всю ночь, города, как мерцающие новые звезды,
Тянут яркие улицы к одиноким огням, как его. 

 

Ted Kooser
Flying at Night

Above us, stars. Beneath us, constellations.
Five billion miles away, a galaxy dies
like a snowflake falling on water. Below us,
some farmer, feeling the chill of that distant death,
snaps on his yard light, drawing his sheds and barn
back into the little system of his care.
All night, the cities, like shimmering novas,
tug with bright streets at lonely lights like his.

 

Мей-Мей Берсенбрюгге 
Лоскутное созвездий одеяло
(из сборника «Random Possession», 1982)

Она вышила свою историю по черным
шелковым лоскутам от траурного платья, причудливую
какими покажутся наши рассказы, но мы все еще узнаем
сегодняшнего вечера небо, как будто существует образец,
чьи края сочиняют расстоянием, как туманности
или именования, так треугольники становятся Лошадью
Ориона, Утренней Звездой, не флангами и крыльями, воображаемыми
в газе, или историей, сшитой из промежутков,
из которых что угодно могло бы вырасти, как если бы искры вечно
рассеивали одно и то же, или имя допускало бы одно лицо
и положение, чья дата вышита крестиком в углу
Вышивать имя как лишать листвы белой нитью
по белой ткани, оставляет лист пустым. В тот
век, то было действием жирафа или медведицы. Порой
единственный образец как будто ударные волны, что продвигаются
параллельными расходящимися, оставляя обломки прилива,
чей образец – луна, скрытая, как если б не было ни одного
единственного безопасного допущения. Младчайшие затменные сестры
это каждая другая история свадьбы, что используют те же
лоскуты для разных созвездий, Медведица, Лебедь,
внахлест. 

 

Mei-mei Berssenbrugge
The Constellation Quilt
(Flying At Night: Poems 1965-1985, 2005)

She stitched her story on black
silk patches from the mourning dress, quaint
as our novels will seem, but we still recognize
tonight’s sky, as if there were a pattern
whose edges compose with distance, like nebulae
or namings, so triangles become Orion
Horse, Morning Star, not flanks and wings imagined
in gases, or story pieced out of intervals
from which any might grow, as if sparks ever
scatter the same, or a name assume one face
and stance, dated in cross-stitch in a corner
Stitching a name like defoliate in white thread
on white fabric leaves the leaf empty. In that
century, it was a giraffe or a bear’s act. Sometimes
the only pattern seems shock waves advancing
in parallel fanned lines, leaving a tide’s debris
whose pattern is moon, cryptic as if there were none
the one safe assumption. Littlest sisters eclipsed
are each another story of a marriage, using the same
scraps for different constellations, Bear, Swan
overlapping.

 

Барбара Гест
Слова
(из сборника «Selected Poems», 1995)

Простой контакт с деревянной ложкой, и вот слово
пришло в себя, и стало разрастаться, как трава, вынужденно
пока лежит расползшись, рассматривать тот монумент, где
терпенье глянуло на горе, где кончилась война
глаза обогнули стороной темы – искать бумагу
теперь в мерцании и силе, мудрое и упругое, слово
вонзилось в целомудренную страсть найти другое, столь же
способное, как шип. Ближайшее владение стало бы
домом для обоих, и они, будучи тогда двумя, могли б скользнуть
в этот дом и вскоре сотворить гораздо больше
особняк, наполненный ложками и приправами, великодушными

как только что накрытый стол, где родственные предметы могли бы собираться
чтоб наслаждаться взаимодействием тяготения на шутливых намеках
из шоколада блюдо предполагает дар, и ковш
галактического ритма приправлен как пряное блюдо, кривые
ножи, чаши для омовения пальцев, каретки для закусок, которые слова могли бы
выбрать и смаковать перед тем, как проглотить, так много было
роскошью и наполненьем арендованного дома, где слова
расположили пеньюары как розмарин вступает в запах свой
восприняты как старшие ветви в ночи, где слова
собрались, исказились, потом выпрямились, помечая новые палочки.

 

Barbara Guest
Words
(Selected Poems, 1995)

The simple contact with a wooden spoon and the word  
recovered itself, began to spread as grass, forced  
as it lay sprawling to consider the monument where  
patience looked at grief, where warfare ceased  
eyes curled outside themes to search the paper  
now gleaming and potent, wise and resilient, word  
entered its continent eager to find another as  
capable as a thorn. The nearest possession would  
house them both, they being then two might glide  
into this house and presently create a rather larger  
mansion filled with spoons and condiments, gracious
as a newly laid table where related objects might gather  
to enjoy the interplay of gravity upon facetious hints,  
the chocolate dish presuming an endowment, the ladle  
of galactic rhythm primed as a relish dish, curved 
knives, finger bowls, morsel carriages words might  
choose and savor before swallowing so much was the  
sumptuousness and substance of a rented house where words  
placed dressing gowns as rosemary entered their scent  
percipient as elder branches in the night where words  
gathered, warped, then straightened, marking new wands.